Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
XXV
Към девет часа сутринта, когато войските бяха тръгнали през Москва, никой вече не идеше да пита за нареждания от графа. Всички, които можеха да заминат, заминаваха по своя воля; ония, които оставаха, решаваха сами какво трябва да правят.
Графът заповяда да впрягат, за да отиде в Соколники, и навъсен, жълт и мълчалив, седеше със скръстени ръце в кабинета си.
На всеки администратор в спокойно, не бурно време му се струва, че цялото подведомствено нему народонаселение се движи само с неговите усилия и в това съзнание, че е необходим, всеки администратор чувствува главната награда за своя труд и усилия. Лесно е да се разбере, че докато историческото море е спокойно, на управителя-администратор, в неговата малка лодчица, който се опира с върлина до кораба на народа, а и сам се движи, трябва да му се струва, че корабът, о който той се опира, се движи благодарение на неговите усилия. Но достатъчно е да се извие буря, да се развълнува морето и да се раздвижи самият кораб — и заблудата става невъзможна. Корабът плува със своя голям, независим ход, върлината не стига до плаващия кораб и изведнъж управителят се превръща от положението си на властник и на източник на сили в нищожен, безполезен и слаб човек.
Растопчин чувствуваше това и тъкмо то го дразнеше.
Началникът на полицията, който бе спрян от тълпата, и адютантът, дошъл да доложи, че конете са впрегнати, влязоха едновременно при графа. И двамата бяха бледи и началникът на полицията, след като предаде, че е изпълнил поръчението, каза, че в двора на графа има грамадна тълпа народ, която иска да го види.
Без да отговори ни дума, Растопчин стана и с бързи крачки отиде в разкошната си светла приемна, приближи се до вратата на балкона, хвана дръжката й, пусна я и отиде до прозореца, от който по-хубаво се виждаше цялата тълпа. Високият момък беше в първите редици и размахал ръка, говореше нещо със строго лице. Окървавеният ковач стоеше мрачен до него. През затворения прозорец се чуваше глъчката.
— Готова ли е колата? — рече Растопчин, като се дръпна от прозореца.
— Готова, ваше сиятелство — каза адютантът.
Растопчин пак отиде до вратата на балкона.
— Но какво искат те? — попита той началника на полицията.
— Ваше сиятелство, те казват, че се събрали по ваша заповед да се бият срещу французите и викаха нещо за измяна. Ама че буйна тълпа, ваше сиятелство! Аз едва можах да се отскубна. Ще се осмеля да предложа, ваше сиятелство…
— Можете да си вървите и без вас знам какво да правя — извика ядосано Растопчин. Той стоеше до вратата на балкона, загледан в тълпата. „Ето какво направиха с Русия те! Ето какво направиха с мене те!“ — мислеше Растопчин, усещайки как се надига в душата му неудържим гняв срещу някого, на когото можеше да се припише причината за всичко, което се бе случило. Както често става с буйните хора, гневът го беше вече обхванал, но той търсеше сега предмет, върху който да го излее. „La voila la populace, la lie du peuple — мислеше той, загледан в тълпата, — la plebe qu’ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime“[1] — мина му през ума, като гледаше високия момък, който размахваше ръка. А това му мина през ума, защото на самия него бе потребна тая жертва, тоя предмет за изливане на гнева му.
— Готова ли е колата? — втори път попита той.
— Готова, ваше сиятелство. Какво ще заповядате за Верешчагин? Той чака на входната площадка — отговори адютантът.
— А! — извика Растопчин, сякаш поразен от някакъв неочакван спомен.
И като отвори бързо вратата, излезе с решителни крачки на балкона. Глъчката тутакси утихна, шапки и фуражки бяха свалени и всички очи се дигнаха към излезлия граф.
— Здравейте, момчета! — каза графът бързо и високо. — Благодаря ви, че дойдохте. Аз ей сега ще сляза при вас, но преди всичко трябва да си видим сметките с един злодеец. Трябва да накажем злодееца, поради когото загина Москва. Почакайте ме! — И графът пак тъй бързо се върна в покоите си, като затръшна силно вратата.
Из тълпата премина одобрителна глъчка от удоволствие. „Той, значи, ще нареди всичките злодейци! А ти думаш — французина… Той ще ти развърже тебе цялата дистанция!“ — казваха хората, сякаш се укоряваха един друг в неверие.
След няколко минути от парадната врата бързо излезе един офицер, заповяда нещо и драгуните се изпънаха. Тълпата от балкона жадно се придвижи към входната площадка. Растопчин излезе на входната площадка с ядосано-бързи стъпки и погледна наоколо си, като че търсеше някого.
