Лев Толстой
Война и мир (224)

Лев Толстой
Война и мир (224)

XXXVIII

Страшната гледка на полесражението, покрито с трупове и ранени, към която се прибави тежест в главата, и съобщенията за двадесет убити и ранени познати генерали, и съзнанието за безсилието на силната си по-рано ръка направиха неочаквано впечатление на Наполеон, който обикновено обичаше да разглежда убитите и ранените, проверявайки по тоя начин душевната си сила (както си мислеше). През тоя ден ужасният вид на полесражението победи оная душевна сила, в която влагаше цялата си заслуга и величие. Той бързо напусна полесражението и се върна на Шевардинската могила. Жълт, подпухнал, тежък, с мътни очи, червен нос и пресипнал глас той седеше на сгъваемия стол, вслушваше се неволно в гърмежите и не дигаше очи. С болезнена скръб чакаше той края на онова дело, за което се смяташе причина, но което не можеше да спре. За един кратък миг лично, човешко чувство надделя над изкуствения призрак на живот, на който той бе служил толкова дълго. Представи си, че той понася тия страдания и смърт, които бе видял на полесражението. Тежестта в главата и в гърдите му напомняше, че и за него са възможни страдания и смърт. В тоя миг той не искаше за себе си нито Москва, нито победа, нито слава. (Каква слава му трябваше още?) Едничкото, което желаеше сега, беше почивка, спокойствие и свобода. Но когато беше на Семьоновската височина, началникът на артилерията му предложи да изкарат на тая височина няколко батареи, за да засилят огъня срещу струпаните пред Князково руски войски. Наполеон се съгласи и заповяда да му съобщят какво въздействие ще окажат тия батареи.

Един адютант дойде да каже, че по заповед на императора двеста оръдия са насочени срещу русите, но че русите си стоят все така.

— Нашият огън ги коси по цели редици, а те стоят — каза адютантът.

— Ils en veulent encore!…^[1] — каза с прегракнал глас Наполеон.

— Sire?^[2] — повтори адютантът, който не бе чул.

— Ils en veulent encore — изхърка намръщен, с прегракнал глас Наполеон, — donnez leur en^[3].

И без неговите заповеди ставаше това, което той искаше, а той даде нареждане, защото смяташе, че чакат заповед от него. И отново се пренесе в своя предишен изкуствен свят на призраците на някакво величие и отново (както конят, който върти колело за вадене на вода, си въобразява, че върши нещо по своя воля) почна покорно да изпълнява оная жестока, тъжна и тежка, нечовешка роля, която му бе предназначена.

И не само за тоя един час и ден бяха помрачени умът и съвестта на тоя човек, който по-тежко от всички други участници в тая работа носеше върху си цялата тежест на онова, което се вършеше; но никога, и до края на живота си, той не можа да разбере ни доброто, ни красотата, ни истината, ни значението на своите постъпки, които бяха премного противоположни на доброто и истината, премного далеч от всичко човешко, за да може той да проумява значението им. Той не можа да се отрече от постъпките си, възхвалявани от половината свят, и затова трябваше да се отрече от истината и доброто и от всичко човешко.

Не само през тоя ден, обикаляйки полесражението, застлано с мъртви и осакатени хора (по негова воля, както мислеше той), като гледаше тия хора, пресмяташе колко руси се падат на един французин и мамейки себе си, намираше причини да се радва, че на един французин се падаха петима руси. Не само в тоя ден писа той писма в Париж, че le champ de bataille a ete superbe^[4], защото по него имало петдесет хиляди трупа; но и на остров Света Елена, в тишината на усамотението, дето казваше, че има намерение да употреби свободното си време за описване на великите дела, които е извършил, той писа:

„La guerre de Russie a du etre la plus populaire des temps modernes: c’etait celle du bon sens et des vrais interets, celle du repos et de la securite de tous; elle etait purem ent pacifique et conservatrice.

C’etait pour la grande cause, la fin des hasards et le commencement de securite. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se derouler, tout pleins du bien-etre et de la prosperite de tous. Le systeme europeen se trouvait fonde; il n’etait plus question que de l’organiser.

Satisfait sur ses grands points et tranquille partout, j’aurais eu aussi mon congres et rna sainte alliance. Ce sont des idees qu’on m’a volees. Dans cette reunion de grands souverains, nous eussions traite de nos interets en famille et compte de clerc a maitre avec les peuples.

L’Europe n’eut bientot fait de la sorte veritablement qu’un meme peuple, et chacun, en voyageant partout, se fut trouve toujours dans la patrie commune. J’eus demande toutes les rivieres navigables pour tous, la communaute des mers, et que les grandes armees permanentes fussent reduites desormais a la seule garde des souverains.

