Лев Толстой
Война и мир (184)

Лев Толстой
Война и мир (184)

XXI

След решителния отказ, който получи, Петя отиде в стаята си, заключи се от всички и горчиво плака. Когато дойде за чая, мълчалив и мрачен и с очи, които личеше, че са плакали, всички се престориха, че не са забелязали нищо.

На другия ден пристигна царят. Няколко души от прислугата на Ростови помолиха да ги пуснат да видят царя. Тая сутрин Петя дълго се обличаше, вчесваше се и си нагласяваше яката така, както правят възрастните. Той се мръщеше пред огледалото, правеше жестове, свиваше рамене и най-сетне, без да каже никому, сложи фуражката си и излезе от къщи през задния вход, като гледаше да не го видят. Петя бе решил да отиде право на мястото, дето ще бъде царят, и да каже направо на някакъв камерхер (на Петя му се струваше, че царят винаги е заобиколен от камерхери), че той, граф Ростов, въпреки младостта си, желае да служи на отечеството, че младостта не може да пречи на предаността и че той е готов… Докато се приготвяше в къщи, Петя си бе подбрал много хубави думи, които смяташе да каже на камерхера.

Петя се надяваше, че ще успее в представянето си на царя тъкмо защото е дете (Петя мислеше дори как всички ще се учудят на младостта му), но в същото време с нагласяването на яката, с прическата и със солидния си бавен вървеж искаше да се покаже като стар човек. Но колкото по-дълго вървеше, толкова повече се разсейваше от хората, които прииждаха ли, прииждаха до Кремъл, и все повече забравяше да спазва солидността и бавността, присъщи на възрастните хора. Приближавайки до Кремъл, той почна вече да внимава да не го изблъскат и решително, със заплашителен вид разпери лакти от двете си страни. Но при Троицките порти, въпреки решителността му, хората, които навярно не знаеха с каква патриотична цел бе тръгнал той за Кремъл, тъй го притиснаха до стената, че той трябваше да се покори и да спре, докато през портите с кънтящ под сводовете шум минаваха екипажите. Около Петя бяха застанали една жена от народа и един лакей, двама търговци и един запасен войник. Като постоя известно време до портите, Петя, преди да дочака минаването на всички екипажи, поиска да се придвижи по-нататък преди другите и почна да действува решително с лакти; но жената пред него, срещу която той най-напред насочи лакти, му викна ядосано:

— Защо се блъскаш, господарче, нали виждаш — всички стоят. Защо се натискаш!

— Че тъй всички ще почнат да се натискат — рече лакеят и като заработи и той с лакти, изблъска Петя в един вонящ ъгъл на портите.

Петя избърса с ръце потта си, която бе измокрила лицето му, и оправи омекналата от потта яка, която тъй хубаво, също както възрастните, бе нагласил в къщи.

Петя чувствуваше, че има непредставителен вид, и се боеше, че ако се яви така пред камерхерите, няма да го пуснат при царя. Но поради теснотата нямаше никаква възможност да се оправи и да отиде на друго място. Един от минаващите генерали беше познат на Ростови. Петя помисли да го помоли за помощ, но сметна, че това ще бъде противно на мъжеството. Когато всички екипажи отминаха, тълпата нахлу и изхвърли и Петя на площада, целия зает от народ. Не само на площада, ами и по всички стръмни места, по покривите — навсякъде имаше хора. Щом се намери на площада, Петя ясно чу изпълващите целия Кремъл камбанни звуци и радостната глъчка на народа.

До едно време на площада беше по-широко, но изведнъж всички глави се оголиха и всичко се втурна някъде още по-напред. Така натиснаха Петя, че той не можеше да диша, и всичко почна да вика: „Ура! Ура! Ура!“ Петя се дигаше на пръсти, блъскаше, щипеше, но не можеше да види нищо друго освен народа около себе си.

По всички лица имаше общо, изражение на умиление и възторг. Една жена на търговец, заставала до Петя, ридаеше и от очите й течаха сълзи.

— Бащице, ангел, татко! — повтаряше тя и бършеше с пръсти сълзите си.

