Лев Толстой
Война и мир (92)

Лев Толстой
Война и мир (92)

Глава XI

В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.

Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно-налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.

Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.

Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.

— Ну, что там? — послышался резкий, неприятный голос.

— Гость, — отвечал Антон.

— Проси подождать, — и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.

— Вот не ждал, очень рад, — сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем-то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.

При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде-отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.

— Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.

— Да, много, много мы изменились с тех пор, — сказал князь Андрей.

— Ну а вы? — спрашивал Пьер, — какие ваши планы?

— Планы? — иронически повторил князь Андрей. — Мои планы? — повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. — Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…

Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо Андрея.

— Нет, я спрашиваю, — сказал Пьер, — но князь Андрей перебил его:

— Да что про меня говорить… расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?

Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.

Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.

— А вот что, душа моя, — сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, — я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, — сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. — Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? — Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. — Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. — За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.

— Я очень удивился, когда услышал об этом, — сказал князь Андрей.

Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:

— Я вам расскажу когда-нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.

— Навсегда? — сказал князь Андрей. — Навсегда ничего не бывает.

— Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?

— Да, ты прошел и через это.

— Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, — сказал Пьер.

— Отчего же? — сказал князь Андрей. — Убить злую собаку даже очень хорошо.

— Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…

— Отчего же несправедливо? — повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо — не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.

— Несправедливо то, что есть зло для другого человека, — сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.

— А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? — спросил он.

— Зло? Зло? — сказал Пьер, — мы все знаем, что такое зло для себя.

— Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, — всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по-французски. Je ne connais dans la vie que deux maux bien réels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux.^[1] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.

— А любовь к ближнему, а самопожертвование? — заговорил Пьер. — Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.

Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.

— Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, — сказал он. — Может быть, ты прав для себя, — продолжал он, помолчав немного; — но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.

— Да как же жить для одного себя? — разгорячаясь спросил Пьер. — А сын, а сестра, а отец?

— Да это всё тот же я, это не другие, — сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin^[2] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.

И он посмотрел на Пьера насмешливо-вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.

— Вы шутите, — всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?…. — говорил Пьер, торопясь и шепелявя. — И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, — продолжал Пьер, — я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.

— Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. — Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро — предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, — прибавил он, — ну давай. — Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.

— Ну давай спорить, — сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь еще ты сказал? — Князь Андрей загнул третий палец.

— Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображение, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала! Убивать так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.

— Ах это ужасно, ужасно! — сказал Пьер. — Я не понимаю только — как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?….

— Отчего же не умываться, это не чисто, — сказал князь Андрей; — напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.

— Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…

— Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.

— Отчего вы не служите в армии?

— После Аустерлица! — мрачно сказал князь Андрей. — Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, — успокоиваясь продолжал князь Андрей. — Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3-го округа, и единственное средство мне избавиться от службы — быть при нем.

— Стало быть вы служите?

— Служу. — Он помолчал немного.

— Так зачем же вы служите?

— А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, — сказал князь Андрей с улыбкой; — так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое-где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.

— А, ну так вот видите!

— Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez,^[3] — продолжал князь Андрей. — Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу-протоколисту, который украл какие-то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.

Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.

— Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, — продолжал он. — Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. — Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.

— Так вот кого мне жалко — человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.

— Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с вами, — сказал Пьер.

XI

Връщайки се в най-щастливо душевно състояние от пътуването си на юг, Пиер изпълни отдавнашното си намерение — да се отбие при своя приятел Болконски, когото не бе виждал две години.

Когато на последната спирка разбра, че княз Андрей не е в Лѝсие Гори, а в новото си отделено имение, Пиер потегли към него.

Богучарово се намираше в некрасива, равна местност, покрита с нивя и изсечени и неизсечени борови и брезови гори. Господарското имение беше в края на разположеното в права линия по шосето село, отвъд наново изкопаното изкуствено езеро, изпълнено догоре, с брегове, още необрасли с трева, посред млада гора, в която се издигаха няколко големи бора.

