Лев Толстой
Война и мир (23)

Лев Толстой
Война и мир (23)

Глава XXIII

Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению князя в огромном кабинете. Из дальней стороны дома, из-за затворенных дверей слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты.

В это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед. Седой Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шепотом доложил, что князь почивают, и торопливо затворил дверь. Тихон знал, что ни приезд сына и никакие необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня. Князь Андрей, видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон; он посмотрел на часы, как будто для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время, в которое он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене.

— Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне Марье, — сказал он.

Маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она заговорила.

— Mais c’est un palais, — сказала она мужу, оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину бала. — Mais c’est un palais — Allons, vite, vite!…^[1] — Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их.

— C’est Marie qui s’exerce? Allons doucement, il faut la surprendre^[2].

Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением.

— Ты постарел, Тихон, — сказал он, проходя, старику, целовавшему его руку.

Перед комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой двери выскочила хорошенькая белокурая француженка. M-lle Bourienne казалась обезумевшею от восторга.

— Ah! quel bonheur pour la princesse, — заговорила она. — Ah! quel bonheur pour la princesse! Enfin! Il faut que je la prévienne^[3].

— Non, non, de grâce… Vous êtes mademoiselle Bourienne, je vous connais déjà par l’amitié que vous porte ma belle-sœur, — говорила княгиня, целуясь с нею. — Elle ne nous attend pas!^[4]

Они подошли к двери диванной, из которой слышался опять и опять повторяемый пассаж. Князь Андрей остановился и поморщился, как будто ожидая чего-то неприятного.

Княгиня вошла. Пассаж оборвался на середине; послышался крик, тяжелые ступни княжны Марьи и звуки поцелуев. Когда князь Андрей вошел, княжна и княгиня, только раз на короткое время видевшиеся во время свадьбы князя Андрея, обхватившись руками, крепко прижимались губами к тем местам, на которые попали в первую минуту. M-lle Bourienne стояла около них, прижав руки к сердцу и набожно улыбаясь, очевидно, столько же готовая заплакать, сколько и засмеяться. Князь Андрей пожал плечами и поморщился, как морщатся любители музыки, услышав фальшивую ноту. Обе женщины отпустили друг друга; потом опять, как будто боясь опоздать, схватили друг друга за руки, стали целовать и отрывать руки и потом опять стали целовать друг друга в лицо, и совершенно неожиданно для князя Андрея обе заплакали и опять стали целоваться. M-lle Bourienne тоже заплакала. Князю Андрею было, очевидно, неловко; но для двух женщин казалось так естественно, что они плакали; казалось, они и не предполагали, чтобы могло иначе совершиться это свидание.

— Ah! chère!… Ah! Marie!… — вдруг заговорили обе женщины и засмеялись. — J’ai rêvé cette nuit… — Vous ne nous attendiez donc pas?… Ah! Marie, vous avez maigri… — Et vous avez repris…^[5]

— J’ai tout de suite reconnu madame la princesse^[6], — вставила m-lle Бурьен.

— Et moi qui ne me doutais pas!… — восклицала княжна Марья. — Ah! André, je ne vous voyais pas^[7].

Князь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и указал ей, что она такая же pleurnicheuse^[8], как всегда была. Княжна Марья повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.

Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрагивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. Княгиня рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей опасностию в ее положении, и сейчас же после этого сообщила, что она все платья свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить бог знает в чем, и что Андрей совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть жених для княжны Марьи pour tout de bon^[9], но что об этом поговорим после. Княжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных глазах ее были и любовь и грусть. Видно было, что в ней установился теперь свой ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о последнем празднике в Петербурге обратилась к брату.

— И ты решительно едешь на войну, André? — сказала она, вздохнув.

Lise вздохнула тоже.

— Даже завтра, — отвечал брат.

— Il m’abandonne ici, et dieu sait pourquoi, quand il aurait pu avoir de l’avancement…^[10]

Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей, обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот.

— Наверное? — сказала она.

Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.

— Да, наверное, — сказала она. — Ах! Это очень страшно…

Губки Лизы опустились. Она приблизила свое лицо к лицу золовки и опять неожиданно заплакала.

— Ей надо отдохнуть, — сказал князь Андрей, морщась. — Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что он, все то же?

— То же, то же самое; не знаю, как на твои глаза, — отвечала радостно княжна.

— И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? — спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что, несмотря на всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.

— Те же часы и станок, еще математика и мои уроки геометрии, — радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.

Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить его в свою половину во время одеванья перед обедом. Князь ходил по-старинному, в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом кресле, в пудроманте, предоставляя свою голову рукам Тихона.

— А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? — сказал старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса, находившаяся в руках Тихона. — Примись хоть ты за него хорошенько, а то он этак скоро и нас своими подданными запишет. Здорово! — И он выставил свою щеку.

Старик находился в хорошем расположении духа после дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.) Он радостно из-под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую тему разговора отца — подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно над Бонапартом.

— Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною женой, — сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за движением каждой черты отцовского лица. — Как здоровье ваше?

— Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники, а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержан, ну и здоров.

— Слава богу, — сказал сын, улыбаясь.

— Бог тут ни при чем. Ну, рассказывай, — продолжал он, возвращаясь к своему любимому коньку, — как вас немцы с Бонапартом сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.

Князь Андрей улыбнулся.

— Дайте опомниться, батюшка, — сказал он с улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить его. — Ведь я еще и не разместился.

— Врешь, врешь, — закричал старик, встряхивая косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за руку. — Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона армию я понимаю, Толстого тоже… высадка единовременная… Южная армия что будет делать? Пруссия, нейтралитет… это я знаю. Австрия что? — говорил он, встав с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. — Швеция что? Как Померанию перейдут?

Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно посреди рассказа, по привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками, как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских, должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и, продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он остановил его и закричал:

— Белый! белый!

Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он хотел. Другой раз он остановился, спросил:

— И скоро она родит? — и, с упреком покачав головой, сказал: — Нехорошо! Продолжай, продолжай.

В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик запел фальшивым и старческим голосом: «Marlbroug s’en va-t-en guerre. Dieu sait quand reviendra»^[11].

Сын только улыбнулся.

— Я не говорю, чтоб это был план, который я одобряю, — сказал сын, — я вам только рассказал, что есть. Наполеон уже составил свой план не хуже этого.

— Ну, новенького ты мне ничего не сказал. — И старик задумчиво проговорил про себя скороговоркой: «Dieu sait quand reviendra». — Иди в столовую.

XXIII

Побелелият камердинер седеше, дремейки, и се вслушваше в хъркането на княза в грамадния кабинет. От далечния край на къщата, иззад затворените врати, се чуваха, повтаряни по двадесет пъти, мъчни пасажи на една соната от Дюсек.

В това време пред входната площадка спряха една карета и бричка и от каретата слезе княз Андрей, помогна на мъничката си жена да слезе и я пусна да мине пред него. Белокосият Тихон с перука, който се подаде от вратата на чакалнята, съобщи шепнешком, че князът почива, и затвори бързо вратата. Тихон знаеше, че нито пристигането на сина, нито каквито и да било необикновени събития не биваше да нарушават определения ред на деня. И княз Андрей очевидно знаеше това толкова добре, колкото и Тихон; той погледна часовника, сякаш да провери дали през това време, откак не бе виждал баща си, навиците му не са се променили и като се убеди, че не са, каза на жена си:

— Той ще стане след двадесет минути. Да минем при княжна Маря.

Малката княгиня бе напълняла, но щом заговори, очите и късата й устничка с мустачките и с усмивката се дигнаха все тъй весело и мило.

— Mais c’est un palais — рече тя на мъжа си, като оглеждаше наоколо си със същия израз, с който се изказват похвали на домакина на някой бал. — Allons, vite, vitel…^[1] — Като гледаше наоколо си, тя се усмихваше и на Тихон, и на мъжа си, и на лакея, който ги придружаваше.

— C’est Marie qui s’exerce? Allons doucement, il faut la surprendre.^[2]

Княз Андрей вървеше след нея с учтив и тъжен израз.

— Остарял си, Тихон — минавайки, каза той на стареца, който му целуваше ръка.

Пред стаята, от която се чуваше клавикордът, от страничната врата изскочи една хубавичка руса французойка. M-lle Bourienne бе сякаш обезумяла от възторг.

— Ah! quel bonheur pour la princesse — каза тя. — Enfin! Il faut que je la prévienne.^[3]

— Non, non, de grâce… Vous êtes mademoiselle Bourienne, je vous connais déjà par l’amitié que vous porte ma belle-soeur — рече княгинята, като се разцелува с нея. — Elle ne nous attend pas!^[4]

Те стигнаха до вратата на диванната, отдето непрекъснато се чуваше повтаряният пасаж. Княз Андрей се спря и намръщи, като че очакваше нещо неприятно.

