Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XXI
В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем-то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что-то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
— Не могу видеть эту женщину.
— Catiche a fait donner du thé dans le petit salon, — сказал князь Василий Анне Михайловне. — Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque chose, autrement vous ne suffirez pas[1].
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon[2].
— Il n’y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent thé russe après une nuit blanche[3], — говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухова. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа Пьер, не умевший танцевать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, бриллиантах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шепотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шепотом.
— Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что не нужно, — говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
— Но, милая княжна, — кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, — не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
— Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche[4]. Вы знаете, как граф ее любит.
— Я и не знаю, что в этой бумаге, — говорила княжна, обращаясь к князю Василию и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. — Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
— Я знаю, милая, добрая княжна, — сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. — Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure…[5]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы за портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
— Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
— Что же вы молчите, mon cousin? — вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. — Что вы молчите, когда здесь бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего? Интриганка! — прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы, но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
— Oh! — сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. — C’est ridicule. Voyons[6], пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
— И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
— Пустите, я вам говорю. Я беру все на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
— Mais, mon prince[7], — говорила Анна Михайловна, — после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, — обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее все приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василия.
— Помните, что вы будете отвечать за все последствия, — строго сказал князь Василий, — вы не знаете, что вы делаете.
— Мерзкая женщина! — вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
— Что вы делаете! — отчаянно проговорила она. — II s’en va et vous me laissez seule[8].
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна, с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
— Да, радуйтесь теперь, — сказала она, — вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
— Ах, мой друг! — сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. — Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Все кончится смертью, все. Смерть ужасна. — Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
— Пьер!… — сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
— Il n’est plus…[9]
Пьер смотрел на нее через очки.
— Allons; je vous reconduirai. Tâchez de pleurer. Rien ne soulage comme les larmes[10].
Она провела его в темную гостиную, и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и, когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
— Oui, mon cher, c’est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais dieu vous soutiendra, vous êtes jeune et vous voilà à la tête d’une immense fortune, je l’espère. Le testament n’a pas été encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tournera pas la tête, mais cela vous impose des devoirs, et il faut être homme[11].
Пьер молчал.
— Peut-être plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n’avais pas été là, dieu sait ce qui serait arrivé. Vous savez, mon oncle avant-hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n’a pas eu le temps. J’espère, mon cher ami, que vous remplirez le désir de votre père[12].
Пьер ничего не понимал и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухова. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает — кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так все и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C’est pénible, mais cela fait du bien: ça élève l’âme de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils»[13], — говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шепотом.
XXI
В приемната нямаше вече никой освен княз Василий и най-голямата княжна, които бяха седнали под портрета на Екатерина и оживено разговаряха за нещо. Щом видяха Пиер й ръководителката му, те млъкнаха. На Пиер му се стори, че княжната скри нещо и прошепна:
— Не мога да гледам тая жена.
— Catiche a fait donner du thé dans le petit salon — каза княз Василий на Ана Михайловна — Allez, ma pauvre Ана Михайловна, prenez quelque chose, autrement vous ne suffirez pas.[1]
На Пиер той не каза нищо, само сърдечно му стисна ръката по-долу от рамото. Пиер и Ана Михайловна отидоха в petit salon[2].
