Лев Толстой
Война и мир (204)

Лев Толстой
Война и мир (204)

XVIII

Когато Пиер се прибра в къщи, дадоха му два позива на Растопчин, донесени същия ден.

В първия се казваше, че слухът, че уж граф Растопчин забранил напускането на Москва, не е верен и че, напротив, граф Растопчин ще бъде доволен, ако госпожите и жените на търговците напуснат Москва. „По-малко страх и по-малко новини — пишеше в позива, — но аз отговарям с живота си, че злодеецът няма да влезе в Москва.“ Тия думи за първи път показаха ясно на Пиер, че французите ще влязат в Москва. Във втория позив се казваше, че нашата главна квартира е във Вязма, че граф Витгенщайн победил французите, но тъй като много жители искат да се въоръжат, в арсенала има приготвено за тях оръжие: саби, пистолети, пушки, които жителите могат да получат на евтина цена. Тонът на това обявление не беше вече тъй шеговит, както тонът на предишните чигиринови приказки. Пиер се замисли върху тия позиви. Очевидно оня страшен буреносен облак, който той бе призовавал с всички сили на душата си и който едновременно с това възбуждаше в него неволен ужас — очевидно тоя облак приближаваше.

„Да постъпя ли на военна служба и да отида в армията, или да чакам?“ — за стотен път се питаше Пиер. Той взе тестето карти, което беше на масата му, и почна да нарежда пасианс.

— Ако тоя пасианс излезе — приказваше си той, като разбърка тестето в ръка и погледна нагоре, — ако излезе, значи… какво значи?… — Той не бе успял още реши какво значи, когато зад вратата се чу гласът на най-голямата княжна, която питаше може ли да влезе.

— Тогава ще значи, че трябва да отида в армията — довърши на себе си Пиер. — Влезте, влезте — добави той за княжната.

(Само най-голямата княжна с дългата талия и вкамененото лице продължаваше да живее в дома на Пиер; двете по-млади се бяха омъжили.)

— Извинявайте, mon cousin, че дойдох при вас — рече тя с укорно-развълнуван глас. — Но трябва най-сетне да се решите на нещо! Че как така? Всички заминаха от Москва и народът се бунтува. А ние какво, ще останем ли?

— Напротив, всичко, изглежда, е благополучно, ma cousine — каза Пиер с оня навик да се шегува, усвоен от него в отношението му към княжната, тъй като винаги конфузно понасяше пред нея ролята си на благодетел.

— Да, благополучно е… хубаво благополучие! Варвара Ивановна ми разправи днес как се отличават нашите войски. Наистина може да се каже, че им прави чест. А пък и народът съвсем се е разбунтувал; моята прислужница — и тя почна да нагрубява. — Скоро ще почнат и да ни бият. По улиците не може да се ходи. А най-важното е, че днес-утре ще дойдат французите, какво ще чакаме! За едно нещо ви моля, mon cousin — рече княжната, — заповядайте да ме закарат в Петербург: каквато и да съм аз, не мога да живея под Бонапартова власт.

— Но недейте тъй, ma cousine, отде черпите сведенията си? Напротив…

— Аз няма да се подчиня на вашия Наполеон. Другите, както щат… Ако не искате да го направите…

— Ще го направя, ей сега ще заповядам.

Явно бе, че княжната се раздразни, защото нямаше кому да се сърди. Тя приседна на един стол, като шепнеше нещо.

— Но на вас ви съобщават неверни неща — каза Пиер. — В града всичко е тихо и няма никаква опасност. Ето, току-що четох… — Пиер показа на княжната позивите. — Графът пише, че отговаря с живота си, че неприятелят няма да влезе в Москва.

— Ах, тоя ваш граф — заговори със злоба княжната, — той е лицемер, злодеец, който сам е настроил народа да се бунтува. Нима той не писа в тия свои глупашки позивчета, че който и да е там, улови го за перчема и го замъкни в ареста (и колко глупаво)! Който го стори, казваше той, нему чест и слава. Ето де стигна с това любезничене към народа. Варвара Ивановна ми каза, че хората й едва не я убили, защото приказвала на френски…

— Но това е… Вие всичко вземате много присърце — каза Пиер и почна да нарежда картите.

Макар че пасиансът излезе, Пиер не отиде в армията, а остана в опустялата Москва, все в същата тревога, нерешителност и страх и в същото време с радост, очаквайки нещо ужасно.

На следния ден привечер княжната замина и при Пиер пристигна неговият главен управител с известие, че исканите от него пари за обмундироване на полка не могат да се намерят, ако не се продаде едно имение. Изобщо главният управител представяше на Пиер, че всички тия начинания около полка ще го разорят. Слушайки управителя, Пиер едва сдържаше усмивката си.

