Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XIV
Скоро след това децата дойдоха да пожелаят лека нощ. Те се разцелуваха с всичките, гуверньорите и гувернантките се поклониха и излязоха. Останаха само Десал и възпитаникът му. Гуверньорът шепнешком подканваше възпитаника си да слизат долу.
— Non, monsieur Dessales, je demanderai a ma tante de rester[1] — отговори също шепнешком Николенка Болконски.
— Ma tante, позволете ми да остана — рече Николенка, като отиде при леля си. По лицето му се четеше молба, вълнение и възторг. Графиня Маря го погледна и се обърна към Пиер.
— Когато вие сте тук, той не може да се откъсне — каза му тя.
— Je vous le ramenerai tout-a-l’heure, monsieur Dessales, bonsoir[2] — рече Пиер, подавайки ръка на швейцареца, и се обърна усмихнат към Николенка. — Ние съвсем не сме се видели с тебе. Мари, колко много почва да прилича — добави той, като се обърна към графиня Маря.
— На баща ми ли? — рече момчето, като се изчерви силно, загледано в Пиер отдолу нагоре с възхитени, блестящи очи. Пиер му кимна и продължи прекъснатия от децата разговор. Графиня Маря везеше на канава; Наташа не откъсваше очи от мъжа си. Николай и Денисов ставаха, искаха лули, пушеха, вземаха чай от Соня, която седеше унило и упорито при самовара, и разпитваха Пиер. Къдравото болнаво момче с блестящите си очи седеше незабелязано от никого в едно ъгълче и като извиваше нататък, дето бе Пиер, къдравата си глава на тънка шия, която излизаше над двойната яка, от време на време трепваше и си прошепваше нещо, изпитвайки очевидно някакво ново и силно чувство.
Разговорът се въртеше около ония тогавашни клюки за висшето управление, които повечето от хората обикновено смятат, че са от най-важен интерес за вътрешната политика. Денисов, недоволен от правителството поради своите неуспехи по служба, с радост научаваше всички глупости, които според него се вършеха сега в Петербург, й със силни й резки изрази правеше бележки по думите на Пиер.
— По-г’ано тг’ябваше да бъдем немци, сега тг’ябва да танцуваме с Татаг’инова и madame Кг’юднег’, да четем… Екаг’стхаузен и компания. Ах, пуснал бих ви аз отново нашия юначага Бонапаг’т! Би ви избил из главите всички щуг’отии. Че на какво пг’илича това — да се даде Семьоновският полк на войника Шваг’ц?
Николай, макар и без желание да вижда всичко лошо, както правеше Денисов, също тъй смяташе, че е твърде достойна и важна работа да покритикуват правителството и смяташе за важни неща това, че А. е назначен за министър на това и това, а Б. е генерал-губернатор там и там, че царят е казал това и това, а министърът отговорил така и така. И смяташе, че е необходимо да се интересува от тия неща и разпитваше Пиер. Поради разпитванията на тия двама събеседници разговорът не излизаше от обикновения характер на клюки около висшите правителствени кръгове.
Но Наташа, която знаеше всичките различни прояви и мисли на мъжа си, видя, че Пиер отдавна искаше и не можеше да подкара разговора в друга насока и да изкаже интимната си мисъл, тая мисъл, за която бе ходил в Петербург — да поговори с приятеля си княз Фьодор; и тя му помогна, като го запита как е работата му с княз Фьодор.
— За какво? — попита Николай.
— Все за същото — рече Пиер, като погледна наоколо си. — Всички виждат, че работите вървят толкова зле, че не бива да се оставят тъй и че дълг на всички честни хора е да противодействуват на това според силите си.
— А какво могат да направят честните хора? — каза Николай, като се намръщи леко. — Какво може да се направи?
— Ето какво…
— Да отидем в кабинета — рече Николай.
Наташа, която отдавна знаеше, че ще я повикат да кърми, чу, че бавачката я викаше, и отиде в детската. Графиня Маря отиде с нея. Мъжете тръгнаха за кабинета и Николенка Болконски, незабелязан от свако си, също отиде там и седна в сянката до прозореца, при писалищната маса.
