Лев Толстой
Война и мир (275)

Лев Толстой
Война и мир (275)

XVI

Княз Андрей не само знаеше, че ще умре, но чувствуваше, че умира, че вече наполовина е умрял. Той имаше съзнание на отчужденост от всичко земно и радостна и странна лекота на битието. Без да бъде припрян и без да се тревожи, той очакваше онова, което му предстоеше. Онова страшно, вечно, непознато и далечно, присъствието на което той не преставаше да усеща през целия си живот, беше сега близко за него — и поради тая странна лекота на битието, която той изпитваше — почти разбираемо и осезаемо.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По-рано той се боеше от края. На два пъти бе изпитвал това страшно, мъчително чувство на страх от смъртта, от края, но сега вече не го проумяваше.

За първи път той изпита това чувство, когато гранатата се въртеше като пумпал пред него и той гледаше стърнището, храстите и небето и знаеше, че пред него беше смъртта. Когато се свести след раните и в душата му мигновено, сякаш освободено от задържащия гнет на живота, цъфна това цветче на вечната и свободна обич, която не зависеше от тоя живот, той вече не се страхуваше от смъртта и не мислеше за нея.

Колкото повече се углъбяваше през часовете на страдалческо усамотение и полубълнуване, които бе прекарал след раняването си, в новото начало на вечна обич, което му се бе открило, толкова повече, без сам да усеща, се отричаше от земния живот. Всичко и всички да обичаш, винаги да се жертвуваш за обичта — това значеше никого да не обичаш, значеше да не живееш тоя земен живот. И колкото повече се проникваше от това начало на обичта, толкова повече се отричаше от живота и с това напълно унищожаваше страшната преграда, която се възправя между живота и смъртта, когато у нас няма обич. В това първо време, когато си спомняше, че трябва да умре, той си казваше: е, та какво, толкова по-добре.

Но след оная нощ в Митишчи, когато в полубълнуването му се яви оная, която той бе желал, и когато, притиснал устни до ръката й, заплака с тихи, радостни сълзи, обичта към една жена се вмъкна неусетно в сърцето му и отново го привърза към живота. Почнаха да го спохождат и радостни, и тревожни мисли. Спомняйки си оня миг на превързочния пункт, когато бе видял Курагин, той не можеше сега да се възвърне към онова чувство: сега го измъчваше въпросът — жив ли е той? И не се решаваше да попита.

Болестта му следваше своя физически ход, но онова, което Наташа наричаше — това стана с него, му се случи два дена преди пристигането на княжна Маря. То беше оная последна нравствена борба между живота и смъртта, в която смъртта спечели победата. То беше неочакваното съзнание, че той още скъпеше живота, съзнание, въплътено в любовта му към Наташа, и последният, надвит припадък от ужаса пред неизвестното.

То беше една вечер. Както винаги след обяд той беше в леко трескаво състояние и мислите му бяха извънредно ясни. Соня седеше до масата. Той бе задрямал. Изведнъж го изпълни усещане на щастие.

„А, тя е влязла!“ — помисли той.

Наистина на мястото на Соня седеше Наташа, която току-що бе влязла безшумно.

От деня, когато тя почна да се грижи за него, той винаги изпитваше това физическо усещане на нейната близост. Тя седеше в креслото, обърната с едната си страна към него, засенчвайки му светлината от свещта, и плетеше чорап. (Тя се научи да плете чорапи, откак княз Андрей й каза, че никой не умее да гледа болни така, както старите бавачки, които плетат чорапи, и че в плетенето на чорапи има нещо успокояващо.) Тънките й пръсти бързо движеха куките, които понякога се сблъскваха, и той ясно виждаше замисления профил на приведеното й лице. Тя мръдна — кълбото се изтърколи от коленете й. Тя трепна, погледна към него и засенчвайки с ръка свещта, с предпазливо, гъвкаво и точно движение се наведе, дигна кълбото и седна в предишното си положение.