— Де е той? — каза графът и в същия миг видя, че иззад ъгъла на къщата между двама драгуни се появи момък с дълга тънка шия, с глава, избръсната до половината и обрасла. Тоя млад човек бе облечен в ожулено, някога контешко лисиче кожухче с лице от син плат и с мръсни, конопени затворнически гащи, напъхани в неизчистени, износени тънки ботуши, На тънките слаби крака тежко висяха окови, които затрудняваха нерешителния вървеж на момъка.
— А! — рече Растопчин, като извърна бързо поглед от момъка в лисичето кожухче и посочи долното стъпало на входната площадка. — Оставете го там! — Момъкът, раздрънквайки оковите си, пристъпи тежко на посоченото стъпало, като придържаше с пръст яката на кожухчето, която го стягаше, извърна два пъти дългата си шия, въздъхна и с покорен жест сложи на корема тънките си ръце на човек, който не е работил.
За няколко секунди, докато момъкът се нагласи на стъпалото, се възцари мълчание. Само отзад, дето хората се натискаха в едно място, се чуваше пъшкане, охкане, блъсканици и тропот на размърдани крака.
Растопчин, който чакаше момъкът да застане на посоченото място, се мръщеше и потъркваше с ръка лицето си.
— Момчета — каза Растопчин с метално-звънлив глас, — тоя човек, Верешчагин, е мерзавецът, поради когото загина Москва.
Момъкът с лисичето кожухче стоеше в покорна поза, малко поизгърбен, скръстил китките на ръцете си върху корема. Отслабналото му лице с изражение на безнадеждност, обезобразено от бръснатата глава, бе наведено надолу. При първите думи на графа той бавно дигна глава и погледна отдолу графа, сякаш искаше да му каже нещо или поне да срещне погледа му. Но Растопчин не го гледаше. Една жила по дългата тънка шия на момъка се изопна като въже и посиня зад ухото му, а лицето му неочаквано се изчерви.
Всички очи бяха насочени към него. Той погледна тълпата и сякаш обнадежден от изражението, което бе прочел по лицата на хората, тъжно и плахо се усмихна и пак наведе глава и поразмести краката си на стъпалото.
— Той измени на своя цар и отечество, той се предаде на Бонапарт, той единствен между русите посрами името на русина и Москва загина от него — каза Растопчин с равен, рязък глас; но изведнъж бързо погледна надолу, към Верешчагин, който продължаваше да стои в същата покорна поза. Сякаш тоя поглед го накара да избухне и той дигна ръка и почти кресна, обръщайки се към народа:
— Съдете го вие и се разправете с него! Давам ви го!
Хората мълчаха и само все по-силно и по-силно се натискаха един друг. Ставаше непоносимо да се опираш един о друг, да дишаш в тая заразена душна горещина, да нямаш сили да помръднеш и да очакваш нещо неизвестно, неразбираемо и страшно. Хората от предните редици виждаха и чуваха всичко, което ставаше пред тях, и всички с изплашени, широко разтворени очи и зяпнали уста напрягаха всичките си сили, за да задържат с гърбовете си напора на задните.
— Удрете го!… Нека да загине изменникът и да не позори името на русина! — викна Растопчин. — Сечете! Аз заповядвам! — Като чу не думите, но гневните звуци на Растопчиновия глас, тълпата изохка и се придвижи, но отново спря.
— Графе!… — обади се плахият и в същото време театрален глас на Верешчагин сред отново настъпилата минутна тишина. — Графе, един Бог е над нас… — рече Верешчагин, като дигна глава, и дебелата жила на тънката му шия отново се наля с кръв и червенината отново заля лицето му и изчезна. Той не довърши онова, което искаше да каже.
— Сечете го! Аз заповядвам!… — изкрещя Растопчин, като неочаквано побледня също като Верешчагин.
— Саби вън! — извика офицерът на драгуните и сам извади сабя.
Втора, още по-силна вълна размърда народа и като пропълзя до предните редици, бутна предните, полюшна ги и ги закара чак до стъпалата на входната площадка. Високият момък с вкаменено изражение на лицето и дигната ръка беше до Верешчагин.
— Сечи! — рече почти шепнешком офицерът на драгуните и един от войниците с изкривено от злоба лице изведнъж удари Верешчагин по главата с тъпото на сабята си.
„А!“ — извика късо и учудено Верешчагин и се озърна уплашено, сякаш не разбираше защо направиха тъй с него. Също такова изохкване от учудване и ужас пропълзя по тълпата.
„О, Господи!“ — чу се нечие тъжно възклицание.