— Е, какво ще напг’авиш ти? — рече Денисов.
— Вечно фантазии — каза Николай.
— Ето какво — почна Пиер, без да сяда, като ту се разхождаше из стаята, ту се спираше, фъфлеше и правеше бързи жестове с ръце, докато говореше. — Ето какво. Положението в Петербург е следното: царят не се меси в нищо. Той цял се е предал на тоя мистицизъм (сега Пиер не прощаваше никому мистицизма). Той търси само спокойствие, а спокойствие могат да му дадат само ония хора sans ioi ni loi[3], които колят и бесят, без да му мислят: Магницки, Аракчеев и tutti quanti…[4] Ти съгласен ли си, че ако не се занимаваш сам със стопанството си, а искаш да имаш само спокойствие, то колкото по-жесток бъде твоят управител, толкова по-скоро ти ще постигнеш целта си? — обърна се той към Николай.
— Но за какво казваш това? — рече Николай.
— Затуй всичко загива. В съдилищата — кражби, в армията — само бой: маршировки, поселения[5]; мъчат народа, задушават просветата. Унищожават младото и честното! Всички виждат, че тъй не може да върви. Всичко е премного обтегнато и без друго ще се скъса — каза Пиер (както казват хората винаги — откак съществуват правителствата — когато се взрат в действията на което и да е правителство). — Едно нещо им казах аз в Петербург.
— Кому? — попита Денисов.
— Е, та вие знаете кому — отговори Пиер, като погледна изпод вежди, — на княз Фьодор и на всичките. Да има съревнование между просветата и благотворителността, всичко туй е хубаво, разбира се. Целта е прекрасна, както и всичко; но при днешните обстоятелства трябва друго.
В това време Николай съзря, че племенникът му е там. Лицето му стана мрачно; той отиде при него.
— Ти защо си тук?
— Защо? Остави го — рече Пиер, като хвана Николай за ръката и продължи: — Аз им казвам, това е малко: сега трябва друго нещо. Докато вие стоите и чакате тая изпъната струна ей сега да се скъса; докато всички чакат неминуем преврат — трябва колкото може по-сплотено и с повече хора да се хванем ръка за ръка, за да противостоим на общата катастрофа. Всичко младо и силно се придърпва там и се развращава. Един — жените го съблазняват, друг — почестите, трети — тщеславието, парите, и те минават в отвъдния лагер. Независими, свободни хора като вас и мене вече няма. Аз казвам: разширете кръга на обществото; mot d’ordre[6] нека бъде не само добродетелта, но независимостта и дейността.
Николай, като остави племенника си, дръпна ядосано едно кресло, седна в него и слушайки Пиер, покашляше недоволно и все повече и повече се мръщеше.
— Но с каква цел — дейност? — извика той. — И в какви отношения ще бъдете с правителството?
— Ето в какви! Като помощници. Обществото може да не бъде тайно, ако правителството го допусне. То не само че не е враждебно към правителството, но е общество на истински консерватори. Общество на джентълмени в пълния смисъл на думата. Ние искаме само да не дойде утре Пугачов, за да изколи и моите, и твоите деца, и Аракчеев да не ме изпрати във военно поселение — ние само за това се залавяме ръка за ръка, с една цел — за общото добро и общата безопасност.
— Да, но обществото е тайно, следователно — враждебно и вредно, което може да роди само зло.
— Защо? Нима тугендбундът, който спаси Европа (тогава още не смееха да мислят, че Русия бе спасила Европа), извърши нещо вредно? Тугендбундът — това е съюз на добродетелта, това е обич, взаимна помощ; това е същото, което проповядваше Христос на кръста…
Наташа, влязла в стаята по средата на разговора, радостно гледаше мъжа си. Тя не се радваше на това, което казваше той. То дори не я интересуваше, защото ней се струваше, че всичко туй бе извънредно просто и че тя отдавна го знае (така й се струваше, защото тя знаеше откъде идеше всичко това — цялата душа на Пиер); но се радваше, като гледаше неговата оживена, възторжена фигура.