— Ура! — викаха от всички страни.

За миг тълпата се застоя на едно място, но после пак се втурна напред.

В самозабрава Петя стисна зъби, облещи зверски очи, втурна се напред, като действуваше с лакти и викаше „ура!“, сякаш бе готов да убие в тоя миг и себе си, и всички, но от двете му страни се натискаха също такива зверски лица със същите викове „ура!“.

„Ето какво, значи, е царят! — помисли Петя. — Не, аз сам не бива да подавам молбата, това е прекалено смело!“ И въпреки това той все тъй безразсъдно се промъкваше напред и през гърбовете на предните му се мярна празно пространство и постлана с червено сукно пътека; но в същото време множеството се люшна назад (отпред полицаите изблъскваха излезлите много близо до шествието; царят отиваше от двореца в Успенската катедрала) и Петя неочаквано получи отстрани такъв удар в ребрата и тъй го притиснаха, че пред очите му изведнъж притъмня и той загуби съзнание. Когато се свести, някакво духовно лице с кичур прошарени коси отзад, със синьо, охлузено расо, навярно псалт, го държеше с едната си ръка под мишницата, а с другата го пазеше от напиращата тълпа.

— Смачкаха господарчето! — каза псалтът. — И защо? По-полека… Смачкаха го, смачкаха!

Царят влезе в Успенската катедрала. Тълпата отново се разреди и псалтът изведе Петя, блед, спрял да диша, до цар-пушка^[1]. Няколко души съжалиха Петя и изведнъж цялото множество се обърна към него и сега вече се натискаха около него. Които бяха по-близо, му услужваха, разкопчаха палтенцето му, сложиха го върху топа и укоряваха някого, ония, които го бяха смачкали.

— Че тъй могат до смърт да смачкат човека. Какво е туй! Да вършиш убийство! Виж го, милия, бял като платно! — обаждаха се разни гласове.

Петя се съвзе скоро, лицето му пак стана румено, болката мина и за тая временна неприятност той получи място на топа, отдето се надяваше да види царя, който щеше да се върне. Петя вече не мислеше да подава молба. Само да можеше да го види — и с това би се смятал щастлив!

През време на службата в Успенската катедрала — отслужиха заедно молебствие по случай пристигането на царя и благодарствена молитва за сключения мир с турците — тълпата се поразреди; появиха се викащи продавачи на квас, на медени питки, на мак, който Петя особено обичаше, и се чуваха обикновени разговори. Една жена на търговец показваше скъсания си шал и разправяше колко скъпо бил купен; друга казваше, че сега всички копринени платове са поскъпнали. Псалтът, спасителят на Петя, разговаряше с един чиновник кой и кой служи днеска заедно с владиката. Псалтът няколко пъти повтори думата с оборне, която Петя не разбра. Двама млади еснафи се закачаха с момичетата-слугини, които хрупаха лешници. Всички тия разговори, особено шегите с момичетата, които за Петя поради възрастта му имаха особена привлекателност, всички тия разговори не го занимаваха сега; той седеше на възвишението си — топа, и все тъй се вълнуваше от мисълта за царя и за обичта си към него. Съвпадението на болката и страха, когато го притиснаха, с чувството на възторг засили още повече съзнанието му за важността на тая минута.

Изведнъж откъм крайбрежната улица се чуха топовни гърмежи (стреляха за ознаменуване мира с турците) и множеството хукна стремително към крайбрежната улица — да гледа как стрелят. Петя също искаше да се затече дотам, но псалтът, който бе взел под свое покровителство господарското момче, не го пусна. Изстрелите продължаваха още, когато от Успенската катедрала изтичаха офицери, генерали и камерхери, след тях, вече не тъй бързо, излязоха други, пак се свалиха шапките и ония, които бяха отишли да гледат топовете, тичаха назад. Най-сетне от вратата на катедралата излязоха още четворица мъже в мундири и с ленти. Множеството викна отново: „Ура! Ура!“

— Кой е? Кой е? — питаше околните Петя с плачещ глас, но никой не му отговори; всички бяха много увлечени и Петя си избра един от тия четирима души, когото поради бликналите му от радост сълзи не можеше да разгледа ясно, съсредоточи върху него целия си възторг, макар че той не беше царят, викна с нечовешки глас „ура“ и реши, че утре ще бъде военен — каквото и да му струва това.