Но след възклицанието от учудване, което Верешчагин изпусна, той извика жално от болка и тоя вик го погуби. Напрегнатата до крайна степен преграда на човешкото чувство, която още задържаше тълпата, мигновено се скъса. Престъплението беше започнато, то трябваше да се довърши. Жаловитият укорен стон бе заглушен от страхотния и гневен рев на тълпата. Подобно на последната седма вълна, която разбива корабите, тая последна, неудържима вълна полетя от задните редици, стигна до предните, събори ги и погълна всичко. Драгунът, който бе ударил, поиска да повтори удара си. С ужасен вик, закривайки се с ръце, Верешчагин се хвърли към народа. Високият момък, в когото се блъсна, впи ръце в тънката шия на Верешчагин и като извика дивашки, падна заедно с него под нозете на струпалите се, заревали хора.
Едни биеха и дърпаха Верешчагин, други — високия момък. Виковете на притиснатите хора, както и на ония, които се мъчеха да спасят високия момък, само възбуждаха яростта на тълпата. Дълго време драгуните не можаха да освободят окървавения полужив, пребит работник. И дълго време, въпреки трескавата си бързина, с която тълпата се мъчеше да довърши започнатата веднъж работа, ония, които биеха, душеха и дърпаха Верешчагин, не можаха да го убият; тълпата ги притискаше от всички страни, люшкаше се с тях в средата, като еднородна маса, от една страна на друга и не им даваше възможност нито да го убият, нито да го оставят.
„Удряй го със секирата, какво толкова?… Премазаха… Изменник, Христа продал!… Жив… жилав… каквото си е надробил… Със секирата… Жив ли е още?“
Едва когато жертвата престана да се бори и виковете й се замениха от равномерно проточено хъркане, тълпата почна бързо да се раздвижва около лежащия окървавен труп. Всеки се приближаваше, поглеждаше онова, което беше направено, и с ужас, укор и учудване се натискаше назад.
— О, Господи, народ — като звяр, как ще остане жив! — чуваше се сред тълпата. — И е млад момъкът… навярно търговец, виж какви хора!… Разправят, не бил той… че как да не е той… О, Господи!… Пребили другия; казват, полумъртъв… Ей, хора… Който няма страх от Бога… — приказваха сега същите хора, гледайки с болезнено съжалително изражение трупа с посиняло, цялото в кръв и прах лице и разсечена дълга шия.
Един усърден полицейски чиновник, който сметна, че е неприлично трупът да бъде в двора на негово сиятелство, заповяда на драгуните да го измъкнат на улицата. Двама драгуни хванаха обезобразените крака и повлякоха тялото. Окървавената, изцапана с прах, мъртва, бръсната глава на дългата шия се влачеше, превъртайки се по земята. Хората се притискаха, за да бъдат по-далеч от трупа.
Когато Верешчагин падна и множеството с див вик се натисна и разлюля над него, Растопчин изведнъж побледня и вместо да отиде към задната входна площадка, до която го чакаше каляската му, наведе глава и без сам да знае накъде и защо, тръгна с бързи крачки по коридора, който водеше за стаите на долния етаж. Лицето на графа беше бледо и той не можеше да спре треперещата си като от треска долна челюст.
— Ваше сиятелство, насам… къде ще обичате?… Заповядайте насам — обади се зад него треперещ, изплашен глас. Граф Растопчин не можеше да отговори нищо и като се обърна послушно, тръгна нататък, дето му сочеха. До задната входна площадка чакаше каляската. Далечният шум на ревналата тълпа стигаше и дотук. Граф Растопчин бързо седна в каляската и заповяда да карат към крайградската му къща в Соколники. Когато излезе на улица Мясницкая и вече не чуваше виковете на тълпата, графът почна да се разкайва. Спомни си сега с неудоволствие вълнението и уплахата, които бе проявил пред подчинените си. „La populace est terrible, elle est hideuse — мислеше той на френски. — Ils sont comme les loups qu’on ne peut apaiser qu’avec de la chair.“[2] „Графе! Един Бог е над нас!“ — спомни си той неочаквано думите на Верешчагин и по гърба му полазиха неприятни мразовити тръпки. Но това беше за миг и граф Растопчин се усмихна презрително сам на себе си. „J’avais d’autres devoirs — помисли той. — Il fallait apaiser le peuple. Bien d’autres victimes ont peri et perissent pour le bien public.“[3] И той почна да мисли за общите си задължения към своето семейство, към своята (поверена нему) столица и за самия себе си — не като за Фьодор Василиевич Растопчин (той мислеше, че Фьодор Василивич Растопчин жертвува себе си за bien public[4]), но за себе си като главнокомандуващ, представител на властта и пълномощник на царя. „Ако аз бях само Фьодор Василиевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee[5], но аз бях длъжен да запазя и живота, и достойнството на главнокомандуващия.“
Полюляван лекичко върху меките ресори на колата и не чувайки вече страшните звуци на тълпата, Растопчин се успокои физически и както става винаги, заедно с физическото успокоение умът му съчини фалшиви причини за нравствено успокоение. Мисълта, която успокои Растопчин, не беше нова. Откак свят светува и хората се убиват един друг, никога ни един човек не е извършил престъпление над себеподобния си, без да се успокои от същата тая мисъл. Тая мисъл е le bien public, предполагаемото благо на другите хора.