Още по радостно-възторжено гледаше Пиер забравеното от всички момче с тънка шия, която се подаваше над двойната яка. Всяка дума на Пиер гореше сърцето му и с нервни движения на пръстите си то чупеше — без само да усеща — червения восък и перата, които му попадаха под ръка върху писмената маса на свако му.
— Съвсем не е онова, което мислиш, а какъвто беше немският тугендбунд, трябва да бъде и тоя, който аз предлагам.
— Не, дг’аги, то — за саламджиите е добъг’ тугендбундът, аз не разбиг’ам това, не мога и да го изговог’я — чу се гръмливият, решителен глас на Денисов. — Всичко е пг’отивно и мг’ъсно, съгласен съм, само че тугендбунда не го г’азбиг’ам, а щом не ми се хаг’есва — тогава бунт, това е то! Je suis votg’e homme![7]
Пиер се усмихна, Наташа се засмя, но Николай още повече смръщи вежди и почна да доказва на Пиер, че не се предвижда никакъв преврат и че цялата опасност, за която той говори, е само в неговото въображение. Пиер доказваше противното и тъй като неговите умствени способности бяха по-големи и по-гъвкави, Николай се почувствува натясно. Това още повече го ядоса, тъй като в душата си, не по разсъждение, а чрез нещо по-силно от разсъждение, знаеше несъмнената правота на мнението си.
— Виж какво ще ти кажа аз — рече той, като стана, помъчи се да закрепи с нервно движение лулата си в ъгъла и накрая я хвърли. — Не мога да ти докажа това. Ти казваш, че у нас всичко е отвратително и че ще има преврат; аз не виждам това, но ти казваш, че клетвата е нещо условно и на това ето какво ще ти кажа: ти знаеш, че си най-добрият ми приятел, но ако вие образувате тайно общество, ако почнете да действувате срещу правителството, каквото и да е то, аз знам, че моят дълг е да му се подчинявам. И ако Аракчеев тутакси ми заповяда да тръгна с ескадрона си срещу вас и да сека — няма да помисля нито един миг и ще тръгна. А пък ти прави, каквото искаш.
След тия думи настъпи неловко мълчание. Първа заговори Наташа, като защищаваше мъжа си и нападаше брат си. Защитата й беше слаба и несръчна, но целта й бе постигната. Разговорът се възобнови и сега вече не с тоя неприятно враждебен тон, с който бяха казани последните думи на Николай.
Когато всички станаха за вечеря, Николенка Болконски отиде при Пиер, бледен, с блестящи, лъчисти очи.
— Чичо Пиер… вие… не… Ако татко беше жив… щеше ли да бъде съгласен с вас? — попита той.
Пиер изведнъж разбра каква особена, независима, сложна и силна работа на чувствата и на мисълта се извършваше в това момче през време на разговора и като си припомни всичко, което бе приказвал, се ядоса, че момчето го бе слушало. Ала трябваше да му отговори.
— Мисля, че да — рече той неохотно и излезе от кабинета.
Момчето приведе глава и сега сякаш за първи път видя какво бе направило на масата. То се изчерви и отиде при Николай.
— Свако, извини ме, това аз го направих, без да ща — рече той, като посочи изпочупените червени восъци и пера.
Николай трепна ядосано.
— Добре, добре — каза той, като хвърли под масата късчетата восък и перата. И сдържайки очевидно кипналия си гняв, той се извърна от момчето.
— Ти изобщо съвсем не трябваше да бъдеш тук — рече той.
Глава XIV
Вскоре после этого дети пришли прощаться. Дети перецеловались со всеми, гувернеры и гувернантки раскланялись и вышли. Оставался один Десаль с своим воспитанником. Гувернер шепотом приглашал своего воспитанника идти вниз.
— Non, monsieur Dessales, je demanderai à ma tante de rester,[1] — отвечал также шепотом Николенька Болконский.