Тълпата хукна след царя, изпрати го до двореца и почна да се разотива. Беше вече късно, а Петя нищо не бе ял и пот като река течеше от него; но не си отиваше в къщи и заедно с намалялата, но все още доста голяма тълпа стоеше пред двореца, през времето; когато царят обядваше, гледаше в прозорците на двореца, очаквайки още нещо и завиждайки еднакво и на сановниците, които се приближаваха до входната площадка — на обяд при царя, и на камерлакеите, които прислужваха на трапезата и се мяркаха в прозорците.

На царския обяд Валуев, като погледна през прозореца, каза:

— Народът все още се надява да види ваше величество.

Обядът се бе свършил, царят стана, дояждайки един бисквит, и излезе на балкона. Народът, и Петя сред него, хукна към балкона.

— Ангел, татко! Ура! Бащице!… — викаше, народът и с него Петя, и отново жените и някои по-слаби мъже, между които и Петя, се разплакаха от щастие. Доста голям къс от бисквита, който царят държеше в ръка, се отчупи, падна на перилата на балкона, а от перилата — на земята. Един кочияш в кафтан, който беше най-близо, се втурна към късчето бисквит и го грабна. Няколко души от тълпата се хвърлиха към кочияша. Царят видя това, заповяда да му дадат табла с бисквити и почна да хвърля бисквити от балкона. Очите на Петя се наляха с кръв, опасността да го смачкат го възбуди още повече и той се хвърли за бисквити. Не знаеше защо, но трябваше да вземе един бисквит от ръцете на царя и трябваше да не отстъпи. Той се втурна и събори една бабичка, която грабваше един бисквит. Но бабичката не се смяташе победена, макар че лежеше на земята (бабичката ловеше бисквитите, но не можеше да ги хване). Петя блъсна с коляното си ръката й, грабна бисквита и сякаш се боеше да не закъснее, отново викна „ура“, сега вече с пресипнал глас.

Царят се прибра и след това повечето от хората почнаха да се разотиват.

— На, аз казвах да почакаме — и тъй излезе — обаждаха се от различни места сред народа.

Колкото и да беше щастлив Петя, все пак му беше тъжно да се прибере в къщи и да знае, че цялата наслада от тоя ден се бе свършила. От Кремъл Петя не си отиде в къщи, а при другаря си Оболенски, който беше на петнадесет години и който също така постъпваше в полк. Като се върна в къщи, той решително и твърдо заяви, ако не го пуснат, ще избяга. И на другия ден, макар и още да не бе отстъпил напълно, граф Иля Андреич тръгна да разбере как да нареди Петя някъде на по-безопасно място.

Глава XXI

Петя, после полученного им решительного отказа, ушел в свою комнату и там, запершись от всех, горько плакал. Все сделали, как будто ничего не заметили, когда он к чаю пришел молчаливый и мрачный, с заплаканными глазами.

На другой день приехал государь. Несколько человек дворовых Ростовых отпросились пойти поглядеть царя. В это утро Петя долго одевался, причесывался и устроивал воротнички так, как у больших. Он хмурился перед зеркалом, делал жесты, пожимал плечами и, наконец, никому не сказавши, надел фуражку и вышел из дома с заднего крыльца, стараясь не быть замеченным. Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому-нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов… Петя, в то время как он собирался, приготовил много прекрасных слов, которые он скажет камергеру.