Той я гледаше, без да помръдва, и виждаше, че след направеното движение ней беше необходимо да въздъхне с пълни гърди, но тя не смееше да стори това и предпазливо поемаше дъх.

В Троицката лавра те говориха за миналото и той й каза, че ако бъде жив, вечно ще благодари на Бога за раната си, която отново го бе събрала с нея; но оттогава никога вече не приказваха за бъдещето.

„Можеше ли, или не можеше да бъде това? — мислеше той сега, загледан в нея и вслушан в тихия стоманен звук на куките. — Нима съдбата тъй странно ме събра с нея само за да умра?… Нима истината на живота ми се откри само за да живея в лъжа? Аз я обичам повече от всичко в света. Но какво пък да правя, като я обичам?“ — каза си той и без да ще, изохка по навика, придобит през време на страданията си.

Като чу тоя звук, Наташа остави чорапа, изви се по-близо до него и изведнъж, щом видя блесналите му очи, приближи до него с леки стъпки и се наведе.

— Не спите ли?

— Не, аз отдавна ви гледам; почувствувах, когато влязохте. Никой не ми дава такава мека тишина, както вие… такава светлина. Иска ми се да плача от радост.

Наташа още по̀ се приближи до него. Лицето й светеше от възторжена радост.

— Наташа, аз премного ви обичам. Повече от всичко в света.

— Ами аз? — За миг тя се извърна. — Но защо премного? — рече тя.

— Защо премного ли?… Добре, как мислите, как чувствувате с душата си, с цялата си душа, ще остани ли жив? Как ви се струва?

— Уверена съм, уверена! — почти извика Наташа и хвана двете му ръце със страстно движение.

Той помълча.

— Колко хубаво би било! — Взе ръката й и я целуна.

Наташа беше щастлива и развълнувана; и веднага си спомни, че така не бива, че нему е необходимо спокойствие.

— Но вие не сте спали — рече тя, като потисна радостта си. — Помъчете се да заспите… Моля ви се.

Той стисна ръката й и я пусна и тя се премести при свещта и седна пак в предишното положение. На два пъти тя го погледна — очите му блестяха насреща й. Тя си определи колко да изплете на чорапа и си каза, че докато не го свърши, няма да го погледне.

Наистина скоро след това той затвори очи и заспа. Спал бе малко и изведнъж тревожно се събуди в студена пот.

Когато заспиваше, той мислеше все същото, което мислеше през всичкото време — за живота и смъртта. И повече за смъртта. Чувствуваше се по-близо до нея.

„Обич? Какво е обич? — мислеше той. — Обичта пречи на смъртта. Обичта е живот. Всичко, всичко, което разбирам, е само защото обичам. Всичко живее, всичко съществува само защото аз обичам. Всичко се държи само от нея. Обичта е Бог и да умра — значи, аз, една частица обич, да се върна към общия и вечен извор.“ Тия мисли му се сториха утешителни. Но те бяха само мисли. Нещо не им достигаше, имаше в тях нещо едностранно, лично, умствено — липсваше очевидност. И имаше същото безпокойство й неяснота. Той заспа.

В съня си той се видя, че лежи в същата стая, дето лежеше в действителност, но че не е ранен, а здрав. Пред княз Андрей се явяват много различни лица, незначителни, равнодушни. Той говори с тях, спори за някакви ненужни неща. Те се готвят да пътуват нанякъде. Княз Андрей смътно си спомня, че всичко туй е незначително и че той има други, извънредно важни грижи, но продължава да говори и ги учудва с някакви празни, остроумни думи. Постепенно всички тия лица незабелязано почват да изчезват и всичко се замества с единствен въпрос за затворената врата. Той става и отива до вратата, за да дръпне резето и да я заключи. От това, дали ще успее, или няма да успее да заключи, зависи всичко. Той отива, бърза, но краката му не мърдат и той знае, че не ще успее да заключи вратата, и все пак болезнено напряга всичките си сили. И мъчителен страх го обзема. И тоя страх е страх от смъртта: зад вратата е то. Но докато той безсилно-несръчно припълзява към вратата, това — ужасното, което вече натиска от другата страна, напира да влезе. Нещо не човешко — смъртта — напира да влезе и той трябва да подпре вратата. Той хваща вратата, напряга последни сили — не може вече да заключи — поне да я удържи; но силите му са слаби, тромави и натискана от ужасното, вратата се отваря и пак се затваря.

