Лев Толстой
Война и мир (202)

Лев Толстой
Война и мир (202)

Глава XVI

— Ну, теперь все, — сказал Кутузов, подписывая последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.

Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо, которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все-таки не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.

Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за подбородок и сказал:

— И красавица какая! Спасибо, голубушка!

Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей на блюдо.

— Ну что, как живешь? — сказал Кутузов, направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это был «Les chevaliers du Cygne», сочинение madame de Genlis,^[1] как увидал князь Андрей по обертке.

— Ну садись, садись тут, поговорим, — сказал Кутузов. — Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец, другой отец… — Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.

— До чего… до чего довели! — проговорил вдруг Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. — Дай срок, дай срок, — прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого волновавшего его разговора, сказал: — Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.

— Благодарю вашу светлость, — отвечал князь Андрей, — но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, — сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. — А главное, — прибавил князь Андрей, — я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…

Умное, доброе и вместе с тем тонко-насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:

— Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, — сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.

— Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога — это дорога чести. — Он помолчал. — Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. — И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. — Да, немало упрекали меня, — сказал Кутузов, — и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient à point à celui qui sait attendre.^[2] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… — продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. — Ох, советчики, советчики! — сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. — Он покачал головой. — И французы тоже будут! Верь моему слову, — воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, — будут у меня лошадиное мясо есть! — И опять глаза его залоснились слезами.

— Однако должно же будет принять сражение? — сказал князь Андрей.

— Должно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n’entendent pas de cette oreille, voilà le mal.^[3] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? — спросил он, видимо, ожидая ответа. — Да, что ты велишь делать? — повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. — Я тебе скажу, что делать, — проговорил он, так как князь Андрей все-таки не отвечал. — Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, — он помолчал, — abstiens toi,^[4] — выговорил он с расстановкой.

— Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. — Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».

Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, — думал князь Андрей, — но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что-то сильнее и значительнее его воли, — это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной воли, направленной на другое. А главное, — думал князь Андрей, — почему веришь ему, — это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: «До чего довели!», и что он захлипал, говоря о том, что он «заставит их есть лошадиное мясо». На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.

XVI

— Е, сега вече свърши — каза Кутузов, когато сложи последния подпис, вдигна се тежко, оправи гънките на бялата си пълна шия и тръгна с развеселено лице към вратата.

Попадията, на която всичката кръв се бе качила в лицето, грабна таблата, която, въпреки че толкова дълго се бе приготвяла, пак не успя да поднесе навреме. И с нисък поклон я поднесе на Кутузов.

Очите на Кутузов се присвиха; той се усмихна, хвана я с ръка за брадичката и каза:

— Каква хубавица! Благодаря, мила!

Той извади от джоба на широките си панталони няколко жълтици и ги сложи в таблата.

— Е, как живееш? — каза Кутузов, като тръгна към отредената за него стая. Попадията, усмихвайки се с трапчинките на своето румено лице, мина подире му към другите стаи на къщата. Адютантът отиде при княз Андрей на входната площадка и го покани да закуси; след половин час отново повикаха княз Андрей при Кутузов. Кутузов лежеше в кресло със същия разкопчан сюртук. Държеше в ръка френска книга и когато влезе княз Андрей, тури ножа, за да отбележи страницата, и я затвори. Княз Андрей видя по корицата, че беше „Les chevaliers du Cygne“^[1] — произведение на madame de Genlis^[2].

— Е, седни, седни тук, да поприказваме — рече Кутузов. — Тъжно, много тъжно. Но не забравяй, мили, че аз съм ти баща, друг баща…

Княз Андрей разказа на Кутузов всичко, което знаеше за края на баща си, и онова, което бе видял в Лѝсие Гори, когато бе минал през там.

— Докъде… докъде ни докараха! — рече неочаквано Кутузов с развълнуван глас, като очевидно от думите на княз Андрей ясно си представи положението, в което се намираше Русия. — Още малко, още малко — добави той със зло изражение на лицето и очевидно не желаейки да продължава тоя разговор, който го вълнуваше, рече: — Извиках те, за да те оставя при себе си.

— Благодаря ви, ваша светлост — отговори княз Андрей, — но страхувам се, че не съм годен вече за щабове — каза той с усмивка, която Кутузов забеляза. Кутузов го погледна въпросително. — А главното е — добави княз Андрей, — че свикнах с полка, обикнах офицерите и изглежда, че и мене са ме обикнали. Мъчно ще ми бъде да напусна полка. Ако се отказвам от честта да бъда при вас, повярвайте…

По пълното лице на Кутузов светна умно, добро и заедно с това тънко-насмешливо изражение. Той прекъсна Болконски:

— Съжалявам, ти щеше да ми бъдеш потребен; но прав си, прав. Ние имаме нужда от хора, но не тук. Съветници винаги има много, но хора няма. Полковете нямаше да бъдат такива, ако всички съветници служеха в полковете като тебе. Аз те помня от Аустерлиц… Помня, помня, със знамето помня — каза Кутузов и при тоя спомен радостна руменина заля лицето на княз Андрей. Кутузов го привлече за ръката, приближи бузата си и княз Андрей пак видя сълзи в очите на стареца. И макар да знаеше, че Кутузов лесно плаче и че той сега особено го гали и съжалява от желание да изрази съчувствие за загубата му, това припомняне за Аустерлиц беше за него и радостно, и ласкателно.

