Лев Толстой
Война и мир (64)

Лев Толстой
Война и мир (64)

Глава XVIII

Около деревни Праца Ростову велено было искать Кутузова и государя. Но здесь не только не было их, но не было ни одного начальника, а были разнородные толпы расстроенных войск. Он погонял уставшую уже лошадь чтобы скорее проехать эти толпы, но чем дальше он подвигался, тем толпы становились расстроеннее. По большой дороге, на которую он выехал, толпились коляски, экипажи всех сортов, русские и австрийские солдаты всех родов войск, раненые и нераненые. Все это гудело и смешанно копошилось под мрачный звук летавших ядер с французских батарей, поставленных на Праценских высотах.

— Где государь? Где Кутузов? — спрашивал Ростов у всех, кого мог остановить, и ни от кого не мог получить ответа.

Наконец, ухватив за воротник солдата, он заставил его ответить себе.

— Э, брат! Уж давно все там, вперед удрали! — сказал Ростову солдат, смеясь чему-то и вырываясь.

Оставив этого солдата, который, очевидно, был пьян, Ростов остановил лошадь денщика или берейтора важного лица и стал расспрашивать его. Денщик объявил Ростову, что государя с час тому назад провезли во весь дух в карете по этой самой дороге и что государь опасно ранен.

— Не может быть, — сказал Ростов, — верно, другой кто.

— Сам я видел, — сказал денщик с самоуверенной усмешкой. — Уж мне-то пора знать государя: кажется, сколько раз в Петербурге вот так-то видал. Бледный-пребледный в карете сидит. Четверню вороных как припустит, батюшки мои, мимо нас прогремел: пора, кажется, и царских лошадей, и Илью Иваныча знать; кажется, с другим, как с царем, Илья-кучер не ездит.

Ростов пустил его лошадь и хотел ехать дальше. Шедший мимо раненый офицер обратился к нему.

— Да вам кого нужно? — спросил офицер. — Главнокомандующего? Так убит ядром, в грудь убит при нашем полку.

— Не убит, ранен, — поправил другой офицер.

— Да кто? Кутузов? — спросил Ростов.

— Не Кутузов, а как бишь его, — ну, да все одно, живых не много осталось. Вон туда ступайте, вон к той деревне, там все начальство собралось, — сказал этот офицер, указывая на деревню Гостиерадек, и прошел мимо.

Ростов ехал шагом, не зная, зачем и к кому он теперь доедет. Государь ранен, сражение проиграно. Нельзя было не верить этому теперь. Ростов ехал по тому направлению, которое ему указали и по которому виднелись вдалеке башня и церковь. Куда ему было торопиться? Что ему было теперь говорить государю или Кутузову, ежели бы даже они и были живы и не ранены?

— Этою дорогой, ваше благородие, поезжайте, а тут прямо убьют, — закричал ему солдат. — Тут убьют!

— О! что говоришь! — сказал другой. — Куда он поедет? Тут ближе.

Ростов задумался и поехал именно по тому направлению, где ему говорили, что убьют.

«Теперь все равно! Уж ежели государь ранен, неужели мне беречь себя?» — думал он. Он въехал в то пространство, на котором более всего погибло людей, бегущих с Драцена. Французы еще не занимали этого места, а русские, те, которые были живы или ранены, давно оставили его. На поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек десять — пятнадцать убитых, раненых на каждой десятине места. Раненые сползались по два, по три вместе, и слышались неприятные, иногда притворные, как казалось Ростову, их крики и стоны. Ростов пустил лошадь рысью, чтобы не видать всех этих страдающих людей, и ему стало страшно. Он боялся не за свою жизнь, а за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.

Французы, переставшие стрелять по этому усеянному мертвыми и ранеными полю, потому что уже никого на нем живого не было, увидав едущего по нем адъютанта, навели на него орудие и бросили несколько ядер. Чувство этих свистящих, страшных звуков и окружающие мертвецы слились для Ростова в одно впечатление ужаса и сожаления к себе. Ему вспомнилось последнее письмо матери. «Что бы она почувствовала, — подумал он, — коль бы она видела меня теперь здесь, на этом поле, и с направленными на меня орудиями?»