За човек, който не е обхванат от страст, това благо никога не е известно; но човек, който извършва престъпление, винаги знае със сигурност в какво се състои това благо. И Растопчин сега знаеше това.
Той не само не се укоряваше в разсъжденията си за извършената постъпка, но намираше причини за самодоволство, че тъй сполучливо бе съумял да се възползува от това a propos[6] — да накаже един престъпник и едновременно да успокои тълпата.
„Верешчагин бе съден и осъден на смъртно наказание — мислеше Растопчин (макар че Верешчагин беше осъден от сената само на каторжна работа). — Той беше предател и изменник; аз не можех да го оставя ненаказан и после je faisais d’une pierre deux coups[7]: за успокоение аз дадох жертвата на народа и наказах със смърт злодееца.“
Когато пристигна в извънградската си къща и почна да дава разпоредби по домашните си работи, графът напълно се успокои.
След половин час той пътуваше с бързи коне през Соколнишко поле, без да си спомня вече за онова, което бе станало, и мислейки само за това, което ще стане. Той отиваше сега към Яузкия мост, където, както му бяха казали, бил Кутузов. Във въображението си граф Растопчин приготвяше гневните и остри думи, които ще каже на Кутузов заради неговата измама. Той ще даде на тая придворна лисица да разбере, че отговорността за всичките нещастия, които ще произлязат от изоставянето на Москва, от гибелта на Русия (както мислеше Растопчин), ще падне върху неговата изумяла стара глава. Обмисляйки онова, което щеше да му каже, Растопчин се обръщаше гневно в каляската и ядосано се оглеждаше встрани.
Соколнишко поле беше пусто. Само в края му, до старопиталището и лудницата, се виждаха купчини хора в бели дрехи и други няколко такива хора, които вървяха поединично из полето, като викаха нещо и размахваха ръце.
Един от тях хукна да пресече пътя на каляската на граф Растопчин. И самият граф Растопчин, и кочияшът му, и драгуните, всички със смътно чувство на ужас и любопитство гледаха тия пуснати луди и особено оня, който тичаше към тях. Заклатен на дългите си тънки крака, с развят халат, тоя луд тичаше стремително, без да откъсва очи от Растопчин, като викаше нещо с пресипнал глас и му правеше знаци да спре. Обрасло с неравни папери брада, мрачното и тържествено лице на лудия беше слабо и жълто. Черните му ахатови зеници играеха тревожно в долната част на очите му, която беше шафраненожълта.
— Стой! Спри! Аз ти казвам! — извикваше той пронизително и задъхан, отново викаше нещо с внушителни интонации и жестове.
Той се изравни с каляската и почна да тича наспоред с нея.
— Три пъти ме убиха, три пъти възкръсвах от мъртвите. Те ме биха с камъни, разпънаха ме… Аз ще възкръсна… ще възкръсна… ще възкръсна. Разкъсаха тялото ми. Царството Божие ще се разруши… Три пъти ще го разруша и три пъти ще го въздигна — викаше той, засилвайки все повече и повече гласа си. Граф Растопчин изведнъж побледня, тъй както побледня, когато тълпата се нахвърли срещу Верешчагин. Той се обърна.
— Кар… карай по-бързо! — викна той с разтреперан глас на кочияша.
Каляската се понесе с най-силния бяг на конете, но граф Растопчин дълго още чуваше зад себе си тоя отдалечаващ се безумен и отчаян вик, а пред очите си виждаше само учудено-уплашеното, окървавено лице на изменника в кожухчето.
