Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
VII
След всичко, което му каза Наполеон, след тия избухвания на гняв и след последните сухо казани думи: „Je ne vous retiens plus, general, vous recevrez, ma lettre“, Балашов беше уверен, че Наполеон не само няма да иска да го види, но че ще се помъчи да не го види — него, оскърбения пратеник, и най-главно, свидетеля на неговото неприлично кипване. Но за свое учудване Балашов получи чрез Дюрок покана да обядва тоя ден с императора.
На обяда бяха Бесиер, Коленкур и Бертие.
Наполеон посрещна Балашов весело и любезно. У него не само не личеше, че се стеснява или че укорява себе си за сутрешното избухване, но, напротив, той се мъчеше да подигне настроението на Балашов. Очевидно Наполеон отдавна вече бе убеден, че за него е невъзможно да греши и че според него всичко, каквото прави, е добро не защото се покрива с понятията за добро и лошо, но защото той го прави.
Императорът беше много весел след разходката си на кон из Вилна, дето тълпи народ възторжено го бяха посрещали и изпращали. Из всички прозорци на улиците, по които бе минал, бяха поставени килими, знамена, неговите вензели и полските дами го поздравяваха, като му махаха с кърпички.
На обяда, взел Балашов до себе си, той се отнасяме с него не само любезно, но се отнасяше така, сякаш смяташе Балашов за свой придворен, един от ония, които имат присърце плановете му и трябва да се радват на успехите му. Между другите неща той заговори за Москва и почна да разпитва Балашов за руската столица не само както пита любознателен пътешественик за някое ново място, което смята да посети, но сякаш с увереността, че Балашов, като русин, трябва да бъде поласкан от тая любознателност.
— Колко жители има Москва, колко къщи? Вярно ли е, че Moscou наричат Moscou la sainte[1]? Колко църкви има в Москва? — питаше той.
И при отговора, че има повече от двеста църкви, той каза:
— За какво са толкова много църкви?
— Русите са много набожни — отговори Балашов.
— Всъщност големият брой манастири и църкви винаги е белег за изостаналост на народа — каза Наполеон, като се извърна и погледна Коленкур да прецени тая мисъл.
Балашов почтително си позволи да не се съгласи с мнението на френския император.
— Всяка страна има свои нрави — каза той.
— Но вече никъде в Европа няма нищо подобно — каза Наполеон.
— Моля ваше величество да ме извини — отговори Балашов, — освен в Русия и в Испания има също много църкви и манастири.
Тоя отговор на Балашов, който загатваше за неотдавнашното поражение на французите в Испания, беше високо оценен по-късно, по думите на Балашов, при двора на император Александър, но съвсем не бе оценен сега, на трапезата на Наполеон, и мина незабелязано.
По равнодушните и недоумяващи лица на господа маршалите личеше, че те недоумяват в какво се състои острата закачка, за която загатваше интонацията на Балашов. „Дори и да е имало, ние не я разбрахме или пък тя съвсем не е остроумна“ — изразяваха лицата на маршалите. Дотолкова не бе оценен тоя отговор, че Наполеон съвсем не го забеляза и попита наивно Балашов през кои градове минава най-правият път оттук за Москва. Балашов, който през всичкото време на обяда беше нащрек, отговори, че comme tout chemin mene a Rome, tout chemin mene a Moscou[2], че има много пътища и че между различните пътища е и пътят през Полтава, който бе избран от Карл XII, каза Балашов, като, без да ще, се изчерви от удоволствие, че отговорът е сполучлив. Преди още Балашов да изрече последните думи — „Poltawa“, Коленкур заговори за неудобствата на пътя от Петербург за Москва и за петербургските си спомени.
След обяда минаха да пият кафе в кабинета на Наполеон, който четири дни преди това беше кабинет на император Александър. Наполеон седна и като поклащаше кафето в севърската чашка, посочи на Балашов стол до себе си.