В деревне Гостиерадеке были хотя и спутанные, но в большем порядке русские войска, шедшие прочь с поля сражения. Сюда уже не доставали французские ядра, и звуки стрельбы казались далекими. Здесь все уже ясно видели и говорили, что сражение проиграно. К кому ни обращался Ростов, никто не мог сказать ему, ни где был государь, ни где был Кутузов. Одни говорили, что слух о ране государя справедлив, другие говорили, что нет, и объясняли этот ложный распространившийся слух тем, что действительно в карете государя проскакал назад с поля сражения бледный и испуганный обер-гофмаршал граф Толстой, выехавший с другими в свите императора на поле сражения. Один офицер сказал Ростову, что за деревней налево он видел кого-то из высшего начальства, и Ростов поехал туда, уж не надеясь найти кого-нибудь, но для того только, чтобы перед самим собою очистить свою совесть. Проехав версты три и миновав последние русские войска, Ростов увидал около огорода, окопанного канавой, двух стоявших против канавы всадников. Один, с белым султаном на шляпе, показался почему-то знакомым Ростову; другой, незнакомый всадник, на прекрасной рыжей лошади (лошадь эта показалась знакомою Ростову), подъехал к канаве, толкнул лошадь шпорами и, выпустив поводья, легко перепрыгнул через канаву огорода. Только земля осыпалась с насыпи от задних копыт лошади. Круто повернув лошадь, он опять назад перепрыгнул канаву и почтительно обратился к всаднику с белым султаном, очевидно, предлагая ему сделать то же. Всадник, которого фигура, показавшись знакома Ростову, почему-то невольно приковала к себе его внимание, сделал отрицательный жест головой и рукой, и по этому жесту Ростов мгновенно узнал своего оплакиваемого обожаемого государя.

«Но это не мог быть он, один посреди этого пустого поля», — подумал Ростов. В это время Александр повернул голову, и Ростов увидал так живо врезавшиеся в его памяти любимые черты. Государь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились; но тем больше прелести, кротости было в его чертах. Ростов был счастлив, убедившись в том, что слух о ране государя был несправедлив. Он был счастлив, что видел его. Он знал, что мог, даже должен был прямо обратиться к нему и передать то, что приказано было ему передать от Долгорукова.

Но как влюбленный юноша дрожит и млеет, не смея сказать того, о чем он мечтает ночи, и испуганно оглядывается, ища помощи или возможности отсрочки и бегства, когда наступила желанная минута и он стоит наедине с ней, так и Ростов теперь, достигнув того, чего он желал больше всего на свете, не знал, как подступить к государю, и ему представлялись тысячи соображений, почему это было неудобно, неприлично и невозможно.

«Как! Я как будто рад случаю воспользоваться тем, что он один и в унынии. Ему неприятно и тяжело может показаться неизвестное лицо в эту минуту печали, и потом, что я могу сказать ему теперь, когда при одном взгляде на него у меня замирает сердце и пересыхает во рту?» Ни одна из тех бесчисленных речей, которые он, обращая к государю, слагал в своем воображении, не приходила ему теперь в голову. Те речи большею частию держались совсем при других условиях, те говорились большею частию в минуты побед и торжеств и преимущественно на смертном одре от полученных ран, в то время как государь благодарил его за геройские поступки и он, умирая, высказывал ему подтвержденную на деле любовь свою.

«Потом, что же я буду спрашивать государя об его приказаниях на правый фланг, когда уже теперь четвертый час вечера и сражение проиграно? Нет, решительно я не должен подъезжать к нему, не должен нарушать его задумчивость. Лучше умереть тысячу раз, чем получить от него дурной взгляд, дурное мнение», — решил Ростов и с грустью и с отчаянием в сердце поехал прочь, беспрестанно оглядываясь на все еще стоявшего в том же положении нерешительности государя.