— Il n’y a rien qui restaure comme une tasse de cet excellent thé russe après une nuit blanche[3] — каза с израз на сдържано оживление Лорен, който сърбаше от тънката китайска чашка без дръжка, застанал прав в малката кръгла зала пред масата, дето бяха сложени прибори за чай и студена вечеря. Около масата се бяха събрали, за да подкрепят силите си, всички, които се намираха тая нощ в дома на граф Безухов. Пиер помнеше добре тая малка кръгла зала с огледала и малки масички. През време на баловете в дома на графа Пиер, който не знаеше да танцува, обичаше да седи в тая малка зала с огледала и да наблюдава как дамите в бални тоалети, с брилянти и бисери по голите рамене, минавайки през тая стая, се оглеждаха в ярко осветените огледала, дето техните отражения се повтаряха неколкократно. Сега същата тази стая бе едва осветена от две свещи и сред нощта на една малка масичка бяха сложени в безредие прибор за чай и чинии и най-различни, не празнични по вид хора си приказваха шепнешком, седяха тук и с всяко движение, с всяка дума показваха, че никой не забравя онова, което става сега и което ще става още в спалнята. Пиер не яде, макар че много му се ядеше. Той се озърна въпросително към ръководителката си и видя, че тя отново отива на пръсти в приемната, дето бяха останали княз Василий и голямата княжна. Пиер си каза, че и това трябва да бъде тъй и след известно време тръгна подир нея. Ана Михайловна бе застанала до княжната и двете едновременно говореха с развълнуван шепот.
— Позволете ми, княгиньо, да знам кое е необходимо и кое не — казваше княжната очевидно в същото развълнувано състояние, в каквото бе, когато затръшна вратата на стаята си.
— Но, мила княжна — рече кротко и убедително Ана Михайловна, като препречи пътя към спалнята и не пускаше княжната да мине, — няма ли да бъде това премного тежко за клетия вуйчо в тия минути, когато му е потребна почивка? В такива минути разговор за мирски неща, когато душата му е вече приготвена…
Княз Василий седеше на креслото в безцеремонната си поза, метнал високо крак върху крак. Бузите му силно потрепваха и когато се отпускаха, изглеждаха по-дебели в долната си част; но той имаше вид на човек, който не се интересува от разговора на двете дами.
— Voyons, ma bonne Ана Михайловна, laissez faire Catiche.[4] Нали знаете колко я обича графът.
— Аз дори не зная какво има в тоя документ — рече княжната, обръщайки се към княз Василий, и посочи мозаичната чанта, която държеше в ръце. — Знам само, че истинското завещание е в бюрото му, а това е някакъв забравен документ…
Тя искаше да избиколи Ана Михайловна, но Ана Михайловна подскочи и пак й препречи пътя.
— Знам, мила, добра княжна — рече Ана Михайловна, като хвана с ръка чантата, и то тъй здраво, че личеше — няма да я пусне лесно. — Мила княжна, моля, умолявам ви, пожалете го. Je vous en conjure…[5]
Княжната мълчеше. Чуваха се само звуковете от усилията в борбата за чантата. Явно е, че ако тя каже нещо, ще каже съвсем не ласкателни неща за Ана Михайловна. Ана Михайловна държеше здраво, но въпреки това гласът й запазваше сладникавата си провлеченост и мекота.
— Пиер, елате насам, мили. Мисля, че той не е излишен в роднинския съвет, нали, княже?
— Но защо мълчите, mon cousin? — извика неочаквано княжната толкова високо, че в салона я чуха и се уплашиха от гласа й. — Защо мълчите, когато тук някакви бог знае какви хора си позволяват да се бъркат и да правят сцени пред прага на стаята на умиращия? Интригантка! — прошепна злобно тя и дръпна с все сила чантата, но Ана Михайловна пристъпи няколко крачки, за да не се отдели от чантата, и хвана ръката й.
— Oh! — каза княз Василий укорно и учудено. Той стана. — C’est ridicule. Voyons[6], пуснете. Казвам, ви.
Княжната пусна чантата.
— И вие!
Ана Михайловна не го послуша.
— Пуснете, казвам ви. Аз се нагърбвам с всичко. Аз ще отида и ще го попитам. Аз… задоволява ли ви това?
— Mais, mon prince[7] — каза Ана Михайловна, — след едно такова велико тайнство дайте му малко спокойствие. Ето вие, Пиер, кажете вашето мнение — обърна се тя към момъка, който бе дошъл съвсем близо до тях и гледаше смаян озлобеното, изгубило всякакво приличие лице на княжната и подскачащите бузи на княз Василий.
— Не забравяйте, че ще отговаряте за всички последици — рече строго княз Василий, — вие не знаете какво вършите.
