Лев Толстой
Война и мир (304)

Лев Толстой
Война и мир (304)

X

Когато се върна в горската къщица, Петя завари Денисов в пруста. Денисов го чакаше, обзет от вълнение и безпокойство и ядосан на себе си, че го е пуснал.

— Слава Богу! — извика той. — Е, слава Богу! — повтори той, слушайки възторжените думи на Петя. — Дявол да те вземе, заг’ади тебе не съм спал! — рече Денисов. — Е, слава Богу, лягай да спиш. Ще можем да подг’емнем до утг’е.

— Да… Не — каза Петя. — Още не ми се спи. А пък се и познавам, ако заспя, свършено е. И освен това не съм свикнал да спя преди сражение.

Петя поседя малко в стаята, като радостно си спомняше подробности от пътуването, и си представи живо какво ще бъде утре. Сетне, виждайки, че Денисов бе заспал, стана и излезе навън.

Вън беше още съвсем тъмно. Дъждецът бе спрял, но от дърветата още падаха капки. Близо до къщицата се виждаха черните силуети на казашките колиби и вързаните заедно коне. Зад къщицата се съзираха двете обозни коли с коне до тях, а в дола червенееше догарящ огън. Не всички казаци и хусари спяха: тук-там заедно със звука на падащите капки и близкото хрупане на конете се чуваха тихи, като че шепнещи гласове.

Петя излезе от пруста, огледа се в тъмнината и приближи до обозните коли. Под колите някой хъркаше, а наоколо имаше оседлани коне, които хрупаха овес. В тъмнината Петя позна коня си, който той наричаше Карабах^[1], макар че беше украински кон, и се приближи до него.

— Е, Карабах, утре ще поработим добре — каза той и като го помириса, целуна го по ноздрите.

— Какво, господарю, не спите ли? — каза един казак, седнал под едната кола.

— Не. А… ти май се казваше Лихачов? Ами че аз току-що пристигнах. Ходихме при французите.

И Петя подробно разправи на казака не само как бяха ходили, но и защо бе ходил той и защо смята, че е по-добре да рискува живота си, отколкото да върши, каквото дойде.

— Да бяхте поспали — рече казакът.

— Не, аз съм свикнал — отговори Петя. — Ами, виж какво, кремъците на пистолетите ви не са ли очукани? Аз нося кремъци. Не ти ли трябват? Вземи.

Казакът се измъкна изпод колата, за да разгледа Петя по-отблизо.

— Защото съм свикнал да върша всичко точно — каза Петя. — Някои карат как да е, не се приготвят, а сетне съжаляват. Аз не обичам тъй.

— Право е — рече казакът.

— И — виж какво още: моля ти се, миличък, наточи ми сабята; притъпи… (но Петя се боеше да излъже). Тя никога не е точена. Може ли?

— Че защо, може.

Лихачов стана, порови из дисагите и Петя скоро чу войнствения звук на стомана и брус. Той се качи на каруцата и седна на края й. Под каруцата казакът точеше сабята.

— Спят ли юнаците? — рече Петя.

— Някои спят, някои — ей тъй.

— Ами момчето?

— Весений ли? Той се търколи там, в пруста. Заспал е след страха. Ама че се зарадва.

Дълго след това Петя мълча, вслушан в звуковете. В тъмнината се чуха стъпки и се показа черна фигура.

— Какво точиш? — попита човекът, като приближи до каруцата.

— Ами да наточа сабята на господаря.

— Добре е — каза човекът, който се стори на Петя, че е хусар. — Чашата да не е останала при вас?

— Ей я там, до колелото.

Хусарят взе чашата.

— Май скоро ще съмне — рече той, като се прозя и отиде нанякъде.

Петя би трябвало да знае, че е в гора, в отряда на Денисов, на една верста от пътя, че е седнал на каруца, взета от французите, до която са вързани коне, че под него е седнал казакът Лихачов и точи сабята му, че голямото черно петно вдясно е къщицата на горския пазач, а червеният отблясък долу, вляво, е догарящ огън, че човекът, който бе дошъл за чашата, беше хусар, който искаше да пие; но той нищо не знаеше и не искаше да знае това. Той беше във вълшебно царство, дето нищо не приличаше на действителността. Голямото черно петно може би наистина беше горска къщица, а може би беше пещерата, която водеше до дълбочините на земята. Червеното петно беше може би огън, а може би и око на грамадно чудовище. Може би той седеше сега наистина върху каруца, а може и да не седеше върху каруца, а на страшно висока кула, от която, ако падне, ще хвърчи до земята цял ден, цял месец — все ще хвърчи, ще хвърчи и няма да стигне. Може би под каруцата е седнал наистина казакът Лихачов, а твърде е възможно това да е най-добрият, най-храбрият, най-чудесният, най-превъзходният човек на света, когото никой не знае. Може би там в долчината бе отишъл просто един хусар за вода, а може би той току-що бе изчезнал от очи и бе изчезнал съвсем, и изобщо не го е имало.

Каквото и да видеше сега Петя, нищо не би го учудило. Той беше във вълшебно царство, в което всичко бе възможно.

Той погледна небето. И небето бе също тъй вълшебно както земята. Небето се разчистваше, над върховете на дървесата бързо се носеха облаци и сякаш отбулваха звездите. Понякога изглеждаше, че небето се разчиства и се показваше черно, чисто небе. Понякога тия черни петна изглеждаха като облачета. Понякога небето сякаш се издигаше високо, високо над главата; понякога слизаше дотолкова, че можеше да го стигнеш с ръка.