В то время как Ростов делал эти соображения и печально отъезжал от государя, капитан фон Толь случайно наехал на то же место и, увидав государя, прямо подъехал к нему, предложил ему свои услуги и помог перейти пешком через канаву. Государь, желая отдохнуть и чувствуя себя нездоровым, сел под яблочное дерево, и Толь остановился подле него. Ростов издалека с завистью и раскаянием видел, как фон Толь что-то долго и с жаром говорил государю, как государь, видимо, заплакав, закрыл глаза рукой и пожал руку Толю.

«И это я мог бы быть на его месте!» — подумал про себя Ростов и, едва удерживая слезы сожаления об участи государя, в совершенном отчаянии поехал дальше, не зная, куда и зачем он теперь едет.

Его отчаяние было тем сильнее, что он чувствовал, что его собственная слабость была причиной его горя.

Он мог бы… не только мог бы, но он должен был подъехать к государю. И это был единственный случай показать государю свою преданность. И он не воспользовался им… «Что я наделал?» — подумал он. И он повернул лошадь и поскакал назад к тому месту, где видел императора; но никого уже не было за канавой. Только ехали повозки и экипажи. От одного фурмана Ростов узнал, что кутузовский штаб находится неподалеку в деревне, куда шли обозы. Ростов поехал за ними.

Впереди его шел берейтор Кутузова, ведя лошадей в попонах. За берейтором ехала повозка, и за повозкой шел старик дворовый, в картузе, полушубке и с кривыми ногами.

— Тит, а Тит! — сказал берейтор.

— Чего? — рассеянно отвечал старик.

— Тит! Ступай молотить.

— Э, дурак, тьфу! — сердито плюнув, сказал старик.

Прошло несколько времени молчаливого движения, и повторилась опять та же шутка.

В пятом часу вечера сражение было проиграно на всех пунктах. Более ста орудий находилось уже во власти французов.

Пржебышевский с своим корпусом положил оружие. Другие колонны, растеряв около половины людей, отступали расстроенными, перемешанными толпами.

Остатки войск Ланжерона и Дохтурова, смешавшись, теснились около прудов на плотинах и берегах у деревни Аугеста.

В шестом часу только у плотины Аугеста еще слышалась жаркая канонада одних французов, выстроивших многочисленные батареи на спуске Праценских высот и бивших по нашим отступающим войскам.

В ариергарде Дохтуров и другие, собирая батальоны, отстреливались от французской кавалерии, преследовавшей наших. Начинало смеркаться. На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и уезжали по той же плотине запыленные мукой, с белыми возами, — на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми.

Каждые десять секунд, нагнетая воздух, шлепало ядро или разрывалась граната в средине этой густой толпы, убивая и обрызгивая кровью тех, которые стояли близко. Долохов, раненный в руку, пешком, с десятком солдат своей роты (он был уже офицер), и его полковой командир, верхом, представляли из себя остатки всего полка. Влекомые толпой, они теснились во вход к плотине и, сжатые со всех сторон, остановились, потому что впереди упала лошадь под пушкой и толпа вытаскивала ее. Одно ядро убило кого-то сзади их, другое ударилось впереди и забрызгало кровью Долохова. Толпа отчаянно надвинулась, сжалась, тронулась несколько шагов и опять остановилась.

«Пройти эти сто шагов — и, наверное, спасен; простоять еще две минуты — и погиб, наверное», — думал каждый.

Долохов, стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на склизкий лед, покрывший пруд.

— Сворачивай! — закричал он, подпрыгивая по льду, который трещал под ним, — сворачивай! — кричал он на орудие. — Держит!…

Лед держал его, но гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется. На него смотрели и жались к берегу, не решаясь еще ступить на лед. Командир полка, стоявший верхом у въезда, поднял руку и раскрыл рот, обращаясь к Долохову. Вдруг одно из ядер так низко засвистело над толпой, что все нагнулись. Что-то шлепнулось в мокрое, и генерал упал с лошадью в лужу крови. Никто не взглянул на генерала, не только не подумал поднять его.