Княгинята влезе. Пасажът бе прекъснат по средата; чу се вик, чуха се тежките стъпки на княжна Маря и звуци от целувки. Когато княз Андрей влезе, княжната и княгинята, които се бяха видели за малко само веднъж по сватбата на княз Андрей, се прегръщаха и притискаха силно устните си на ония места, дето бяха попаднали в първия миг. M-lle Bourienne се бе изправила до тях, притиснала ръце до сърцето си, усмихваше се набожно, очевидно еднакво готова да заплаче, както и да се засмее. Княз Андрей сви рамене и се смръщи, както се мръщят любителите на музика, когато чуят фалшива нота. Двете жени се пуснаха; след това, като че се страхуваха да не закъснеят, отново сграбчиха ръцете си, почнаха да ги целуват и пускат и после пак почнаха да се целуват по лицето, и съвсем неочаквано за княз Андрей заплакаха и двете и отново почнаха да се целуват. Заплака и m-lle Bourienne. На княз Андрей очевидно му беше неудобно; но на двете жени им се виждаше съвсем естествено, че плачат; те сякаш и не предполагаха, че тая среща можеше да стане по друг начин.

— Ah! chère!… Ah! Marie!…^[5] — заговориха изведнъж и двете жени и се засмяха.

— J’ai rêvé cette nuit…^[6]

— Et vous avez repris…^[7]

— Vous ne nous attendiez donc pas? Ah! Marie, vous avez maigri…^[8]

— J’ai tout de suite reconnu madame la princesse^[9] — обади се m-lle Bourienne.

— Et moi qui ne me doutais pas!… — възкликна княжна Маря. — Ah! André, je ne vous voyais pas.^[10]

Княз Андрей целуна ръка на сестра си, а тя неговата, и й каза, че си е все същата pleurnicheuse^[11], каквато е била винаги. Княжна Маря се извърна към брат си и изпълненият с обич, топъл и кротък поглед на нейните прекрасни в тоя миг, големи, лъчисти очи се спря през сълзи върху лицето на княз Андрей.

Княгинята говореше, без да спре. Късата горна устничка с мустачките току се спускаше за миг надолу, досягаше, дето трябваше, румената долна устничка и отново се показваше блеснала от зъби и от очи усмивка. Княгинята разказваше какво им се случило, когато били на Спаската могила, и опасността, която я застрашавала поради положението й, и веднага след това разправи, че е оставила в Петербург всичките си рокли и тук ще ходи облечена бог знае с какво, че Андрей съвсем се е променил, че Кити Одинцова се омъжила за старец и че има кандидат за княжна Маря pour tout de bon^[12], но че за това ще поговорим после. Княжна Маря все тъй мълком гледаше брат си и в прекрасните й очи имаше обич и тъга. Личеше, че сега мислите й течаха по свой път, независещ от думите на снаха й. Тъкмо по средата, когато княгинята разправяше за последния празник в Петербург, княжна Маря се обърна към брат си.

— Ти без друго ли отиваш на война, André? — каза тя и въздъхна.

Lise също въздъхна.

— Дори утре — отговори братът.

— Il m’abandonne ici, et Dieu sait pourquoi, quand il aurait pu avoir de l’avancement…^[13]

Княжна Маря не я доизслуша, продължи нишката на мислите си и се обърна към снаха си, като посочи с ласкави очи корема й.

— Сигурно ли е? — рече тя.

Лицето на княгинята се промени. Тя въздъхна.

— Да, сигурно — каза тя. — Ах! То е много страшно…

Устничката на Лиза се спусна. Тя приближи лице до лицето на зълва си и пак неочаквано заплака.

— Тя трябва да си почине — рече княз Андрей, като се смръщи. — Нали, Лиза? Заведи я в твоята стая, аз ще отида при татко. Той как е, все същото ли?

— Все същото, все същото; не знам на тебе как ще се види — отговори радостно княжната.

— И все същите часове, и разходките по алеите? Стругът? — питаше княз Андрей с едва забележима усмивка, от която личеше, че въпреки всичката си обич и уважение към баща си, разбира неговите слабости.

— Същите часове и стругът, освен това математика и моите уроци по геометрия — отговори радостно княжна Маря, като че уроците й по геометрия бяха едно от най-радостните впечатления в нейния живот.