Петя почна да затваря очи и да се полюшва.

Капеха капки. Чуваше се тих разговор. Конете изцвилиха и се сборичкаха. Някой хъркаше.

„Ожиг, жиг, ожиг, жиг…“ — съскаше наточваната сабя. И изведнъж Петя чу строен оркестър, който свиреше някакъв непознат тържествен сладостен химн. Петя беше музикален също като Наташа и повече от Николай, но никога не беше учил музика, не мислеше за музика и затуй мотивите, които неочаквано минаваха през главата му, биваха особено нови и привлекателни за него. Музиката се чуваше все по-силно и по-силно. Мелодията се разрастваше, минаваше от един инструмент в друг. Ставаше онова, което се нарича фуга, макар че Петя нямаше и най-малката представа какво е фуга. Всеки инструмент, който ту приличаше на цигулка, ту на тръба — но по-хубав и по-чист от цигулка и от тръба, — всеки инструмент свиреше своето и преди да доизсвири мотива, се сливаше с друг, който почваше почти същото, и с трети, и с четвърти, и всички се сливаха в едно и отново се разпръсваха, и отново се сливаха ту в нещо тържествено-църковно, ту в ярко блестящо и победно.

„Ах, да, та аз чувам това насън — каза Петя, като се люшна напред. — То звучи в ушите ми. А може би е моя музика. Ето, пак. Карай, моя музико! Хайде!…“

Той затвори очи. И от различни страни, като че отдалеч, трепнаха звуци, почнаха да се съгласуват, да се разпръсват, да се сливат и отново всичко се съедини в същия сладостен и тържествен химн. „Ах, каква прелест е това нещо! Колкото искам и както искам“ — каза си Петя. Той се опита да командува тоя грамаден оркестър от инструменти.

„Хайде, по-тихо, по-тихо, замирайте сега. — И звуците му се подчиняваха. — Хайде сега, по-пълно, по-весело. Още, още по-радостно. — И от непознатата глъбина се издигаха засилващи се тържествени звуци. — Хайде сега, гласове, вмесвайте се!“ — заповяда Петя. И изпърво отдалеч — чуха се мъжки гласове, след това женски. Гласовете възрастваха, възрастваха в отмерено тържествено усилие. Петя изпитваше и страх, и радост, като се вслушваше в тяхната необикновена красота.

С тържествения победен марш се сливаше песента и капките капеха, и вжиг, жиг, жиг — съскаше сабята, и пак се сборичкаха и зацвилиха конете, и без да нарушават оркестъра — вляха се в него.

Петя не знаеше колко време продължи това: той се наслаждаваше, през всичкото време се чудеше на насладата си и съжаляваше, че нямаше на кого да я придаде. Събуди го ласкавият глас на Лихачов.

— Готово, ваше благородие, ще режете французите на две.

Петя се събуди.

— Съмва се, наистина се съмва! — възкликна той. Конете, които не се виждаха досега, почнаха да се съзират до опашките и през оголените клонки се виждаше водниста светлина. Петя се разкърши, скочи, извади от джоба си една рубла, даде я на Лихачов, замахна със сабята, за да я изпробва, и я пъхна в ножницата. Казаците отвързваха конете и пристягаха подпругите.

— Ето и командира — рече Лихачов.

От къщицата излезе Денисов и като повика Петя, заповяда да се приготвят.

Глава X

Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.

— Слава богу! — крикнул он. — Ну, слава богу! — повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. — И чег’т тебя возьми, из-за тебя не спал! — проговорил Денисов. — Ну, слава богу, тепег’ь ложись спать. Еще вздг’емнем до утг’а.

— Да… Нет, — сказал Петя. — Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.

Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.

На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое-где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.

Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто-то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.

— Ну, Карабах, завтра послужим, — сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.

— Что, барин, не спите? — сказал казак, сидевший под фурой.

— Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. — И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.

— Что же, соснули бы, — сказал казак.

— Нет, я привык, — отвечал Петя. — А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.

Казак высунулся из-под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.

— Оттого, что я привык все делать аккуратно, — сказал Петя. — Иные так, кое-как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.

— Это точно, — сказал казак.

— Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?

— Отчего ж, можно.

Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.

— А что же, спят молодцы? — сказал Петя.

— Кто спит, а кто так вот.

— Ну, а мальчик что?

— Весенний-то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад-то был.

Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.

— Что точишь? — спросил человек, подходя к фуре.

— А вот барину наточить саблю.

— Хорошее дело, — сказал человек, который показался Пете гусаром. — У вас, что ли, чашка осталась?

— А вон у колеса.

Гусар взял чашку.

— Небось скоро свет, — проговорил он, зевая, и прошел куда-то.

Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо — караулка, и красное яркое пятно внизу налево — догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, — гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть — глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц — все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это — самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.

Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.

Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.

Петя стал закрывать глаза и покачиваться.

Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто-то.

— Ожиг, жиг, ожиг, жиг… — свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой-то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы — но лучше и чище, чем скрипки и трубы, — каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.

«Ах, да, ведь это я во сне, — качнувшись наперед, сказал себе Петя. — Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!…»

Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», — сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.

«Ну, тише, тише, замирайте теперь. — И звуки слушались его. — Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. — И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. — Ну, голоса, приставайте!» — приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.

С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.

Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.

— Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.

Петя очнулся.

— Уж светает, право, светает! — вскрикнул он.

Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.

— Вот и командир, — сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.