Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XVI
Нощта беше тъмна, топла, есенна. Четвърти ден вече ръмеше дъждец. След като два пъти смени коне и измина тридесет версти за час и половина по кален, лепкав път, Болховитинов пристигна в Леташовка след един часа през нощта. При една селска къща с ограда, на която имаше надпис „Главен щаб“, той слезе от коня, остави го и влезе в тъмния пруст.
— Дежурният генерал, по-скоро! Много важно! — каза той на някакъв човек, който се дигна и засумтя в тъмния пруст.
— Още от снощи е много болен, трета нощ вече не спи — каза шепнешком и застъпнически вестовоят. — Събудете най-първо капитана.
— Много важно, от генерал Дохтуров — рече Болховитинов, като опипа разтворената врата и влезе. Вестовоят мина пред него и почна да буди някого:
— Ваше благородие, ваше благородие — куриер!
— Какво? Какво? От кого? — каза нечий сънен глас.
— От Дохтуров и от Алексей Петрович. Наполеон е във Фоминское — каза Болховитинов, без да вижда в тъмнината кой го пита, но предположи по гласа, че не беше Коновницин.
Събуденият човек се прозяваше и протягаше.
— Не ми се иска да го будя — каза той, като опипваше нещо. — Болничък е! Това може да е само тъй, слухове.
— Ето донесението — каза Болховитинов, — заповядано ми е веднага да го предам на дежурния генерал.
— Чакайте, ще запаля. Де го пъхаш винаги, проклетнико? — каза на вестовоя човекът, който се протягаше. Той беше Шчербинин, адютантът на Коновницин. — Намерих го, намерих — добави той.
Вестовоят цъкаше огниво, Шчербинин пипаше светилника.
— Ах, гнусните! — рече той с отвращение.
При светлината на искрите Болховитинов видя младежкото лице на Шчербинин, който държеше свещ, и в предния ъгъл още един заспал човек. Той беше Коновницин.
Когато клечките, намазани със сяра, се запалиха от праханта отначало със син, а след това с червен пламък, Шчербинин запали лоената свещ на светилника, отдето избягаха хлебарки, които я гризяха, и погледна пратеника. Болховитинов беше цял изкалян и като се бършеше с ръкав, размазваше калта по лицето си.
— Но кой е донесъл? — каза Шчербинин, като взе плика.
— Съобщението е вярно — отговори Болховитинов. — И пленниците, и казаците, и разузнавачите — всички едногласно казват едно и също.
— Няма какво да се прави, трябва да го събудя — каза Шчербинин, стана и отиде при човека с нощна шапчица и завит с шинел. — Пьотр Петрович! — рече той. Коновницин не мръдна. — В главния щаб! — каза той, като се усмихна, уверен, че тия думи сигурно Ще го събудят. И наистина главата с нощната шапчица тутакси се дигна. По хубавото, твърдо лице на Коновницин с трескаво пламнали бузи за един миг остана изражението от мечтанията му в съня, съвсем далечни от сегашното положение, но сетне той изведнъж трепна: по лицето му се появи обикновеното — спокойно и твърдо изражение.
— Е, какво има? От кого? — без да бърза, но веднага попита той, като премигваше от светлината. Изслушвайки донесението на офицера, Коновницин разпечата плика и прочете писмото. Щом го прочете, той спусна на пръстения под нозете си, обути във вълнени чорапи, и почна да обува ботушите си. След това свали нощната шапчица, приглади косите на слепите си очи и наложи фуражката.
— Ти скоро ли пристигна? Да отидем при светлейшия.
Коновницин веднага разбра, че донесеното съобщение е много важно и че не бива да се бави. Добро ли беше то, или лошо — той не мислеше и не се питаше. Него това не го интересуваше. Към цялата работа около войната той се отнасяше не с ума си, не с разсъждения, а с нещо друго. В душата му имаше дълбоко, неизказано убеждение, че всичко ще бъде хубаво; но че не бива да вярва на това, а още по-малко — и да го казва, а трябва само да върши своята работа. И тая своя работа той я вършеше, като й отдаваше всичките си сили.
Пьотр Петрович Коновницин, също както Дохтуров, поставен сякаш само от приличие в списъка на тъй наречените герои от 12-а година — Барклаевци, Раевски, Ермолови, Платови, Милорадовичевци, също както Дохтуров имаше репутация на човек с твърде ограничени способности и знания и също както Дохтуров Коновницин никога не беше правил проекти за сражения, но всякога се намираше там, дето биваше най-трудно; откак бе назначен за дежурен генерал, спеше винаги с отворена врата и заповядваше да бъде събуждан за всеки пратеник, през време на сражение винаги биваше под огъня, тъй че Кутузов го укоряваше за това и се боеше да го изпраща, и също като Дохтуров беше едно от ония незабележими колелца, които, без да тракат и шумят, са най-съществената част на машината.
Когато излезе от къщата във влажната тъмна нощ, Коновницин се намръщи — от една страна, поради главоболието, което се бе засилило, от друга — поради неприятната, минала през ума му мисъл как ще се развълнува сега при това известие цялото гнездо на щабни, влиятелни хора, особено Бенигсен, който след Тарутино беше на нож с Кутузов; как ще почнат да предлагат, да спорят, да заповядват, да отменят. И това предчувствие му беше неприятно, макар да знаеше, че без това не може.
Наистина Тол, при когото той се отби, за да му съобщи новото известие, веднага почна да излага съображенията си на генерала, с когото живееха заедно, и Коновницин, който слушаше мълчаливо и уморено, му напомни, че трябва да отидат при светлейшия.
Глава XVI
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
— Дежурного генерала скорее! Очень важное! — проговорил он кому-то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
— С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, — заступнически прошептал денщицкий голос. — Уж вы капитана разбудите сначала.
— Очень важное, от генерала Дохтурова, — сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого-то:
— Ваше благородие, ваше благородие — кульер.
— Что, что? от кого? — проговорил чей-то сонный голос.
— От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, — сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
— Будить-то мне его не хочется, — сказал он, ощупывая что-то. — Больнёшенек! Может, так, слухи.
— Вот донесение, — сказал Болховитинов, — велено сейчас же передать дежурному генералу.
— Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? — обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. — Нашел, нашел, — прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
— Ах, мерзкие, — с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
— Да кто доносит? — сказал Щербинин, взяв конверт.
— Известие верное, — сказал Болховитинов. — И пленные, и казаки, и лазутчики — все единогласно показывают одно и то же.
— Нечего делать, надо будить, — сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. — Петр Петрович! — проговорил он. Коновницын не шевелился. — В главный штаб! — проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно-воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно-спокойное и твердое выражение.
— Ну, что такое? От кого? — неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
— Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем-то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12-го года — Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.