Когато минаха ония двадесет минути, които трябваше да изтекат до ставането на стария княз, Тихон дойде да повика младия княз при баща му. В чест на пристигането на сина си старецът бе направил изключение в реда на живота си: той заповяда да го повикат в неговите покои през време на предобедното му обличане. Князът ходеше облечен по едновремешному, в кафтан и с напудрена перука. И когато княз Андрей влизаше при баща си (не с намръщения израз и държането, които усвояваше, когато се намираше в салоните, а с онова оживено лице, което имаше винаги, когато разговаряше с Пиер), старецът беше седнал в стаята за обличане върху широко, тапицирано със сахтиян кресло, с пудромант^[14] и предоставяше главата си на Тихоновите ръце.

— А! Ето го воина! Искаш да надвиеш Бонапарт? — рече старецът и тръсна напудрената си глава, доколкото позволяваше плитката коса, която беше в ръцете на Тихон. — Залови се поне ти здравата с него, че инак скоро ще пише й нас свой поданици. Здравей! — и той му подложи бузата си за целувка.

След предобедния сън старецът бе в добро настроение. (Той казваше, че следобедният сън е сребърен, а предобедният — златен.) Изпод гъстите си надвиснали вежди радостно поглеждаше сина си. Княз Андрей се приближи и целуна баща си по посоченото място. Той не отговори на любимата тема на баща си — подигравки над сегашните военни хора, а особено над Бонапарт.

— Да, пристигнах при вас, татко, и с бременна жена — каза княз Андрей, като следеше с оживени и почтителни очи движението на всяка черта от бащиното си лице. — Как сте със здравето?

— Не са здрави, драги, само глупците и развратниците, а ти ме познаваш: от сутрин до вечер съм зает, въздържан съм — и затова съм здрав.

— Слава Богу — рече усмихнат синът.

— Бог няма нищо общо с това. Е, разправяй — продължи той, като се върна към любимата си тема — как ви научиха немците да се биете с Бонапарт по вашата нова наука, наричана стратегия.

Княз Андрей се усмихна.

— Почакайте да дойда на себе си, татко — рече той с усмивка, която показваше, че слабостите на бащата не му пречат да го уважава и обича. — Та аз още не съм се настанил.

— Лъжеш, лъжеш! — викна старецът, като тръсна плитката си, за да опита дали е здраво сплетена, и хвана сина си за ръка. — Жилището за жена ти е готово. Княжна Маря ще я заведе да й покаже и ще й надрънка сума неща. То е тяхна женска работа. Радвам се, че е тук. Седни и разправяй. Армията на Михелсон — разбирам, на Толстой също… едновременно стоварване… Какво ще прави южната армия? Прусия, неутралитет… това знам. Ами Австрия? — приказваше той, като стана от креслото и почна да се разхожда из стаята, а Тихон подтичваше след него и му подаваше отделни неща от облеклото. — Ами Швеция? Как ще минат през Померания?

Като виждаше настояването на баща си, княз Андрей, отначало без желание, но сетне с все по-голямо оживление, минавайки по навик посред разказа от руски на френски език, почна да излага операционния план на предполагаемата кампания. Той разказа как една деветдесетхилядна армия ще трябва да заплашва Прусия, за да я накара да излезе от неутралитета и да се намеси във войната, как една част от тия войски ще трябва да се съедини в Щралзунд с шведските войски, как двеста и двадесет хиляди австрийци заедно със сто хиляди руси ще трябва да действуват в Италия и по Рейн, как петдесет хиляди руси и петдесет хиляди англичани ще бъдат стоварени с кораби в Неапол, така че, общо взето, една петстотинхилядна армия ще трябва да нападне французите от разни страни. Старият княз не прояви ни най-малък интерес към думите му, сякаш не го слушаше, а продължаваше да се разхожда и да се облича и на три пъти неочаквано го пресече. Веднъж го спря и извика:

— Бялата! Бялата!

Това значеше, че Тихон му подаде не тая жилетка, която той искаше. Друг път го спря и попита:

— Скоро ли ще роди? — Поклати укорно глава и рече: — Не е хубаво! Продължавай, продължавай!

Третия път, когато княз Андрей довършваше описанието, старецът запя с фалшив и старчески глас: „Malbroug s’en va-t-en guerre. Dieu sait quand reviendra.“^[15]

Синът само се усмихна.

— Не казвам, че одобрявам тоя план — рече синът, — аз само ви разправих какво е положението. Наполеон вече е изработил свой план, не по-лош от тоя.

— Е, ти не ми каза нищо ново. — И старецът замислено промълви бързо-бързо на себе си: — „Dieu sait quand reviendra“. — Иди в трапезарията.