— Ma tante, позвольте мне остаться, — сказал Николенька, подходя к тетке. Лицо его выражало мольбу, волнение и восторг. Графиня Марья поглядела на него и обратилась к Пьеру.
— Когда вы тут, он оторваться не может… — сказала она ему.
— Je vous le ramènerai tout-à-l’heure, monsieur Dessales; bonsoir,[2] — сказал Пьер, подавая швейцарцу руку, и, улыбаясь, обратился к Николеньке. — Мы совсем не видались с тобой. Мари, как он похож становится, — прибавил он, обращаясь к графине Марье.
— На отца? — сказал мальчик, багрово вспыхнув и снизу вверх глядя на Пьера восхищенными, блестящими глазами. Пьер кивнул ему головой и продолжал прерванный детьми рассказ. Графиня Марья работала на руках по канве; Наташа, не спуская глаз, смотрела на мужа. Николай и Денисов вставали, спрашивали трубки, курили, брали чай у Сони, сидевшей уныло и упорно за самоваром, и расспрашивали Пьера. Кудрявый болезненный мальчик, с своими блестящими глазами, сидел никем не замечаемый в уголку, и, только поворачивая кудрявую голову на тонкой шее, выходившей из отложных воротничков, в ту сторону, где был Пьер, он изредка вздрагивал и что-то шептал сам с собою, видимо испытывая какое-то новое и сильное чувство.
Разговор вертелся на той современной сплетне из высшего управления, в которой большинство людей видит обыкновенно самый важный интерес внутренней политики. Денисов, недовольный правительством за свои неудачи по службе, с радостью узнавал все глупости, которые, по его мнению, делались теперь в Петербурге, и в сильных и резких выражениях делал свои замечания на слова Пьера.
— Пг’ежде немцем надо было быть, тепег’ь надо плясать с Татаг’иновой и madame Кг’юднег', читать… Экаг’стгаузена и бг’атию. Ох! спустил бы опять молодца нашего Бонапарта! Он бы всю дуг’ь повыбил. Ну на что похоже — солдату Шваг’цу дать Семеновский полк? — кричал он.
Николай, хотя без того желания находить все дурным, которое было у Денисова, считал также весьма достойным и важным делом посудить о правительстве и считал, что то, что А. назначен министром того-то, а что Б. генерал-губернатором туда-то и что государь сказал то-то, а министр то-то, что все это дела очень значительные. И он считал нужным интересоваться этим и расспрашивал Пьера. За расспросами этих двух собеседников разговор не выходил из этого обычного характера сплетни высших правительственных сфер.
Но Наташа, знавшая все приемы и мысли своего мужа, видела, что Пьер давно хотел и не мог вывести разговор на другую дорогу и высказать свою задушевную мысль, ту самую, для которой он и ездил в Петербург — советоваться с новым другом своим, князем Федором; и она помогла ему вопросом: что же его дело с князем Федором?
— О чем это? — спросил Николай.
— Все о том же и о том же, — сказал Пьер, оглядываясь вокруг себя. — Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил.
— Что ж честные люди могут сделать? — слегка нахмурившись, сказал Николай. — Что же можно сделать?
— А вот что…
— Пойдемте в кабинет, — сказал Николай.
Наташа, уже давно угадывавшая, что ее придут звать кормить, услыхала зов няни и пошла в детскую. Графиня Марья пошла с нею. Мужчины пошли в кабинет, и Николенька Болконский, не замеченный дядей, пришел туда же и сел в тени, к окну, у письменного стола.
— Ну, что ж ты сделаешь? — сказал Денисов.
— Вечно фантазии, — сказал Николай.
— Вот что, — начал Пьер, не садясь и то ходя по комнате, то останавливаясь, шепелявя и делая быстрые жесты руками в то время, как он говорил. — Вот что. Положение в Петербурге вот какое: государь ни во что не входит. Он весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал теперь). Он ищет только спокойствия. и спокойствие ему могут дать только те люди sans foi ni loi,[3] которые рубят и душат всё сплеча: Магницкий, Аракчеев и tutti quanti…[4] Ты согласен, что ежели бы ты сам не занимался хозяйством, а хотел только спокойствия, то, чем жесточе бы был твой бурмистр, тем скорее ты бы достиг цели? — обратился он к Николаю.