— Пошел на лед! пошел по льду! Пошел! вороти! Аль не слышишь! Пошел! — вдруг после ядра, попавшего в генерала, послышались бесчисленные голоса, сами не зная, что и зачем кричавшие.

Одно из задних орудий, вступавшее на плотину, своротило на лед. Толпы солдат с плотины стали сбегать на замерзший пруд. Под одним из передних солдат треснул лед, и одна нога ушла в воду; он хотел оправиться и провалился по пояс. Ближайшие солдаты замялись, орудийный ездовой остановил свою лошадь, но сзади все еще слышались крики: «Пошел на лед, что стал, пошел! пошел!» И крики ужаса послышались в толпе. Солдаты, окружавшие орудие, махали на лошадей и били их, чтоб они сворачивали и подвигались. Лошади тронулись с берега. Лед, державший пеших, рухнулся огромным куском, и человек сорок, бывших на льду, бросились кто вперед, кто назад, потопляя один другого.

Ядра все так же равномерно свистели и шлепались на лед, в воду и чаще всего в толпу, покрывавшую плотину, пруды и берег.

XVIII

На Ростов беше заповядано да търси Кутузов и царя край селото Прац. Ала там не само че ги нямаше, но нямаше и ни един началник, а имаше само разнородни тълпи от разстроени войски. Той шибаше уморения си вече кон, за да мине по-скоро през тия тълпи, но колкото по-нататък отиваше, толкова по-разстроени ставаха тия тълпи. По шосето, дето излезе, се трупаха каляски, всевъзможни коли, руски и австрийски войници от всички родове войски, ранени и неранени. Цялото това множество шумеше и размесено гъмжеше под мрачните звуци на хвърчащите гюллета от френските батареи, настанени по Праценските възвишения.

— Де е царят? Де е Кутузов? — питаше Ростов всички, които можеше да спре, и не можа да получи отговор от никого.

Най-сетне той хвана за яката един войник и го принуди да му отговори.

— Е-ех, драги! Отдавна всички са ей там, офейкаха напред! — каза войникът на Ростов, като се смееше, кой знае защо, и се мъчеше да се отскубне.

Ростов пусна тоя войник, който очевидно беше пиян, спря коня на един вестовой или берейтор на някакво важно лице и почна да го разпитва. Вестовоят каза на Ростов, че по същия тоя път преди един час прекарали с най-голяма бързина царя в карета и че царят е опасно ранен.

— Не може да бъде — каза Ростов, — сигурно е бил някой друг.

— Видях го с очите си — отговори вестовоят със самоуверена усмивка. — Аз барем мога да познавам царя: толкова пъти съм го виждал в Петербург — ей така на. Седи в каретата от бледен по-бледен. Като препусна оная ми ти четворка врани коне — прогърмя покрай нас, и барем царските коне и Иля Иванович мога да позная; Иля, кочияшът, освен царя другиго май не кара.

Ростов пусна коня му и понечи да върви по-нататък. Един ранен офицер, който минаваше край него, го запита:

— Но кого търсите вие? Главнокомандуващия ли? Убит е от гюлле, ударен в гърдите и убит при нашия полк.

— Не е убит, ранен е — поправи го друг офицер.

— Но кой? Кутузов ли? — попита Ростов.

— Не Кутузов, ами как го казваха — е, все едно де, малцина останаха живи. Вървете хе нататък, към онова село, там са се събрали всички началства — каза тоя офицер, сочейки селото Гостиерадек, и отмина.

Ростов караше ходом, без да знае защо и при кого ще отиде сега. Царят е ранен, сражението загубено. Сега вече не можеше да не вярва това. Ростов тръгна в посоката, която му казаха, дето в далечината се виждаше кула и църква. Закъде трябваше да бърза? Какво щеше да каже сега на царя и на Кутузов дори да бяха живи и не ранени?