Господарското имение се състоеше от хамбар, домакински помещения, конюшни, баня, малка пристройка и голяма каменна къща с полукръгъл фронтон, която беше още в строеж. Около къщата бе засадена млада градина. Оградите и портите бяха яки и нови; в сайванта имаше две пожарникарски помпи и бъчва, боядисана зелено; пътищата бяха прави, мостчетата здрави и с перила. Всичко носеше печат на ред и добро стопанисване. Срещнатите слуги, запитани де живее князът, посочиха малката нова постройка на брега на езерцето. Старият дядка^[1] на княз Андрей, Антон, помогна на Пиер да слезе от каляската, каза, че князът е в къщи и заведе Пиер в малко, чисто антре.

Пиер бе смаян от скромността на малката, макар и чистичка къщица след ония бляскави условия, при които за последен път бе видял своя приятел в Петербург. Той бързо влезе в мъничката, лъхаща на бор, неизмазана още зала и искаше да върви по-нататък, но Антон изтича на пръсти пред него и почука на една врата.

— Какво има? — чу се рязък, неприятен глас.

— Гостенин — отговори Антон.

— Помоли го да почака — и се чу дръпване на стол. С бързи крачки Пиер се приближи до вратата и се сблъска лице с лице с излизащия да го види намусен и остарял княз Андрей. Пиер го прегърна и като дигна очилата, целуна го по бузите и го погледна отблизо.

— Гледай ти, не те очаквах, но много ми е драго — рече княз Андрей. Пиер не каза нищо; учудено, без да откъсва очи, гледаше приятеля си. Той се смая от промяната на княз Андрей. Думите бяха любезни, по устните и лицето на княз Андрей бе изписана усмивка, но погледът беше угаснал, мъртъв и въпреки явното си желание княз Андрей не можеше да му придаде радостен и весел блясък. Не че приятелят му беше отслабнал, побледнял и възмъжал; но тоя поглед и бръчката на челото, която изразяваше дълго съсредоточаване върху едно нещо, смайваха и отчуждаваха Пиер, докато свикна с тях.

Както винаги става при среща след дълга раздяла, разговорът дълго време не можеше да се спре; те се запитваха и отговаряха накъсо за неща, за които сами знаеха, че трябва да се говори дълго. Най-сетне разговорът почна полека-лека да се спира на бързо казаните преди това неща, на въпросите за миналия живот, за плановете относно бъдещето, за пътуването на Пиер, за неговите занимания, за войната и прочие. Оная съсредоточеност и безжизненост, забелязани от Пиер в погледа на княз Андрей, сега се изразяваха още по-силно в усмивката, с която той слушаше Пиер, особено когато Пиер с вдъхновена радост говореше за миналото или за бъдещето. Сякаш на княз Андрей му се искаше, но не можеше да участвува в онова, за което говореше другият. Пиер почваше да чувствува, че възторжеността, мечтите, надеждите за щастие и за добро са неприлични пред княз Андрей. Срам го беше да изказва всичките си нови, масонски мисли, особено подновени и оживени в него от последното му пътуване. Той се сдържаше, страхуваше се да не бъде наивен; едновременно с това неудържимо му се искаше да покаже по-скоро на приятеля си, че сега вече е съвсем друг, по-добър Пиер от оня, който беше в Петербург.

— Не мога да ви кажа колко много преживях през това време. Сам не бих се познал.

— Да, ние много, много сме се изменили оттогава — каза княз Андрей.

— Е, ами вие? — попита Пиер. — Какви са плановете ви?

— Планове ли? — повтори иронично княз Андрей. — Моите планове? — повтори той, сякаш значението на тая дума го учудваше. — Та нали виждаш, строя къща, искам идната година съвсем да се преместя…

Пиер мълчаливо и втренчено гледаше състареното лице на княз Андрей.

— Не, аз питам — рече Пиер, но княз Андрей го пресече:

— Какво ще приказваме за мене. Я разкажи, разкажи за пътуването си, за всичко, каквото си направил там в именията си.

Пиер почна да разправя какво е направил в именията си, като се мъчеше колкото е възможно повече да скрие своето участие в подобренията, които бе извършил. На няколко пъти княз Андрей подсказваше на Пиер, преди още той да го доизкаже, онова, което разправяше, като че всичко, което бе сторил Пиер, беше отдавна известна история и той слушаше не само без интерес, но сякаш срамувайки се за онова, което разказваше Пиер.

На Пиер му стана неловко и дори тежко, че е заедно с приятеля си. Той млъкна.

