Лев Толстой
Война и мир (175)

Лев Толстой
Война и мир (175)

XII

Преди започването на кампанията Ростов получи писмо от родителите си, в което, като му съобщаваха накратко за болестта на Наташа и за скъсването й с княз Андрей (скъсването му обясняваха с отказа на Наташа), пак го молеха да напусне службата и да си дойде в къщи. Когато получи това писмо, Николай не се й опита да поиска отпуск или да напусне службата, а писа на родителите си, че много му е мъчно за болестта и скъсването на Наташа с годеника й и че ще направи всичко възможно, за да изпълни желанието им. На Соня писа отделно.

„Обожаема приятелко на душата ми — писа той. — Нищо друго освен честта не би могло да ме спре да се върна в село. Но сега, преди започването на кампанията, бих сметнал за безчестно не само към всичките свои другари, но и към себе си, ако бих предпочел щастието си пред дълга и обичта към отечеството. Но това е последната раздяла. Вярвай, че веднага след войната, ако бъда жив и все още обичан от тебе, ще оставя всичко и ще прилетя при тебе, за да те притисна — вече завинаги — до пламенните си гърди.“

Наистина само почването на кампанията задържа Ростов и му попречи да пристигне — както бе обещал — и да се ожени за Соня. Отрадненската есен с лова и зимата с коледните празници и с любовта на Соня му откриха перспективата на тихите дворянски радости и на спокойствие, които той не знаеше по-рано и които сега го примамваха. „Чудесна жена, деца, хубави копои, десет-дванадесет чифта буйни хрътки, стопанство, съседи, изборна служба!“ — мислеше той. Но сега се водеше кампания и трябваше да остане в полка. А тъй като това бе необходимо, Николай Ростов благодарение на характера си, бе доволен и от тоя живот, който водеше в полка, и съумя да си направи живота приятен.

След като се върна от отпуск, посрещнат радостно от другарите си, Николай бе пратен за ремонт^[1] и от Малорусия докара отлични коне, които го радваха и му спечелиха похвали от началството. В негово отсъствие бе произведен ротмистър и когато полкът бе поставен във военно положение с увеличен състав, той пак получи предишния си ескадрон.

Почна кампанията, полкът бе изпратен в Полша, даваха двойни заплати, дойдоха нови офицери, нови хора, коне и най-важното — разпространи се онова възбудено-весело настроение, което съпътствува началото на войната; и Ростов, съзнавайки изгодното си положение в полка, изцяло се предаде на удоволствията и интересите на военната служба, макар да знаеше, че рано или късно ще трябва да ги изостави.

Войските отстъпиха от Вилна по различни сложни държавни, политически и тактически причини. Всяка крачка на отстъплението се придружаваше със сложна игра на интереси, умозаключения и страсти в главния щаб. Ала за хусарите от Павлоградския полк целият този отстъпателен поход в най-хубавото време на лятото и с достатъчно продоволствие беше най-проста и весела работа. Само в главната квартира можеха да се отчайват, да се тревожат и интригуват, а в дълбочините на армията не се и питаха накъде и защо отиват. Ако съжаляваха, че отстъпват, то беше само защото трябваше да излизат от квартирата, в която се бяха подредили, и да се разделят с хубавичката панна. Ако пък някому минаваше през ума, че работата е лоша, то, както прилича на добър военен, тоя, на когото минаваше това през ума, се мъчеше да бъде весел и да не мисли за общия вървеж на работите, а да мисли за най-близката своя работа. Отначало лагеруваха весело близо до Вилна, завързваха познанства с полските помешчици, като очакваха и изкарваха прегледи от царя и от другите висши командири. След това дойде заповед да отстъпят към Свенцяни и да унищожават продоволствието, което не можеха да откарат. Хусарите запомниха Свенцяни само защото то беше пиянски лагер, както цялата армия нарече тоя престой при Свенцяни, и защото в Свенцяни имаше много оплаквания срещу войските, че използувайки заповедта да вземат продоволствието, вземаха от полските панове като продоволствие коне, екипажи и килими. Ростов помнеше Свенцяни, защото първия ден, когато влязоха в това градче, той смени вахмистъра си и не можа да се справи с препилите хора от целия ескадрон, които без негово знание бяха докарали пет бурета стара бира. От Свенцяни отстъпиха още по-нататък и по-нататък към Дриса и отново отстъпиха и от Дриса, наближавайки вече руските граници.

На 13 юли на павлоградци за пръв път се случи да участвуват в сериозно сражение.

На 12 юли през нощта, преди сражението, имаше силна буря с дъжд и град. Изобщо лятото на 1812 година беше забележително с бури.

Два павлоградски ескадрона бяха на бивак сред изкласила вече ръжена нива, съвсем изпотъпкана от добитък и коне. Дъждът се изливаше като порой и Ростов с покровителствувания от него млад офицер Илин седеше в направената на бърза ръка колибка. Един офицер от техния полк с дълги мустаци, продължаващи и по бузите, който беше ходил до щаба и бе настигнат от дъжда, се отби при Ростов.