— Ну, да к чему ты это говоришь? — сказал Николай.
— Ну, и все гибнет. В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно, то губят! Все видят, что это не может так идти. Все слишком натянуто и непременно лопнет, — говорил Пьер (как, с тех пор как существует правительство, вглядевшись в действия какого бы то ни было правительства, всегда говорят люди). — Я одно говорил им в Петербурге.
— Кому? — спросил Денисов.
— Ну, вы знаете кому, — сказал Пьер, значительно взглядывая исподлобья, — князю Федору и им всем. Соревновать просвещению и благотворительности, все это хорошо, разумеется. Цель прекрасная, и все; но в настоящих обстоятельствах надо другое.
В это время Николай заметил присутствие племянника. Лицо его сделалось мрачно; он подошел к нему.
— Зачем ты здесь?
— Отчего? Оставь его, — сказал Пьер, взяв за руку Николая, и продолжал: — Этого мало, и я им говорю: теперь нужно другое. Когда вы стоите и ждете, что вот-вот лопнет эта натянутая струна; когда все ждут неминуемого переворота, — надо как можно теснее и больше народа взяться рука с рукой, чтобы противостоять общей катастрофе. Все молодое, сильное притягивается туда и развращается. Одного соблазняют женщины, другого почести, третьего тщеславие, деньги — и они переходят в тот лагерь. Независимых, свободных людей, как вы и я, совсем не остается. Я говорю: расширьте круг общества; mot d’ordre[5] пусть будет не одна добродетель, но независимость и деятельность.
Николай, оставив племянника, сердито передвинул кресло, сел в него и, слушая Пьера, недовольно покашливал и все больше и больше хмурился.
— Да с какою же целью деятельность? — вскрикнул он. — И в какие отношения станете вы к правительству?
— Вот в какие! В отношения помощников. Общество может быть не тайное, ежели правительство его допустит. Оно не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, — мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности.
— Да; но тайное общество — следовательно, враждебное и вредное, которое может породить только зло, — возвышая голос, сказал Николай.
— Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд — это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос.
Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на мужа. Она не радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее, потому что ей казалось, что все это было чрезвычайно просто и что она все это давно знала (ей казалось это потому, что она знала то, из чего все это выходило, — всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его оживленную, восторженную фигуру.
Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с тонкой шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его сердце, и он нервным движением пальцев ломал — сам не замечая этого — попадавшиеся ему в руки сургучи и перья на столе дяди.
— Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий тугендбунд и тот, который я предлагаю.
— Ну, бг’ат, это колбасникам хог’ошо тугендбунд. А я этого не понимаю, да и не выговог’ю, — послышался громкий, решительный голос Денисова. — Все сквег’но и мег’зко, я согласен, только тугендбунд я не понимаю, а не нг’авится — так бунт, вот это так! Je suis vot’e homme![6]
Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и стал доказывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он говорит, находится только в его воображении. Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.
— Я вот что тебе скажу, — проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. — Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь.
После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила, защищая мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее была достигнута. Разговор снова возобновился и уже не в том неприятно враждебном тоне, в котором сказаны были последние слова Николая.
Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру, бледный, с блестящими, лучистыми глазами.
— Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы папа был жив… он бы согласен был с вами? — спросил он.
Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная работа чувства и мысли должна была происходить в этом мальчике во время его разговора, и, вспомнив все, что он говорил, ему стало досадно, что мальчик слышал его. Однако надо было ответить ему.
— Я думаю, что да, — сказал он неохотно и вышел из кабинета.
Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил то, что он наделал на столе, Он вспыхнул и подошел к Николаю.
— Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, — сказал он, показывая на поломанные сургучи и перья.
Николай сердито вздрогнул.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, бросая под стол куски сургуча и перья. И, видимо с трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от него.
— Тебе вовсе тут и быть не следовало, — сказал он.