— Виж какво, душо моя — рече княз Андрей, на когото очевидно също тъй беше тежко и стеснително с гостенина, — тук аз съм на бивак, дойдох само да погледам. Днес пак отивам при сестра си. Аз ще те запозная с тях. Но мисля, че ти се познаваш — каза той, като очевидно занимаваше гостенина си, с когото не чувствуваше сега нищо общо. — Ще тръгнем следобед. А сега искаш ли да видиш моето имение? — Те излязоха и до обяд прекараха в разговори за политическите новини и за общите си познати като хора, които не са много близки помежду си. С известно оживление и интерес княз Андрей говори само за новото си имение, което подреждаше, за постройката, но дори и тук, посред разговора на скелята, когато описваше на Пиер бъдещото разположение на къщата, княз Андрей изведнъж се спря. — Впрочем тук няма нищо интересно, да идем да обядваме и да тръгнем. — На обяда заговориха за женитбата на Пиер.

— Много се учудих, когато чух това — каза княз Андрей.

Пиер се изчерви, както се изчервяваше винаги в такива случаи, и бързо каза:

— Някой ден ще ви разкажа как стана всичко това. Но нали знаете, че всичко това е свършено, и то завинаги.

— Завинаги ли? — рече княз Андрей. — Нищо не става завинаги.

— Но нали знаете как свърши всичко? Чухте ли за дуела?

— Да, ти си минал и през това.

— Само за едно благодаря на Бога, че не убих тоя човек — каза Пиер.

— Че защо? — рече княз Андрей. — Да убиеш зло куче дори е много хубаво.

— Не, да убиеш човек, не е хубаво, несправедливо е…

— Че защо да е несправедливо? — повтори княз Андрей. — Кое е справедливо и кое — не, на хората не е дадено да съдят. Хората вечно са се заблуждавали и ще се заблуждават, и то най-много за това, което смятат за справедливо и несправедливо.

— Несправедливо е онова, което е зло за друг човек — рече Пиер, чувствувайки с удоволствие, че за пръв път, откак бе пристигнал, княз Андрей се оживяваше и почваше да приказва и искаше да изкаже всичко, което го бе направило такъв, какъвто беше сега.

— А кой ти е казал кое е зло за друг човек? — попита той.

— Зло? Зло? — рече Пиер. — Всички ние знаем кое е зло за нас.

— Да, знаем, но онова, което зная, че е зло за мене, не мога да го сторя на друг човек — каза княз Андрей, като все повече и повече се оживяваше и явно искаше да изкаже на Пиер новото си гледище за нещата. Той говореше на френски. — Je ne connais dans la vie que deux maux bien réels: c’est le remord et la maladie. Il n’est de bien que l’absence de ces maux.^[2] Да живееш за себе си, като избягваш само тия две злини, ето цялата моя сегашна мъдрост.

— А любовта към ближния, а самопожертвуванието? — възрази Пиер. — Не, не мога да се съглася с вас! Да живееш така, само да не вършиш зло, за да не се разкайваш, това е малко. Аз живях тъй, живях за себе си и погубих живота си. И едва сега, когато живея или поне се опитвам (поправи се от скромност Пиер) да живея за другите, едва сега разбрах пълното щастие на живота. Не, няма да се съглася с вас, а пък и вие не мислите така, както говорите.

Княз Андрей гледаше мълчаливо Пиер и се усмихваше подигравателно.

— Ще видиш сестра ми, княжна Маря. Вие ще се разберете с нея — каза той. — Може би ти си прав за себе си — продължи той след късо мълчание, — но всеки живее, както си знае; ти си живял за себе си и казваш, че така едва ли не си погубил живота си и си познал щастието чак когато си почнал да живееш за другите. А аз изпитах противното. Аз живях за слава. (А какво е славата? Все тая обич към другите, желание да направиш нещо за тях, желание да чуеш похвала от тях.) Та аз живях за другите и не почти, а съвсем погубих живота си. И откак живея за себе си, станах по-спокоен.

— Но как така — да живееш само за себе си? — разпалваше се Пиер. — А синът ви, сестра ви, баща ви?

— Ами че това съм пак аз, това не са другите — рече княз Андрей, — а другите, ближните, le prochain^[3], както вие с княжна Маря ги наричате, това е главният извор на заблудата и злото. Le prochain — това са твоите киевски селяни, на които ти искаш да направиш добро.