Има едно следобедно настроение, което по-силно от всякакви разумни причини кара човека да бъде доволен от себе си и да смята всички за свои приятели. Наполеон беше в такова настроение. Струваше му се, че е заобиколен с хора, които го обожават. Беше уверен, че и Балашов след обяда беше негов приятел и обожател. Наполеон се обърна към него с приятна и леко подигравателна усмивка.
— Тази стая, както ми казаха, е същата, в която живял император Александър. Странно, нали, генерале? — каза той, очевидно без да се съмнява, че това обръщение не може да не е приятно на събеседника му, тъй като то доказваше неговото, на Наполеон, превъзходство пред Александър.
Балашов не можеше да отговори нищо на това и наведе мълком глава.
— Да, в тази стая преди четири дни са се съвещавали Винцингероде и Щайн — със същата подигравателна, уверена усмивка продължи Наполеон. — Онова, което не мога да разбера — каза той, — е, че император Александър е приближил до себе си всичките мои лични неприятели. Това аз… не разбирам. Не е ли помислил, че и аз мога да направя същото? — обърна се той с въпрос към Балашов и очевидно това припомняне го тласна отново по следите на сутрешния гняв, които бяха още пресни в него.
— И нека той знае, че ще го направя — каза Наполеон, като стана и бутна с ръка чашката си настрана. — Аз ще изгоня от Германия всичките му роднини, вюртембергските, баденските, ваймарските… да, ще ги изгоня. Нека им готви убежище в Русия!
Балашов наведе глава, като искаше да покаже с вида си, че би желал да се сбогува и слуша само защото не може да не слуша онова, което му казват. Наполеон не забеляза това изражение; той се обръщаше към Балашов не като към пратеник на врага си, а като към човек, който сега му е напълно предан и трябва да се радва на унижението на предишния си господар.
— И защо император Александър е поел началствуването над войските? За какво е това? Войната е мой занаят, а неговата работа е да царува, а не да командува войски. Защо е поел върху си такава отговорност?
Наполеон отново взе табакерата, мина мълчаливо няколко пъти из стаята и изведнъж неочаквано се приближи до Балашов и с лека усмивка, така сигурно, бързо и просто, като че вършеше някаква не само важна, но и приятна за Балашов работа, дигна ръка към лицето на четиридесетгодишния руски генерал хвана го за ухото, подръпна го леко и се усмихна само с устните си.
Avoir l’oreille tiree par l’Empereur[3] се смяташе за най-голяма чест при френския двор.
— Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l’Empereur Alexandre?[4] — каза той, като че беше смешно да бъдеш в негово присъствие courtisan et admirateur[5] на когото и да било освен на него, Наполеон.
— Готови ли са конете за генерала? — добави той, като наведе леко глава в отговор на поклона на Балашов.
— Дайте му моите, той ще има да пътува далеч…
Занесеното от Балашов писмо беше последното писмо на Наполеон до Александър. Всичките подробности на разговора бяха предадени на руския император и войната започна.
Глава VII
После всего того, что сказал ему Наполеон, после этих взрывов гнева и после последних сухо сказанных слов:
«Je ne vous retiens plus, général, vous recevrez ma lettre», Балашев был уверен, что Наполеон уже не только не пожелает его видеть, но постарается не видать его — оскорбленного посла и, главное, свидетеля его непристойной горячности. Но, к удивлению своему, Балашев через Дюрока получил в этот день приглашение к столу императора.
На обеде были Бессьер, Коленкур и Бертье. Наполеон встретил Балашева с веселым и ласковым видом. Не только не было в нем выражения застенчивости или упрека себе за утреннюю вспышку, но он, напротив, старался ободрить Балашева. Видно было, что уже давно для Наполеона в его убеждении не существовало возможности ошибок и что в его понятии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно сходилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это.
Император был очень весел после своей верховой прогулки по Вильне, в которой толпы народа с восторгом встречали и провожали его. Во всех окнах улиц, по которым он проезжал, были выставлены ковры, знамена, вензеля его, и польские дамы, приветствуя его, махали ему платками.