— Аз, графе, ида от щаба. Чухте ли за подвига на Раевски? — И офицерът разправи подробности по Салтановското сражение, които бе чул в щаба.

Ростов свиваше шия, по която течеше вода, пушеше лулата и слушаше невнимателно, като поглеждаше от време на време младия офицер Илин, който се гушеше до него. Тоя офицер, шестнадесетгодишно момче, постъпило наскоро в полка, беше сега по отношение на Николай същото, каквото Николай преди седем години бе по отношение на Денисов. Илин се мъчеше да подражава във всичко на Ростов и беше влюбен в него като жена.

Офицерът с двойните мустаци, Здржински, разказваше надуто как Салтановският бент бил Термопилите за русите и как на тоя бент генерал Раевски извършил нещо, достойно за древността. Здржински разказваше за постъпката на Раевски, който под страшния огън извел на бента двамата си сина и заедно с тях тръгнал в атака. Ростов слушаше това и не само не казваше нищо, за да потвърди възторга на Здржински, но, напротив, имаше вид на човек, който се срамува за онова, което му разказват, макар че няма намерение да възразява. След Аустерлицката кампания и тая през 1807 година Ростов от личен опит знаеше, че когато се разправят военни случки, винаги лъжат, както и самият той бе лъгал, когато разправяше; второ, той имаше достатъчно опит и знаеше, че на война всичко става съвсем не тъй, както можем да си въобразяваме и разказваме. И затуй не му се харесваше разказваното от Здржински, не му се харесваше и самият Здржински, който със своите мустаци по бузите се навеждаше по навик ниско към лицето на оня, комуто разказваше, и в тая тясна колиба го караше да се чувствува още по-натясно. Ростов го гледаше мълчаливо. „Първо, на атакувания бент навярно е имало такава бъркотия и теснотия, че ако Раевски дори е извел синовете си, това не е могло да подействува никому освен на десетина души, които са били досам него — мислеше Ростов, — а останалите не са могли да видят как и с кого е тръгнал Раевски по бента. Но и ония, който са видели това, не са могли да се въодушевят много, защото — какво са ги интересували тогава нежните родителски чувства, когато въпросът е бил за собствената им кожа? После, от това дали ще бъде превзет, или не Салтановският бент, не зависеше съдбата на отечеството, както ни описват това за Термопилите. И, значи, защо е трябвало да се принася такава жертва? И после, защо тук, на войната, трябва да намесваш децата си? Аз не бих повел не само Петя, братчето си, но дори и Илин, това чуждо, но добро момче, и бих се помъчил да го поставя някъде под прикритие“ — продължаваше да мисли Ростов, слушайки Здржински. Но не изказа мислите си; и за това вече имаше личен опит. Той знаеше, че тоя разказ съдействува за прославата на нашето оръжие и затова човек трябваше да се прави, че не се съмнява в него. И той правеше това.

— Не, не се търпи повече — рече Илин, който забеляза, че на Ростов не му се харесват приказките на Здржински. — И чорапи, и риза, и под мене протече. Ще отида да потърся убежище. Изглежда, че дъждецът намаля. — Илин излезе и Здржински си отиде.

След пет минути Илин, шляпайки в калта, дотича в колибата.

— Ура! Ростов, да вървим по-скоро. Намерих! Ей тук, на около двеста крачки, има кръчма и нашите вече са се намъкнали там. Поне ще се поизсушим, и Маря Хенриховна е там.

Маря Хенриховна беше жената на полковия доктор, млада, хубавичка немкиня, за която докторът се бе оженил в Полша. Дали защото нямаше средства, или защото не искаше още в началото на женитбата да се разделя с младата си жена, докторът я водеше навсякъде със себе си при хусарския полк и ревността му стана обикновената тема на шеги между хусарските офицери.

Ростов си сложи наметката, викна Лаврушка да върви подире му с нещата и тръгна с Илин — ту подхлъзвайки се из калта, ту цапайки направо под затихващия дъжд в тъмнината на вечерта, нарушавана от време на време от далечни мълнии.

— Ростов, де си?

— Тук. Каква мълния! — обаждаха се те.

Глава XII

Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.

«Обожаемый друг души моей, — писал он. — Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».

Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать — как он обещал — и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять — двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам!» — думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.

Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылан за ремонтом, и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.

Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно-веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.

Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому-нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.

13-го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.

12-го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.

Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.

— Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? — И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.

Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.

Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во-вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, — думал Ростов, — остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю-брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда-нибудь под защиту», — продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.

— Однако мочи нет, — сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. — И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. — Ильин вышел, и Здржинский уехал.

Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.

— Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.

Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.

Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.

— Ростов, ты где?

— Здесь. Какова молния! — переговаривались они.