И той погледна Пиер насмешливо и предизвикателно. Личеше, че предизвиква Пиер.

— Вие се шегувате — оживявайки се все повече и повече, каза Пиер. — Каква заблуда и зло може да има в това, че аз желаех (но много малко и лошо съм го изпълнил), желаех да сторя добро, а пък и сторих, макар само нещичко? Какво зло може да има в това, че нещастните хора, нашите селяни, хора като нас, които израстват и умират без всякакво друго понятие за Бога и за истината освен иконата и безсмислената молитва, ще се поучават в утешителната вяра за бъдещия живот, за възмездието, за наградата и утешението? Какво зло и заблуда има в това, че хората умират от болести, без помощ, когато е толкова лесно да им се помогне материално и аз ще им дам лекар и болница, и приют за старците? И нима не е осезателно, не е несъмнено благо това, че селянинът и селянката с детето нямат ден и нощ спокойствие, а аз ще им дам и почивка, и свободно време?… — каза Пиер, като бързаше и фъфлеше. — И аз направих тъй, макар и не добре, макар малко, но направих нещо и вие не само не ще ме убедите, че това, което съм направил, не е хубаво, но не ще ме убедите, че и самият вие не сте мислели така. А най-важното — продължи Пиер, — което зная и го зная сигурно, е, че насладата да вършиш добро е единственото сигурно щастие в живота.

— Да, ако въпросът се постави тъй, тогава е друго нещо — рече княз Андрей. — Аз строя къща, уреждам градина, а ти болници. И едното, и другото може да служи за прекарване на времето. А кое е справедливо, кое е добро — за това остави да съди оня, който знае всичко, а не ние. А ти искаш да спорим — добави той, — е, добре, хайде. — Те станаха от трапезата и седнаха на входната площадка, която беше вместо балкон.

— Е, хайде да спорим — каза княз Андрей. — Ти казваш: първо, училища — продължи той, като броеше на пръсти, — поучения и тъй нататък, тоест искаш да го измъкнеш — каза той, сочейки един селянин, който бе свалил калпак и минаваше край тях — от животинското му състояние и да му дадеш нравствени потребности. А мене ми се струва, че единствено възможното щастие е животинското щастие и тъкмо от него ти искаш да го лишиш. Аз му завиждам, а ти искаш да направиш той да стане като мене, без да му дадеш нито моя ум, нито моите чувства, нито моите средства. Второ, ти казваш: да се облекчи трудът му. А според мене физическият труд за него е такава необходимост, такова условие за съществуването му, както за мене и за тебе — умственият труд. Ти не можеш да не мислиш. Аз си лягам след два часа, през главата ми минават мисли и не мога да заспя, въртя се, до сутринта не заспивам от това, че мисля и не мога да не мисля, както той не може да не оре и да не коси; иначе ще отиде в кръчмата или ще се разболее. Както аз не бих понесъл неговия страшен физически труд и бих умрял след една седмица, тъй и той не ще може да понесе моето физическо безделие, ще надебелее и умре. Трето… какво още каза ти?

Княз Андрей прегъна трети пръст.

— Ах, да, болници, лекарства. Той има удар, умира, а ти си му пуснал кръв, излекувал си го. Десетина години той ще ходи сакат, ще бъде тежест за всички. Много по-спокойно и просто е да умре. Раждат се други, те и без това са много. Ако ти съжаляваше, че загубваш един работник, както аз гледам на него, това разбирам — но не, ти искаш да го лекуваш, и то от обич към него. А това не му трябва. Освен туй какво си въобразяваш ти, че медицината някога е излекувала някого!… Да убива — да! — каза той, като се намръщи злобно и се извърна от Пиер.

Княз Андрей изказваше мислите си толкова ясно и определено, че личеше, неведнъж е мислил за това, и говореше с удоволствие и бързо като човек, който отдавна не е говорил. Колкото по-безнадеждни бяха мислите му, толкова повече се оживяваше погледът му.