— Мръсна жена! — извика княжната, хвърли се неочаквано срещу Ана Михайловна и грабна от ръцете й чантата.
Княз Василий наведе глава и разпери ръце.
В същия миг вратата, страшната врата, която Пиер толкова дълго гледа и която се отваряше толкова тихо, се разтвори бързо и шумно, блъсна се в стената и средната княжна изскочи отвътре, като плесна ръце.
— Какво правите! — каза тя отчаяно. — Il s’en va et vous me laissez seule.[8]
Най-голямата княжна изпусна чантата. Ана Михайловна бързо се наведе, грабна спорната вещ и отърча в спалнята. Най-голямата княжна и княз Василий се опомниха и тръгнаха подире й. След няколко минути първа излезе оттам най-голямата княжна, с бледо и сухо лице и прехапана долна устна. Щом съгледа Пиер, по лицето й се изписа неудържима злоба.
— Да, радвайте се сега — каза тя, — вие чакахте това.
И като зарида, тя закри лице с кърпичката си и изтича от стаята.
След княжната излезе княз Василий. Залитайки, той стигна до дивана, дето седеше Пиер, и се тръшна на него, като закри очи с ръка. Пиер забеляза, че беше блед и че долната му челюст подскачаше и трепереше като в треска.
— Ах, мили мой! — каза той, като хвана Пиер за лакътя; и в гласа му имаше искреност и слабост, каквито дотогава Пиер никога не бе забелязвал у него. — Колко грехове вършим ние, колко лъжем и всичко за какво? Аз съм вече към шейсетте, мили… Ами че аз… Всичко ще се свърши със смъртта, всичко. Смъртта е ужасна. — Той заплака.
Ана Михайловна излезе последна. Тя отиде при Пиер с тихи, бавни стъпки.
— Пиер!… — рече тя.
Пиер я погледна въпросително. Тя целуна момъка по челото, като го измокри със сълзи. Тя помълча малко.
— Il n’est plus…[9]
Пиер я гледаше, през очилата си.
— Allons, je vous reconduirai. Tâchez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes.[10]
Тя го заведе в тъмния салон и Пиер се зарадва, че там никой не виждаше лицето му. Ана Михайловна го остави и когато се върна, той, сложил длан под главата си, спеше дълбоко.
На заранта Ана Михайловна каза на Пиер:
— Oui, mon cher, c’est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutiendra, vous êtes jeune et vous voilà à la tête d’une immense fortune, je l’espère. Le testament n’a pas été encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tournera pas la tête, mais cela vous impose des devoirs et il faut être homme.[11]
Пиер мълчеше.
— Peut-être plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n’avais pas été là, Dieu sait ce qui serait arrivé. Vous savez, mon oncle avant-hier encore me prometait de ne pas oublier Boris. Mais il n’a pas eu le temps. J’espère, mon cher ami, que vous remplirez le désir de votre père.[12]
Пиер не разбираше нищо, червеше се стеснително и мълчаливо гледаше княгиня Ана Михайловна. След като поговори с Пиер, Ана Михайловна отиде у Ростови и си легна да спи. На заранта, когато стана, почна да разправя на Ростови и на всичките си познати подробностите по смъртта на граф Безухов. Тя казваше, че графът умрял тъй, както и тя самата би желала да умре, че неговият край бил не само трогателен, но и поучителен; а последната среща на бащата и сина била толкова трогателна, че тя не можела да си я спомня без сълзи и че не знаела в тия страшни минути кой се е държал по-добре: бащата, който в последните си минути си спомнил за всичко и всички и казал такива трогателни думи на сина си, или Пиер, който бил така съкрушен, че било жално да го гледаш, и въпреки туй се мъчел да скрие скръбта си, за да не огорчи умиращия си баща. „C’est pénible, mais cela fait du bien: ça élève l’âme de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils“[13] — казваше тя. Без да одобрява постъпките на, княжната и на княз Василий, тя разказваше и за тях, но под голяма тайна и шепнешком.