Петя рассчитывал на успех своего представления государю именно потому, что он ребенок (Петя думал даже, как все удивятся его молодости), а вместе с тем в устройстве своих воротничков, в прическе и в степенной медлительной походке он хотел представить из себя старого человека. Но чем дальше он шел, чем больше он развлекался все прибывающим и прибывающим у Кремля народом, тем больше он забывал соблюдение степенности и медлительности, свойственных взрослым людям. Подходя к Кремлю, он уже стал заботиться о том, чтобы его не затолкали, и решительно, с угрожающим видом выставил по бокам локти. Но в Троицких воротах, несмотря на всю его решительность, люди, которые, вероятно, не знали, с какой патриотической целью он шел в Кремль, так прижали его к стене, что он должен был покориться и остановиться, пока в ворота с гудящим под сводами звуком проезжали экипажи. Около Пети стояла баба с лакеем, два купца и отставной солдат. Постояв несколько времени в воротах, Петя, не дождавшись того, чтобы все экипажи проехали, прежде других хотел тронуться дальше и начал решительно работать локтями; но баба, стоявшая против него, на которую он первую направил свои локти, сердито крикнула на него:

— Что, барчук, толкаешься, видишь — все стоят. Что ж лезть-то!

— Так и все полезут, — сказал лакей и, тоже начав работать локтями, затискал Петю в вонючий угол ворот.

Петя отер руками пот, покрывавший его лицо, и поправил размочившиеся от пота воротнички, которые он так хорошо, как у больших, устроил дома.

Петя чувствовал, что он имеет непрезентабельный вид, и боялся, что ежели таким он представится камергерам, то его не допустят до государя. Но оправиться и перейти в другое место не было никакой возможности от тесноты. Один из проезжавших генералов был знакомый Ростовых. Петя хотел просить его помощи, но счел, что это было бы противно мужеству. Когда все экипажи проехали, толпа хлынула и вынесла и Петю на площадь, которая была вся занята народом. Не только по площади, но на откосах, на крышах, везде был народ. Только что Петя очутился на площади, он явственно услыхал наполнявшие весь Кремль звуки колоколов и радостного народного говора.

Одно время на площади было просторнее, но вдруг все головы открылись, все бросилось еще куда-то вперед. Петю сдавили так, что он не мог дышать, и все закричало: «Ура! урра! ура!» Петя поднимался на цыпочки, толкался, щипался, но ничего не мог видеть, кроме народа вокруг себя.

На всех лицах было одно общее выражение умиления и восторга. Одна купчиха, стоявшая подле Пети, рыдала, и слезы текли у нее из глаз.

— Отец, ангел, батюшка! — приговаривала она, отирая пальцем слезы.

— Ура! — кричали со всех сторон. С минуту толпа простояла на одном месте; но потом опять бросилась вперед.

Петя, сам себя не помня, стиснув зубы и зверски выкатив глаза, бросился вперед, работая локтями и крича «ура!», как будто он готов был и себя и всех убить в эту минуту, но с боков его лезли точно такие же зверские лица с такими же криками «ура!».

«Так вот что такое государь! — думал Петя. — Нет, нельзя мне самому подать ему прошение, это слишком смело!» Несмотря на то, он все так же отчаянно пробивался вперед, и из-за спин передних ему мелькнуло пустое пространство с устланным красным сукном ходом; но в это время толпа заколебалась назад (спереди полицейские отталкивали надвинувшихся слишком близко к шествию; государь проходил из дворца в Успенский собор), и Петя неожиданно получил в бок такой удар по ребрам и так был придавлен, что вдруг в глазах его все помутилось и он потерял сознание. Когда он пришел в себя, какое-то духовное лицо, с пучком седевших волос назади, в потертой синей рясе, вероятно, дьячок, одной рукой держал его под мышку, другой охранял от напиравшей толпы.

— Барчонка задавили! — говорил дьячок. — Что ж так!… легче… задавили, задавили!

Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь-пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого-то, — тех, кто раздавил его.

— Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, — говорили голоса.

Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его — и то он бы считал себя счастливым!

Во время службы в Успенском соборе — соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками — толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.

Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной — смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура!» — опять закричала толпа.

— Который? Который? — плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из-за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!» неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.

Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего-то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу — к обеду государя, и камер-лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.

За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:

— Народ все еще надеется увидать ваше величество.

Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.

— Ангел, отец! Ура, батюшка!… — кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.

Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.

— Вот я говорил, что еще подождать — так и вышло, — с разных сторон радостно говорили в народе.

Как ни счастлив был Петя, но ему все-таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда-нибудь побезопаснее.