— Ами продайте — каза той. — Какво да се прави, аз не мога да се откажа сега!

Колкото по-зле бяха работите, особено неговите, толкова по-приятно беше на Пиер, толкова по-очевидно бе, че катастрофата, която той очакваше, приближава. От познатите на Пиер в града нямаше вече почти никого. Жули бе заминала, княжна Маря бе заминала. От близките познати само Ростови оставаха; но Пиер не ходеше у тях.

Тоя ден, за да се поразвлече, Пиер отиде в село Воронцово да гледа големия балон, който се приготвяше от Лепих за унищожаване на врага, и пробния балон, който щяха да пуснат утре. Тоя балон не беше готов още; но както бе узнал Пиер, той се приготвяше по желанието на царя. За тоя балон царят бе писал на граф Растопчин следното:

„Aussitot que Leppich sera pret, composez lui un equipage pour sa nacelle d’hommes surs et intelligents et depechez un courrier au general Koutousoff pour l’en prenevir. Je l’ai insruit de la chose.

Recommandez, je vous prie, a Leppich d’etre bien attentif sur l’endroit ou il descendra la premiere fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l’ennemi. Il est indispensable qu’il combine ses mouvements avec le general-en-chef.“^[1]

На връщане от Воронцово за у дома си, минавайки по площад Болотни, около Лобното място Пиер видя тълпа, спря и слезе от бричката. Бяха наказвали един френски готвач, обвинен в шпионаж. Наказанието току-що бе свършило И палачът отвързваше от пейката един пълен човек с червеникави бакенбарди, сини чорапи и зелена жилетка, който охкаше жаловито. Там беше също така и един друг престъпник, слабичък и блед. Ако се съдеше по лицата им, и двамата бяха французи. С изплашено-болезнен вид, какъвто имаше слабият французин, Пиер се промъкна между тълпата.

— Какво е това? Кой? За какво? — питаше той. Но вниманието на тълпата — чиновници, занаятчии, търговци, селяни, жени в широки палта и шубки — беше толкова жадно съсредоточено в онова, което ставаше на Лобното място, че никой не му отговори. Дебелият човек стана, намръщи се, сви рамене и очевидно желаейки да прояви твърдост, почна, без да поглежда наоколо си, да облича жилетката; ала изведнъж устните му затрепериха и той заплака, като сам се ядосваше на себе си, както плачат възрастните сангвинични хора. Множеството заговори високо — на Пиер му се стори, че това е, за да заглуши в себе си чувството на жалост.

— Готвач някакъв княжески…

— Какво, мосю, личи си, че руският сос е кисел за французите… прави скомина — тъкмо когато французинът заплака, каза един дребен чиновник, който стоеше до Пиер.

Чиновникът погледна около себе си, за да види какво ще рекат другите за шегата му. Някои се засмяха, други уплашено продължаваха да гледат палача, който събличаше втория.

Пиер засумтя, навъси се, бързо се обърна и тръгна към бричката си, мърморейки си нещо, докато вървеше и се качваше в колата. Из пътя той неведнъж потреперваше и извикваше високо, тъй че кочияшът го питаше:

— Какво ще заповядате?

— За къде караш? — викна Пиер на кочияша, който влизаше на Лубянка.

— Заповядахте при главнокомандуващия — отговори кочияшът.

— Глупак! Говедо! — викна Пиер, като ругаеше кочияша си, което рядко се случваше с него. — В къщи, ти казах; и по-скоро, дръвнико. „Още днес трябва да замина оттук“ — каза си Пиер.

Когато видя наказания французин и тълпата, обкръжила Лобното място, Пиер тъй окончателно реши, че не може повече да стои в Москва и още днес ще замине за армията, та му се струваше, че или е казал това на кочияша, или пък кочияшът сам трябваше да го знае.

Като се върна дома, Пиер заповяда на своя кочияш Евстафевич, познат на цяла Москва, който знаеше и умееше всичко, да изпрати яздитните му коне в Можайск, при войската, закъдето той ще замине през нощта. Всичко това не можеше да стане през тоя ден и затуй по предложение на Евстафевич Пиер трябваше да отложи заминаването си за другия ден, та смените коне да могат да отидат преди него.

След лошото време на 24-и се проясни и тоя ден след обяд Пиер напусна Москва. През нощта, като смени конете в Перхушково, Пиер узна, че тая вечер се водеше голямо сражение. Разправяха, че тук, в Перхушково, земята треперела от гърмежи. Когато Пиер запита кой е победил, никой не можа да му даде отговор. (Това беше сражението на 24-и при Шевардино.) Призори Пиер стигна в Можайск.

Всички къщи в Можайск бяха заети от настанените войски и в странноприемницата, дето Пиер бе посрещнат от берейтора и кочияша си, в стаите нямаше място: всичко бе пълно с офицери.