То още веднъж натисна оттам. Последните, свръхестествените усилия бяха напразни и двете половини на вратата се отвориха беззвучно. То влезе и то е смърт. И княз Андрей умря.

Но в същия миг, когато умря, княз Андрей си спомни, че спи, и в същия миг, когато умря, той направи усилия над себе си и се събуди.

„Да, това беше смъртта. Умрях — събудих се. Да, смъртта е пробуждане“ — светна изведнъж в душата му и завесата, която скриваше досега неизвестното, се дигна пред духовния му поглед. Той почувствува, че възпираната досега в него сила като че се освободи — и усети оная странна лекота, която оттогава не го напусна вече.

Когато се свести, потънал в студена пот, и се размърда на дивана, Наташа отиде при него и го попита какво има. Той не й отговори и без да я разбира, устреми в нея странен поглед.

Това беше то — онова, което се бе случило два дена преди пристигането на княжна Маря. От тоя ден изтощителната треска, както каза докторът, взе лош обрат, но Наташа не се интересуваше от онова, което казваше докторът; тя виждаше тия страшни, за нея много по-несъмнени, нравствени признаци.

От тоя ден започна за княз Андрей заедно с пробуждането от съня пробуждането от живота. И сравнително с продължителността на живота то не му се струваше по-бавно, отколкото пробуждането от сън, сравнено с продължителността на съновидението.

Нямаше нищо страшно и рязко в това сравнително бавно пробуждане.

Последните му дни и часове минаха обикновено и просто. И княжна Маря, и Наташа, които не се отделяха от него, чувствуваха това. Те не плачеха, не изтръпваха и напоследък, чувствувайки сами това, грижеха се вече не за него (него вече го нямаше, той ги беше напуснал), а за най-близкия спомен от него — неговото тяло. Чувствата и на двете бяха толкова силни, че не им действуваше външната, страшната страна на смъртта и те не смятаха за необходимо да развреждат мъката си. Те не плачеха нито пред него, нито когато не бяха при него, но и никога не говореха помежду си за него. Те чувствуваха, че не могат да изразят с думи онова, което разбираха.

И двете виждаха как той все по-дълбоко и по-дълбоко, бавно и спокойно слизаше от тях някъде там, и двете знаеха, че това тъй трябва да бъде и че това е хубаво.

Изповядаха го, пречистиха го; всички дохождаха да се простят с него. Когато доведоха сина му, той го досегна с устни и се обърна не защото му беше тежко и мъчно (княжна Маря и Наташа разбираха това), но само защото мислеше, че това е всичко, което искаха от него; но когато му казаха да го благослови, той изпълни, което искаха, и се извърна да погледне, сякаш питаше не трябва ли да направи още нещо.

Когато дойдоха и последните гърчения на тялото, напускано от духа, княжна Маря и Наташа бяха там.

— Свърши ли?! — каза княжна Маря, няколко минути след като тялото лежеше пред тях вече неподвижно и почваше да изстива. Наташа се приближи, погледна в мъртвите очи и побърза да ги затвори. Тя ги затвори и целуна не тях, а онова, което беше най-близкият спомен от него.

„Де отиде той? Де е сега?…“

Когато облеченото, измито тяло лежеше в ковчега на масата, всички се приближаваха да се простят с него и всички плачеха.