За обедом, посадив подле себя Балашева, он обращался с ним не только ласково, но обращался так, как будто он и Балашева считал в числе своих придворных, в числе тех людей, которые сочувствовали его планам и должны были радоваться его успехам. Между прочим разговором он заговорил о Москве и стал спрашивать Балашева о русской столице, не только как спрашивает любознательный путешественник о новом месте, которое он намеревается посетить, но как бы с убеждением, что Балашев, как русский, должен быть польщен этой любознательностью.
— Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte?[1] Сколько церквей в Moscou? — спрашивал он.
И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал:
— К чему такая бездна церквей?
— Русские очень набожны, — отвечал Балашев.
— Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.
Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.
— У каждой страны свои нравы, — сказал он.
— Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, — сказал Наполеон.
— Прошу извинения у вашего величества, — сказал Балашев, — кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.
Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.
По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», — говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mène à Rome, tout chemin mène à Moscou,[2] что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях.
После обеда перешли пить кофе в кабинет Наполеона, четыре дня тому назад бывший кабинетом императора Александра. Наполеон сел, потрогивая кофе в севрской чашке, и указал на стул подле себя Балашеву.
Есть в человеке известное послеобеденное расположение духа, которое сильнее всяких разумных причин заставляет человека быть довольным собой и считать всех своими друзьями. Наполеон находился в этом расположении. Ему казалось, что он окружен людьми, обожающими его. Он был убежден, что и Балашев после его обеда был его другом и обожателем. Наполеон обратился к нему с приятной и слегка насмешливой улыбкой.
— Это та же комната, как мне говорили, в которой жил император Александр. Странно, не правда ли, генерал? — сказал он, очевидно, не сомневаясь в том, что это обращение не могло не быть приятно его собеседнику, так как оно доказывало превосходство его, Наполеона, над Александром.
Балашев ничего не мог отвечать на это и молча наклонил голову.
— Да, в этой комнате, четыре дня тому назад, совещались Винцингероде и Штейн, — с той же насмешливой, уверенной улыбкой продолжал Наполеон. — Чего я не могу понять, — сказал он, — это того, что император Александр приблизил к себе всех личных моих неприятелей. Я этого не… понимаю. Он не подумал о том, что я могу сделать то же? — с вопросом обратился он к Балашеву, и, очевидно, это воспоминание втолкнуло его опять в тот след утреннего гнева, который еще был свеж в нем.
— И пусть он знает, что я это сделаю, — сказал Наполеон, вставая и отталкивая рукой свою чашку. — Я выгоню из Германии всех его родных, Виртембергских, Баденских, Веймарских… да, я выгоню их. Пусть он готовит для них убежище в России!
Балашев наклонил голову, видом своим показывая, что он желал бы откланяться и слушает только потому, что он не может не слушать того, что ему говорят. Наполеон не замечал этого выражения; он обращался к Балашеву не как к послу своего врага, а как к человеку, который теперь вполне предан ему и должен радоваться унижению своего бывшего господина.
— И зачем император Александр принял начальство над войсками? К чему это? Война мое ремесло, а его дело царствовать, а не командовать войсками. Зачем он взял на себя такую ответственность?
Наполеон опять взял табакерку, молча прошелся несколько раз по комнате и вдруг неожиданно подошел к Балашеву и с легкой улыбкой так уверенно, быстро, просто, как будто он делал какое-нибудь не только важное, но и приятное для Балашева дело, поднял руку к лицу сорокалетнего русского генерала и, взяв его за ухо, слегка дернул, улыбнувшись одними губами.
— Avoir l’oreille tirée par l’Empereur[3] считалось величайшей честью и милостью при французском дворе.
— Eh bien, vous ne dites rien, admirateur et courtisan de l’Empereur Alexandre?[4] — сказал он, как будто смешно было быть в его присутствии чьим-нибудь courtisan и admirateur,[5] кроме его, Наполеона.
— Готовы ли лошади для генерала? — прибавил он, слегка наклоняя голову в ответ на поклон Балашева.
— Дайте ему моих, ему далеко ехать…
Письмо, привезенное Балашевым, было последнее письмо Наполеона к Александру. Все подробности разговора были переданы русскому императору, и война началась.