— Ах, това е ужасно, ужасно! — рече Пиер. — Не разбирам само как може да се живее с такива мисли. Мене ме връхлетяваха също такива минути, то беше неотдавна, в Москва и през време на пътуването, но в такива минути толкова се отпускам, че не живея, всичко ми е отвратително и най-много аз самият. Тогава не ям, не се мия… е, също като вас…

— Че защо да не се мия — това не е чисто — каза княз Андрей. — Напротив, човек трябва да се мъчи да направи живота си колкото може по-приятен. Аз живея — и не съм виновен за това, следователно трябва някак по-добре, без да преча на никого, да доживея до смъртта си.

— Но кое тогава ви кара да живеете? С такива мисли ще седиш, без да мръднеш, без да започваш нищо.

— Животът и без това не ни оставя на мира. Аз щях да бъда доволен да не върша нищо, но ето че, от една страна, тукашното дворянство ме удостои с честта да ме избере за предводител; едва се отървах. Те не можаха да разберат, че ми липсва онова, което е потребно, липсва ми тая позната, добродушна и загрижена пошлост, която е необходима за това. Сетне тая къща, която трябваше да построя, за да имам свой кът, дето да мога да бъда спокоен. Сега пък опълчението.

— Защо не служите в армията?

— След Аустерлиц ли! — каза мрачно княз Андрей. — Не, покорно благодаря: аз се зарекох, че няма да служа в действуващата руска армия. И няма. Ако Бонапарт беше тук, до Смоленск, заплашвайки Лѝсие Гори — и тогаз не бих отишъл да служа в руската армия. Та казах ти — продължи, успокоявайки се, княз Андрей. — Сега опълчението, баща ми е главнокомандуващ на третия окръг и единственото средство да се спася от службата, е да бъда при него.

— Значи, вие служите?

— Служа. — Той помълча малко.

— Но тогава защо служите?

— Ето защо. Баща ми е един от най-бележитите хора на своето време. Но той остарява и не че е жесток, но има прекалено деен характер. Свикнал с неограничена власт и сега с тая власт, дадена му от царя като главнокомандуващ на опълчението — той е страшен. Преди две седмици, ако бях закъснял два часа, той щеше да обеси един чиновник в Юхнов — рече княз Андрей с усмивка. — Та аз служа, защото никой освен мене няма влияние върху баща ми и от време на време ще го спася от някоя постъпка, за която по-късно би се измъчвал.

— Ето на, виждате ли!

— Да, mais ce n’est pas comme vous l’entendez^[4] — продължи княз Андрей. — Аз не желаех, нито желая и най-малкото добро на тоя мерзавец-чиновник, който бил откраднал някакви ботуши от опълченците; дори щях да съм много доволен, ако го видех обесен, но ми е жал за баща ми — тоест пак за себе си.

Княз Андрей все повече и повече се оживяваше. Очите му блестяха трескаво, когато се мъчеше да докаже на Пиер, че в неговите постъпки никога не е имало желание за добро на ближния.

— Ето, ти искаш да освободиш селяните — продължи той. — Това е много хубаво, но не за тебе (ти, струва ми се, никого не си наказвал с бой и не си изпращал в Сибир) и още по-малко за селяните. Ако ги бият, наказват с тояги и изпращат в Сибир, мисля, че от това на тях не им е по-зле. В Сибир той води същия скотски живот, а белезите от боя по тялото ще зараснат и той е толкова щастлив, колкото по-рано. А това е потребно за ония хора, които загиват нравствено, трупат си разкаяние, потъпкват това разкаяние и загрубяват затуй, че имат възможност да наказват справедливо и несправедливо. Ето за кого ми е жал и заради кого бих искал да освободя селяните. Ти може би не си виждал, но аз съм виждал как добри хора, възпитани в тая традиция на неограничена власт, с годините, когато станат по-раздразнителни, стават жестоки, груби, знаят това, но не могат да се сдържат и стават все по-нещастни и по-нещастни.

Княз Андрей говореше това с голямо увлечение и Пиер неволно помисли, че тия мисли са вдъхнати в него от баща му. Той не му отговори нищо.

— Та ето за кого и за кое ми е жал — за човешкото достойнство, за спокойствието на съвестта, за чистотата, а не за техните гърбове и глави, които, колкото и да ги пердашиш, колкото и да ги бръснеш, ще си останат все същите гърбове и глави.

— Не, не, хиляди пъти не! Никога не ще се съглася с вас — каза Пиер.