Николушка плачеше от мъчително недоумение, което разкъсваше сърцето му. Графинята и Соня плачеха от жалост за Наташа и за това, че него вече го няма. Старият граф плачеше, че скоро — той усещаше това — предстоеше и той да направи тая страшна крачка.

Наташа и княжна Маря също плачеха, но те не плачеха от личната си мъка; те плачеха от благоговейно умиление, обзело душите им пред съзнанието за простото и тържествено тайнство на смъртта, което се бе извършило пред тях.

Глава XVI

Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и — по той странной легкости бытия, которую он испытывал, — почти понятное и ощущаемое.

Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.

Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.

Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.

Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташа называла: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он еще дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренный припадок ужаса перед неведомым.

Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, в легком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела у стола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.

«А, это она вошла!» — подумал он.

Действительно, на месте Сони сидела только что неслышными шагами вошедшая Наташа.

С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывал это физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему, заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулки с тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить за больными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка есть что-то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредка сталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виден ему. Она сделала движенье — клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула, оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точным движением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.

Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно было после своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделать и осторожно переводила дыханье.

В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей, что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, которая свела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.

«Могло или не могло это быть? — думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. — Неужели только затем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?… Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего в мире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» — сказал он, и он вдруг невольно застонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.

Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближе к нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом и нагнулась.

— Вы не спите?

— Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вы вошли. Никто, как вы, но дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так и хочется плакать от радости.

Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженною радостью.

— Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.

— А я? — Она отвернулась на мгновение. — Отчего же слишком? — сказала она.

— Отчего слишком?… Ну, как вы думаете, как вы чувствуете по душе, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?

— Я уверена, я уверена! — почти вскрикнула Наташа, страстным движением взяв его за обе руки.

Он помолчал.

— Как бы хорошо! — И, взяв ее руку, он поцеловал ее.

Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же она вспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.

— Однако вы не спали, — сказала она, подавляя свою радость. — Постарайтесь заснуть… пожалуйста.

Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опять села в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светились ей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор она не оглянется, пока не кончит его.

Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул. Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.

Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все это время, — о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.

«Любовь? Что такое любовь? — думал он. — Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне личное, умственное — не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.

Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем-то ненужном. Они сбираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие-то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все-таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно-неловко подползает к двери, это что-то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что-то нечеловеческое — смерть — ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия — запереть уже нельзя — хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.

Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.

Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.

«Да, это была смерть. Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение!» — вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.

Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.

Это-то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.

С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна — пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.

Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно-медленном, пробуждении.

Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем — за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.

Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так должно быть и что это хорошо.

Его исповедовали, причастили; все приходили к нему прощаться. Когда ему привели сына, он приложил к нему свои губы и отвернулся, не потому, чтобы ему было тяжело или жалко (княжна Марья и Наташа понимали это), но только потому, что он полагал, что это все, что от него требовали; но когда ему сказали, чтобы он благословил его, он исполнил требуемое и оглянулся, как будто спрашивая, не нужно ли еще что-нибудь сделать.

Когда происходили последние содрогания тела, оставляемого духом, княжна Марья и Наташа были тут.

— Кончилось?! — сказала княжна Марья, после того как тело его уже несколько минут неподвижно, холодея, лежало перед ними. Наташа подошла, взглянула в мертвые глаза и поспешила закрыть их. Она закрыла их и не поцеловала их, а приложилась к тому, что было ближайшим воспоминанием о нем.

«Куда он ушел? Где он теперь?…»

Когда одетое, обмытое тело лежало в гробу на столе, все подходили к нему прощаться, и все плакали.

Николушка плакал от страдальческого недоумения, разрывавшего его сердце. Графиня и Соня плакали от жалости к Наташе и о том, что его нет больше. Старый граф плакал о том, что скоро, он чувствовал, и ему предстояло сделать тот же страшный шаг.

Наташа и княжна Марья плакали тоже теперь, но они плакали не от своего личного горя; они плакали от благоговейного умиления, охватившего их души перед сознанием простого и торжественного таинства смерти, совершившегося перед ними.