— По оня път карайте, ваше благородие, че тук сигурно ще ви убият — викна му един войник. — Тук ще ви убият!

— Хе, какво приказваш! — рече друг. — Къде нататък ще върви? Тук е по-близо.

Ростов помисли и подкара тъкмо в оная посока, дето му казваха, че ще го убият.

„Сега е все едно! Щом царят е ранен, нима аз трябва да се пазя?“ — помисли той. Навлезе в пространството, дето бяха загинали най-много бягащи от Працен хора. Французите още не заемаха това място, а русите, ония, които бяха живи или ранени, отдавна го бяха напуснали. По земята, като кръстци в хубава нива, лежаха по десет-петнадесет убити и ранени на всяка десетина^[1] земя. Ранените се събираха пълзешком по двама-трима и се чуваха техните неприятни и от време на време, както се струваше на Ростов, престорени викове и стенания. Ростов пусна коня в тръс, за да не вижда всички тия страдащи хора, и му стана страшно. Той се страхуваше не за живота си, а за онова мъжество, което му беше необходимо и което, той знаеше това, нямаше да издържи вида на тия нещастници.

Французите, които бяха престанали да обстрелват това осеяно с мъртви и ранени поле, защото в него вече нямаше никакъв жив човек, щом видяха адютанта, който яздеше там, насочиха оръдията срещу него и хвърлиха няколко гюллета. Тия свирещи, страшни звуци и съзнанието за окръжаващите го мъртъвци се сля у Ростов в единствено усещане на ужас и на съжаление към себе си. Той си спомни последното писмо на майка си. „Какво ли би почувствувала тя — помисли той, — ако ме видеше сега тук, сред това поле, и с насочени срещу мен оръдия?“

В село Гостиерадек имаше макар и объркани, но в по-голям ред руски войски, които се отдалечаваха от полесражението. Тук вече не стигаха френските гюллета и стрелбата се чуваше далечна. Тук всички вече ясно виждаха и казваха, че сражението е загубено. Към когото и да се обърнеше Ростов, никой не можеше да му каже нито де беше царят, нито де беше Кутузов. Едни казваха, че слухът за раняването на царя е верен, други казваха, че не е и обясняваха тоя лъжлив и разпространен слух с това, че наистина в царската карета, която преминала бързо назад от полесражението, бил оберхофмаршалът граф Толстой, блед и изплашен, навлязъл в полесражението заедно с другите от царската свита. Един офицер каза на Ростов, че зад селото, вляво, видял някого от висшето началство и Ростов тръгна нататък, вече без да се надява, че ще намери някого, но само за да успокои съвестта си. След като извървя около три версти и отмина и последните руски войски, при една зеленчукова градина, оградена с канавка, Ростов видя двама конника, застанали срещу канавката. Единият, с бели пера на шапката, кой знае защо, се стори на Ростов познат; другият, непознат конник, яхнал чудесен дорест кон (тоя кон се стори познат на Ростов) приближи до канавката, пришпори коня и като пусна поводите, прескочи леко канавката на зеленчуковата градина. Само задните копита на коня отрониха пръст от насипа. Той рязко обърна коня, отново прескочи канавката и почтително каза нещо на конника с белите пера, като очевидно му предлагаше да стори и той същото. Но конникът, чиято фигура се бе сторила позната на Ростов и неизвестно защо, неволно задържа вниманието му, направи с глава и ръка отрицателен жест и по тоя жест Ростов мигновено позна своя оплакан и обожаван цар.

„Но това не може да бъде той, самичък сред това пусто поле!“ — помисли Ростов. В същото време Александър изви глава и Ростов видя врязалите се тъй живо в паметта му любими черти. Царят беше блед, бузите и очите му — хлътнали; но в лицето му имаше сега още по-голяма прелест и кротост. Ростов бе щастлив, като се увери, че слухът за раняването на царя е неверен. Беше щастлив, че го вижда. Той знаеше, че може, че дори е длъжен да се обърне направо към него и да му предаде онова, което Долгоруков бе му заповядал да предаде.