— Бог да ти помага в твоя път. Аз зная, твоят път е пътят на честта. — Той млъкна за малко. — В Букурещ съжалявах за тебе: имах нужда от тебе, за да те изпратя. — И като промени разговора, Кутузов почна да приказва за турската война и за сключения мир. — Да, доста хора ме укоряваха — рече Кутузов — и за войната, и за мира… а всичко дойде навреме. Tout vient a point a celui qui sait attendre.^[3] А и там имаше не по-малко съветници, отколкото тук… — продължи той, като заговори отново за съветниците, които очевидно го занимаваха. — Ох, съветници, съветници! — каза той. — Ако слушах всички, ние там, в Турция, нямаше да сключим мир, а нямаше да свършим и войната. Все бързат, а бързото излиза дълго. Ако Каменски не беше умрял, щеше да бъде загубен. Той щурмуваше крепости с тридесет хиляди души. Не е мъчно да превземеш крепост, мъчно е да спечелиш кампанията. А за това не е необходимо да щурмуваш и атакуваш, а е необходимо търпение и време. Каменски изпрати срещу Русчук войници, а аз изпращах само тях (търпението и времето) и превзех повече крепости от Каменски, и накарах турците да ядат конско месо. — Той поклати глава. — И французите ще ядат! Помни ми думата — каза Кутузов въодушевен и се удари в гърдите, — ще ми ядат конско месо! — И отново очите му лъснаха от сълзи.

— Ала нали трябва да се приеме сражение? — каза княз Андрей.

— Ще трябва, ако всички поискат това, няма какво да се прави… А повярвай, мили: няма по-силни от тия двама воини, търпението и времето; те ще извършат всичко, но съветниците n’entendent pas de cette oreille, voila le mal^[4]. Едни искат, други не искат. Какво да се прави? — попита той и личеше, че чака отговор. — Да, какво ще кажеш ти, че трябва да се прави? — повтори той и очите му блестяха с дълбоко, умно изражение. — Аз ще ти кажа какво трябва да се прави — каза той, тъй като княз Андрей не отговаряше. — Аз ще ти кажа какво да се прави и какво правя аз. Dans le doute, mon cher — той млъкна за малко, — abstiens toi^[5] — завърши със спиране на всяка дума.

— Е, сбогом, миличък; помни, че аз от все сърце споделям с тебе твоята загуба и че за тебе не съм светлейшият, не съм княз, не съм и главнокомандуващ, а съм ти баща. Ако ти трябва нещо — направо при мене. Сбогом, мили. — Той пак го прегърна и целуна. И преди още княз Андрей да бе излязъл през вратата, Кутузов въздъхна успокоително и взе отново недовършения роман на мадам Жанлис „Les chevaliers du Cygne“.

Как и защо се бе случило това, княз Андрей съвсем не би могъл да обясни, но след тая среща с Кутузов той се върна в полка си успокоен по отношение на общия вървеж на работите и по отношение на оня, на когото те бяха поверени. Колкото по-малко свое лично виждаше в тоя старец, в когото бяха останали сякаш само навиците на страстите и вместо ум (който групира събитията и прави изводи) — само способността да съзерцава спокойно вървежа на събитията, толкова по-спокоен беше той, че всичко ще бъде тъй, както трябва да бъде. „Той няма да направи нищо свое. Той нищо няма да измисли, нищо няма да предприеме — мислеше княз Андрей, — но всичко ще изслуша, всичко ще запомни, всичко ще сложи на мястото му, на нищо полезно не ще попречи и нищо вредно няма да позволи. Той разбира, че има нещо по-силно и по-значително от неговата воля — това е неизбежният ход на събитията, и той умее да ги вижда, умее да разбира значението им и пред вид на това значение умее да се отрича от участие в тия събития, от своята лична воля, която е насочена към друго нещо. А главното е — мислеше княз Андрей — защо му вярваш; то е, защото е русин, въпреки романа на Жанлис и френските поговорки, то е, че гласът му затрепери, когато каза; «Докъде ни докараха!», и че захлипа, когато говореше, че «ще ги накара да ядат конско месо». На същото чувство, което всички — повече или по-малко — изпитваха, бе основано онова единомислие и общо одобрение, което съпътствуваше народния избор на Кутузов за главнокомандуващ въпреки сметките на дворцовите кръгове.“