В Можайск и отвъд Можайск навсякъде имаше и минаваха войски. Навсякъде се виждаха казаци, пехотинци, конни войници, обозни коли, сандъци и топове. Пиер искаше да върви все по-бързо напред и колкото повече се отдалечаваше от Москва, и колкото повече потъваше в това море от войски, толкова повече го обземаше тревогата на безпокойството и едно неизпитвано досега радостно чувство. То беше чувство, прилично на онова, което бе изпитал и в Слободския дворец при пристигането на царя — чувството, че е необходимо да предприеме нещо и да пожертвува нещо. Той изпитваше сега приятното чувство на съзнание, че всичко, което съставлява щастието на хората, удобствата на живота, богатството, дори самият живот е празна работа, която ти е приятно да отхвърлиш, щом я сравниш с нещо друго. Пиер не можеше да си определи с какво, но и не се опитваше да си уясни — за кого и за какво намираше особена прелест да пожертвува всичко. Не го интересуваше за какво искаше да жертвува, но самото жертвуване беше за него ново радостно чувство.

Глава XVIII

Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.

В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, — несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, — говорилось в афише, — но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно показали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгенштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних Чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, — очевидно, туча эта приближалась.

«Поступить в военную службу и ехать в армию или дожидаться?» — в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.

— Ежели выйдет этот пасьянс, — говорил он сам себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, — ежели выйдет, то значит… что значит?… — Он не успел решить, что значит, как за дверью кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.

— Тогда будет значить, что я должен ехать в армию, — договорил себе Пьер. — Войдите, войдите, — прибавил он, обращаясь к княжне.

(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лицом, продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)

— Простите, mon cousin, что я пришла к вам, — сказала она укоризненно-взволнованным голосом. — Ведь надо наконец на что-нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и народ бунтует. Что ж мы остаемся?

— Напротив, все, кажется, благополучно, ma cousine, — сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в отношении к ней.

— Да, это благополучно… хорошо благополучие! Мне нынче Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А главное, нынче-завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу, mon cousin, — сказала княжна, — прикажите свезти меня в Петербург: какая я ни есть, а я под Бонапартовской властью жить не могу.

— Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши сведения? Напротив…

— Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят… Ежели вы не хотите этого сделать…

— Да я сделаю, я сейчас прикажу.

Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться. Она, что-то шепча, присела на стул.

— Но вам это неправильно доносят, — сказал Пьер. — В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал… — Пьер показал княжне афишки. — Граф пишет, что он жизнью отвечает, что неприятель не будет в Москве.

— Ах, этот ваш граф, — с злобой заговорила княжна, — это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что она по-французски заговорила…

— Да ведь это так… Вы всё к сердцу очень принимаете, — сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс,

Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию, а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и вместе в радости ожидая чего-то ужасного.

На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.

— Ну, продайте, — говорил он. — Что ж делать, я не могу отказаться теперь!

Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала, княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер не ездил.

В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь писал графу Растопчину об этом шаре следующее:

«Aussitôt que Leppich sera prêt, composez lui un équipage pour sa nacelle d’hommes sûrs et intelligents et dépêchez un courrier au général Koutousoff pour l’en prévenir. Je l’ai instruit de la chose.

Recommandez, je vous prie, à Leppich d'être bien attentif sur l’endroit où il descendra la première fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de l’ennemi. Il est indispensable qu’il combine ses mouvements avec le général-en-chef».^[1]

Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были французы. С испуганно-болезненным видом, подобным тому, который имел худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.

— Что это? Кто? За что? — спрашивал он. Но вниманье толпы — чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках — так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и, очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось Пьеру, — для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.

— Повар чей-то княжеский…

— Что, мусью, видно, русский соус кисел французу пришелся… оскомину набил, — сказал сморщенный приказный, стоявший подле Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя, видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.

Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел назад к дрожкам, не переставая что-то бормотать про себя в то время, как он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал так громко, что кучер спрашивал его:

— Что прикажете?

— Куда ж ты едешь? — крикнул Пьер на кучера, выезжавшего на Лубянку.

— К главнокомандующему приказали, — отвечал кучер.

— Дурак! скотина! — закричал Пьер, что редко с ним случалось, ругая своего кучера. — Домой я велел; и скорее ступай, болван. Еще нынче надо выехать, — про себя проговорил Пьер.

Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или что кучер сам должен был знать это.

Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему, все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича, Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время подставам выехать на дорогу.

24-го числа прояснело после дурной погоды, и в этот день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове, Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил, никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24-го числа при Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.

Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места: все было полно офицерами.

В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки, пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, — чувство необходимости предпринять что-то и пожертвовать чем-то. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем-то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и не старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.