De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j’eusse proclame ses limites immuables; toute guerre future, purement defensive; tout agrandissement nouveau antinational. J’eusse associe mon fils a l’empire; ma dictature eut fini, et son regne constitutionnel eut commence…

Paris eut ete la capitale du monde, et les francais’, l’envie des nations!…

Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent ete consacres, en compagnie de l’imperatrice et durant l’apprentissage royal de mon fils, a visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l’Empire, recevant les plaintes, redressant les semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.“^[5]

Той, предназначен от провидението за тъжната, несвободна роля — палач на народите, уверяваше себе си, че целта на неговите постъпки била доброто на народите и че той може да ръководи съдбините на милионите и чрез властта да върши благодеяния!

„Des 400 000 hommes qui passerent la Vistule — пишеше той по-нататък за руската война, — la moitie etait Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembergeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L’armee imperiale, proprement dite, etait pour un tiers composee de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piemontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32-e division militaire, Breme, Hambourg, etc.; elle comptait a peine 140 000 hommes parlant francais. L’expedition de Russie couta moins de 50 000 hommes a la France actuelle: l’armee dans la retraite de Wilna a Moscou, dans les differentes batailles, a perdu quatre fois plus que l’armee francaise; l’incendie de Moscou a coute la vie a 100 000 Russes, morts de froid et de misere dans les bois; enfin, dans sa marche de Moscou a l’Oder, l’armee russe fut aussi atteinte par l’intemperie de la saison; elle ne comptait a son arrivee a Wilna que 500 000 hommes, et a Kalisch moins de 18 000.“^[6]

Той си въобразяваше, че войната с Русия е станала по негова воля и ужасът от извършеното не порази душата му. Той поемаше смело върху си всяка отговорност за събитията и помраченият му ум намираше оправдание в това, че между стотиците хиляди загинали хора имаше по-малко французи, отколкото хесенци и баварци.

Глава XXXVIII

Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, — отдыха, спокойствия и свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.

Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.

— Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, — сказал адъютант.

— Ils en veulent encore!…^[1] — сказал Наполеон охриплым голосом.

— Sire?^[2] — повторил не расслушавший адъютант.

— Ils en veulent encore, — нахмурившись, прохрипел Наполеон осиплым голосом, — donnez leur-en.^[3]

И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого-то величия, и опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что она что-то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.

И не на один только этот час и день были помрачены ум и совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды и добра и всего человеческого.

Не в один только этот день, объезжая поле сражения, уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и, обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le champ de bataille a été superbe,^[4] потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги изложению великих дел, которые он сделал, он писал:

«La guerre de Russie eût dû être la plus populaire des temps modernes: c'était celle du bon sens et des vrais intérêts, celle du repos et de la sécurité de tous; elle était purement pacifique et conservatrice.

C'était pour la grande cause, la fin des hasards elle commencement de la sécurité. Un nouvel horizon, de nouveaux travaux allaient se dérouler, tout plein du bien-être et de la prospérité de tous. Le système européen se trouvait fondé; il n'était plus question que de l’organiser.

Satisfait sur ces grands points et tranquille partout, j’aurais eu aussi mon congrès et ma sainte-alliance. Ce sont des idées qu’on m’a volées. Dans cette réunion de grands souverains, nous eussions traités de nos intérêts en famille et compté de clerc à maître avec les peuples.

L’Europe n’eût bientôt fait de la sorte véritablement qu’un même peuple, et chacun, en voyageant partout, se fût trouvé toujours dans la patrie commune. Il eût demandé toutes les rivières navigables pour tous, la communauté des mers, et que les grandes armées permanentes fussent réduites désormais à la seule garde des souverains.

De retour en France, au sein de la patrie, grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j’eusse proclamé ses limites immuables; toute guerre future, purement défensive; tout agrandissement nouveau antinational. J’eusse associé mon fils à l’Empire; ma dictature eût fini, et son règne constitutionnel eût commencé…

Paris eût été la capitale du monde, et les Français l’envie des nations!…

Mes loisirs ensuite et mes vieux jours eussent été consacrés, en compagnie de l’impératrice et durant l’apprentissage royal de mon fils, à visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous les recoins de l’Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.^[5]

Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!

«Des 400000 hommes qui passèrent la Vistule, — писал он дальше о русской войне, — la moitié était Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois, Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L’armée impériale, proprement dite, était pour un tiers composée de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piémontais, Suisses, Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32-e division militaire, Brème, Hambourg, etc.; elle comptait à peine 140000 hommes parlant français. L’expédition do Russie coûta moins de 50000 hommes à la France actuelle; l’armée russe dans la retraite de Wilna à Moscou, dans les différentes batailles, a perdu quatre fois plus que l’armée française; l’incendie de Moscou a coûté la vie à 100000 Russes, morts de froid et de misère dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou à l’Oder, l’armée russe fut aussi atteinte par, l’intempérie de la saison; elle ne comptait à son arrivée à Wilna que 50000 hommes, et à Kalisch moins de 18000».^[6]

Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и баварцев.