Колкото и пресен да беше тоя спомен, граф Растопчин чувствуваше сега, че дълбоко, до кръв се бе врязал в сърцето му. Сега той ясно чувствуваше, че кървавият белег от тоя спомен никога няма да зарасне, но, напротив, колкото по-нататък, толкова по-злобно, толкова по-мъчително ще живее в сърцето му тоя страшен спомен до края на живота му. Струваше му се, че чува звука на гласа си: „Сечете го, с главата си ще отговаряте пред мене!“ „Защо казах тия думи! Казах ги някак без да ща… Можех да не ги кажа (помисли той), тогава нищо нямаше да има.“ Той видя уплашеното, а след това изведнъж ожесточилото се лице на драгуна, който бе ударил оня, и погледа с мълчалив плах укор, който му хвърли тоя юноша в лисичето кожухче… „Но аз сторих това не за себе си. Длъжен бях да постъпя така. La plebe, le traitre… le bien public“[8] — помисли той.
При Яузкия мост войската все още се натискаше. Беше горещо. Навъсен и унил, Кутузов седеше на пейка до моста и рисуваше по пясъка с камшика си, когато една каляска шумно спря до него. Човек в генералски мундир и шапка с пера, с очи, които играеха гневно или може би уплашено, се приближи до Кутузов и почна да му говори нещо на френски. Беше граф Растопчин. Той каза на Кутузов, че е дошъл тук, защото няма вече нито Москва, нито столица, а има само армия.
— Друго би било, ако ваша светлост не бе ми казал, че няма да даде Москва без още едно сражение: всичко туй нямаше да стане! — каза той.
Кутузов гледаше Растопчин и сякаш не разбирайки значението на отправените към него думи, усърдно се мъчеше да прочете нещо особено, изписано в тоя миг по лицето на човека, който му говореше. Растопчин се смути и млъкна. Кутузов леко поклати глава и без да откъсва изпитателния си поглед от лицето на Растопчин, тихо каза:
— Да, аз няма да дам Москва без сражение.
За съвсем друго нещо ли мислеше Кутузов, когато изрече тия думи, или пък, знаейки тяхната безсмисленост, нарочно ги каза — но граф Растопчин не отговори нищо и бързо се отдалечи. И — чудно нещо! Московският главнокомандуващ, гордият граф Растопчин, взе в ръка камшик, отиде при моста и почна с вик да разгонва струпаните каруци.
Глава XXV
К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю-администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это-то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что-то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
— Готов экипаж? — сказал Растопчин, отходя от окна.
— Готов, ваше сиятельство, — сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
— Да чего они хотят? — спросил он у полицеймейстера.
— Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что-то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
— Извольте идти, я без вас знаю, что делать, — сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» — думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого-то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voilà la populace, la lie du peuple, — думал он, глядя на толпу, — la plèbe qu’ils ont soulevée par leur sottise. Il leur faut une victime,[1] — пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
— Готов экипаж? — в другой раз спросил он.
— Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, — отвечал адъютант.
— А! — вскрикнул Растопчин, как пораженный каким-то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
— Здравствуйте, ребята! — сказал граф быстро и громко. — Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! — И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» — говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что-то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно-быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого-то.
— Где он? — сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из-за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда-то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
— А ! — сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. — Поставьте его сюда! — Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
— Ребята! — сказал Растопчин металлически-звонким голосом, — этот человек, Верещагин — тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
— Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, — говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: — Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего-то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно-широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
— Бей его!… Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! — закричал Растопчин. — Руби! Я приказываю! — Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
— Граф!… — проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. — Граф, один бог над нами… — сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
— Руби его! Я приказываю!… — прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
— Сабли вон! — крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
— Руби! — прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» — коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» — послышалось чье-то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором-то бей, что ли?… задавили… Изменщик, Христа продал!… жив… живущ… по делам вору мука. Запором-то!… Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ-то что зверь, где же живому быть!» — слышалось в толпе. — И малый-то молодой… должно, из купцов, то-то народ!… сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… — говорили теперь те же люди, с болезненно-жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
— Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?… сюда пожалуйте, — проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, — думал он по-французски. — Ils sont сошше les loups qu’on ne peut apaiser qu’avec de la chair.[2] «Граф! один бог над нами!» — вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. «J’avais d’autres devoirs, — подумал он. — Il fallait apaiser le peuple. Bien d’autres victimes ont péri et périssent pour le bien publique»,[3] — и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, — не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique),[4] но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. «Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait été tout autrement tracée,[5] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего».
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique,[6] предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим à propos[7] — наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, — думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). — Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d’une pierre deux coups;[8] я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что-то крича и размахивая руками.
Один из них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что-то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно-желтым белкам.
— Стой! Остановись! Я говорю! — вскрикивал он пронзительно и опять что-то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
— Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, — кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
— Пош… пошел скорее! — крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно-испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» — «Зачем я сказал эти слова! Как-то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plèbe, le traître… le bien publique»,[9] — думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по-французски говорить ему что-то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
— Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! — сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что-то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
— Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.