Но както влюбен младеж, когато е настъпил желаният миг и е насаме с нея, трепери и примира, без да смее да изкаже онова, за което мечтае по цели нощи, и се озърта подплашено, търсейки помощ или възможност за отсрочване и бягство, тъй и Ростов сега, достигнал онова, за което бе мечтал повече от всичко, не знаеше как да доближи до царя и в ума му изникваха хиляди съображения, че това е неудобно, неприлично и невъзможно.

„Как! Аз сякаш съм готов да използувам случая, че той е сам и натъжен. Може да му бъде неприятно и тежко в тоя тъжен миг да види непознато лице; и после, какво мога да му кажа сега, когато само като го погледна, сърцето ми замира и устата ми пресъхва?“ Той не можеше да си спомни сега ни една от безбройните речи към царя, които бе съчинявал във въображението си. Повечето от тия речи се казваха при съвсем други условия, повечето от тях бяха, за да се произнесат в мигове на победи и тържества, и предимно на смъртен одър от получените рани, когато царят му благодари за геройските му постъпки, а той, умирайки, му изказва потвърдената с дела своя обич.

„После как ще питам царя какви заповеди ще даде за десния фланг, когато вече минава три часът следобед и сражението е загубено? Не, решително не трябва да се приближавам до него, не трябва да нарушавам неговата замисленост. По-добре хиляди пъти да умра, отколкото той да ме погледне лошо и да си състави лошо мнение за мене“ — реши Ростов и с тъга, и с отчаяние в сърцето се отдалечи, като непрестанно се извръщаше към царя, който все още стоеше в положение на нерешителност.

Докато Ростов прехвърляше в ума си тия съображения, капитан фон Тол случайно се озова на същото място, видя царя, отиде направо при него, предложи му услугите си и му помогна да мине пешком през канавката. Царят, който искаше да си почине и се чувствуваше болнав, седна под едно ябълково дърво, а Тол застана до него. Със завист и разкаяние Ростов видя отдалеч как фон Тол дълго и разпалено говореше нещо на царя, как царят явно заплака, закри очи с ръце и стисна ръката на Тол.

„Аз можех да бъда на негово място!“ — помисли си Ростов и едва сдържайки сълзите на жалост към участта на царя, в пълно отчаяние подкара коня, без да знае накъде и защо тръгва сега.

Отчаянието му беше по-силно, защото той чувствуваше, че собствената му слабост беше причина на скръбта му.

Той можеше… не само можеше, но беше длъжен да отиде при царя. И това бе единственият случай да покаже на царя своята преданост. И не се възползува от него… „Какво направих?“ — помисли той. И обърна коня и препусна назад към мястото, дето бе видял императора; но отвъд канавката нямаше вече никого. Вървяха само каруци и екипажи. От един обозен каруцар Ростов узна, че щабът на Кутузов е наблизо, в селото, дето отиваха обозите. Ростов тръгна след тях.

Пред него вървеше берейторът на Кутузов, повел коне с попони. Зад берейтора се движеше каруца, а зад каруцата вървеше един старец-прислужник с фуражка, полушубка и криви крака.

— Тит, хей, Тит! — каза по едно време берейторът.

— Какво? — отговори разсеяно старецът.

— Тит! Вършей, не стой скрит!

— И-их, глупако, фу-у! — като се изплю ядосано, отвърна старецът. След като се движиха известно време мълчаливо, същата шега се повтори.

Към пет часа следобед сражението беше загубено на всички пунктове. Повече от сто оръдия бяха паднали вече в ръцете на французите.

Пржебишевски със своя корпус сложи оръжие. Други колони, след като бяха загубили около половината от хората си, отстъпваха в разстроени, размесени тълпи.

Остатъците от войските на Ланжерон и Дохтуров се бяха смесили и се трупаха по насипите на бентовете около езерата и по бреговете до селото Аугест.

Към шест часа само до бента на Аугест се чуваше още силната канонада, и то само на французите, които бяха наредили многобройни батареи по надолнището на Праценските височини и биеха по нашите отстъпващи войски.

В ариергарда Дохтуров и другите събираха батальони и отговаряха със стрелба на френската кавалерия, която преследваше нашите. Почна да се мръква. По тесния бент на Аугест, върху който толкова години бе седял кротко старецът-мелничар с домашна шапчица и с въдица, а внукът му, запретнал ръкави на ризата си, преглеждаше в черпака сребристата, мятаща се риба; из тоя насип, по който толкова години на двуконните си каруци, натоварени с пшеница, мирно минаваха моравците с власати калпаци и сини куртки и се връщаха пак по същия насип, изпрашени с брашно и побелели каруци — сега по тоя тесен насип между тежките коли и топовете, под конете и между колелата се трупаха хора, обезобразени от страха пред смъртта, мачкаха се един друг, умираха, прекрачваха умиращи и се убиваха един друг само за да минат няколко крачки и да бъдат и те също така убити.

През всеки десет секунди сред това гъсто множество, притискайки въздуха, шляпваше гюлле или се пукаше граната, като убиваше и опръскваше с кръв ония, които бяха наблизо. Ранен в ръката, Долохов, пешком, заедно с десетина войници от ротата си (той беше вече офицер) и полковият му командир на кон бяха остатъците от целия полк. Повлечени от тълпата, те се пъхнаха във входа към насипа и притиснати от всички страни, спряха, защото напред под един топ бе паднал кон и множеството го измъкваше. Едно гюлле уби някого отзад, друго падна напред и опръска с кръв Долохов. Тълпата отчаяно почна да напира, сгъсти се, мръдна няколко крачки и отново спря.

„Премина ли тия сто крачки, сигурно съм спасен; остана ли още две минути, сигурно съм загинал“ — мислеше всеки.

Изправен сред тълпата, Долохов се втурна към края на бента, като събори двама войника, и изтича върху покрилия езерото мокър, плъзгав лед.

— Завивай! — викна той, като подскачаше на леда, който пукаше под него. — Завивай! — извика той към оръдието. — Ще издържи!…

Ледът го удържаше, но се огъваше и пращеше и беше очевидно, че не само под оръдието или под множеството, ами и под самия него ей сега ще се продъни. Другите го гледаха и се притискаха към брега, но не се решаваха още да стъпят на леда. Полковият командир, който бе застанал на коня си пред насипа, дигна ръка и отвори уста, за да каже нещо на Долохов. Изведнъж едно от гюллетата засвистя толкова ниско над множеството, че всички се наведоха. Нещо шляпна в мокрото и генералът падна от коня в локва кръв. Никой не погледна генерала и не помисли да го дигне.

— Тръгвай по леда! Тръгвай по леда! Тръгвай! Обръщай! Не чуваш ли? Тръгвай! — чуха се веднага след гюллето, което бе ударило генерала, безброй гласове, без сами да знаят какво крещят и защо.

Едно от задните оръдия, което навлизаше по насипа, зави на леда. Тълпи войници от насипа почнаха да слизат тичешком на замръзналото езеро. Под един от предните войници ледът се пропука и единият му крак хлътна във водата; той искаше да го измъкне и затъна до пояс. Най-близките войници се смутиха, оръдейният ездач спря коня си, но отзад все още се чуваха викове: „Върви по леда, какво спря? Върви! Върви!“ И викове на ужас се чуха в множеството. Войниците, които окръжаваха оръдието, махаха срещу конете и ги биеха, за да завиват и вървят. Конете тръгнаха от брега. От леда, който удържаше пешаците, се отчупи грамаден къс и четиридесетина души, намиращи се на леда, хукнаха кой напред, кой назад, като се давеха един друг.

Гюллетата все тъй равномерно свиреха и шляпаха по леда, във водата и най-често в множеството, което покриваше насипа, езерата и брега.