Лев Толстой
Война и мир (40)

Лев Толстой
Война и мир (40)

Глава XV

В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону. Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения.

Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением, объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде наблюдать за порядком отступления, «что тоже было очень важно».

— Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, — сказал Багратион, как бы успокоивая князя Андрея.

«Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со мной быть, пускай… пригодится, коли храбрый офицер», — подумал Багратион. Князь Андрей, ничего не ответив, попросил позволения объехать позицию и узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать. Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по-французски, вызвался проводить князя Андрея.

Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего-то как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.

— Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, — сказал штаб-офицер, указывая на этих людей. — Распускают командиры. А вот здесь, — он указал на раскинутую палатку маркитанта, — собьются и сидят. Нынче утром всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их. Одна минута.

— Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, — сказал князь Андрей, который не успел еще поесть.

— Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба-соли.

Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и ели.

— Ну, что ж это, господа! — сказал штаб-офицер тоном упрека, как человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. — Ведь нельзя же отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, господин штабс-капитан, — обратился он к маленькому, грязному худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.

— Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? — продолжал штаб-офицер, — вам бы, кажется, как артиллеристу, надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб-офицер улыбнулся.) Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, — прибавил он начальнически.

Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс-капитана Тушина. Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на штаб-офицера.

— Солдаты говорят: разумшись ловчее, — сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.

Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не вышла. Он смутился.

— Извольте отправляться, — сказал штаб-офицер, стараясь удержать серьезность.

Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное.

Штаб-офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.

Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат, офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько батальонов солдат в одних рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих укреплениях; из-за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше. За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат, беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.

— Voilà l’agrément des camps, monsieur le prince^[1], — сказал дежурный штаб-офицер.

Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.

— Вот тут наша батарея стоит, — сказал штаб-офицер, указывая на самый высокий пункт, — того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда все видно: поедемте, князь.

— Покорно благодарю, я теперь один проеду, — сказал князь Андрей, желая избавиться от штаб-офицера, — не беспокойтесь, пожалуйста.

Штаб офицер отстал, и князь Андрей поехал один.

Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и страх чего-то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку; рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана.

В другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты, толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица были такие спокойные, как будто все происходило не в виду неприятеля, перед делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда, а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцеватых людей, занятых теми же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от других балагана полкового командира наехал на фронт взвода гренадер, перед которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и не обращая внимания на крик, говорил:

— Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще, еще!

И все слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.

— Еще, еще, — приговаривал майор.

Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.

Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собою. Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для них неприятелей.

С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди, показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей остановился рассматривать французов.

— Глянь-ка, глянь, — говорил один солдат товарищу, указывая на русского мушкетера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто и горячо говорил с французским гренадером. — Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз-то за ним не поспевает. Ну-ка ты, Сидоров…

— Погоди, послухай. Ишь ловко! — отвечал Сидоров, считавшийся мастером говорить по-французски.

Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей узнал его и прислушался к его разговору. Долохов вместе с своим ротным пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.

— Ну, еще, еще! — подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. — Пожалуйста, почаще. Что он?

Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании. Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били французов.

— Здесь велят прогнать вас, и прогоним, — говорил Долохов.

— Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими казаками, — сказал гренадер-француз. Зрители и слушатели французы засмеялись.

— Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera danser^[2]), — сказал Долохов.

— Qu’est-ce qu’il chante?^[3] — сказал один француз.

— De l’histoire ancienne, — сказал другой, догадавшись, что дело шло о прежних войнах. — L’Empereur va lui faire voir à votre Souvara, comme aux autres…^[4]

— Бонапарте… — начал было Долохов, но француз перебил его.

— Нет Бонапарте. Есть император! Sacré nom…^[5] — сердито крикнул он.

— Черт его дери, вашего императора!

И Долохов по-русски, грубо, по-солдатски обругался и, вскинув ружье, отошел прочь.

— Пойдемте, Иван Лукич, — сказал он ротному.

— Вот так по-хранцузски, — заговорили солдаты в цепи. — Ну-ка, ты, Сидоров!

Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лопотать непонятные слова.

— Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска́, — лопотал он, стараясь придать выразительные интонации своему говору.

— Го, го, го! Ха, ха, ха, ха! Ух! Ух! — раздался между солдатами грохот такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого, казалось, нужно было поскорее разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам.

Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные, снятые с передков пушки.

XV

Към четири часа следобед княз Андрей, който бе настоял пред Кутузов да изпълни молбата му, пристигна в Грунт и се представи на Багратион. Адютантът на Бонапарт не бе стигнал още в отряда на Мюра и сражението не бе почнало. В отряда на Багратион не знаеха нищо за общия ход на работите, говореха за мир, без да вярват, че е възможен. Говореха и за сражение и също така не вярваха, че ще има скоро сражение.

Багратион, който знаеше, че Болконски е любим и доверен адютант, го прие с особено началническо внимание и снизхождение, обясни му, че навярно днес или утре ще има сражение и го остави напълно свободен да си избере — да бъде при него през време на сражението или в ариергарда, за да следи за реда на отстъплението, „което също така е много важно“.

— Но днес навярно няма да има сражение — каза Багратион, сякаш успокояваше княз Андрей.

„Ако е от обикновените щабни контета, изпращани, за да получават кръстчета, той и в ариергарда ще получи награда, а ако иска да бъде при мене, нека… ще върши работа, стига да е храбър офицер“ — помисли Багратион. Княз Андрей не отговори нищо и помоли за разрешение да обиколи позицията и да види разположението на войските, та в случай на поръчения да знае де да отиде. Дежурният офицер на отряда, красив мъж, облечен контешки и с елмазен пръстен на показалеца си, който говореше френски лошо, но с удоволствие, пожела да придружи княз Андрей…

От всички страни се виждаха мокри, с тъжни лица офицери, които като че търсеха нещо, и войници, които мъкнеха от селото врати, пейки и огради.

— Ето на, княже, не можем да се избавим от тоя народ — каза щаб-офицерът, сочейки тия хора. — Разглезват ги командирите. А ето там — той посочи опънатата палатка на маркитанта^[1], — струпат се и седят. Тая сутрин изгоних всички, а вижте, пак е пълно. Трябва да отида, княже, да ги сплаша. За минута.

— Да се отбием, и аз ще си купя от него сирене и бял хляб — каза княз Андрей, който още не бе успял да хапне.

— Че защо не ми казахте, княже? Аз бих ви предложил, каквото Господ дал.

Те слязоха от конете и влязоха в палатката на маркитанта. Неколцина офицери, със зачервени и изморени лица, бяха насядали около масите, пиеха и ядяха.

— Но какво е това, господа! — каза щаб-офицерът с укорен тон, като човек, който няколко пъти е повтарял едно и също. — Та не бива да се отлъчвате тъй. Князът заповяда да няма тук никой. Ето на, вие господин щабскапитан — обърна се той към един дребен, измърсен, слаб артилерийски офицер, който без ботуши (беше ги дал на маркитанта да ги изсуши), само по чорапи, стана пред новодошлите, като се усмихваше не много естествено.

— Е, капитан Тушин, как не ви е срам? — продължи щаб-офицерът. — Вие, като артилерист, би трябвало да бъдете за пример, а сте без ботуши. Ако забие тревога, ще бъдете чудесен без ботуши. (Щабофицерът се усмихна.) Благоволете да отидете по местата си, господа, всички, всички — прибави той началнически.

Княз Андрей погледна щабскапитана Тушин и без да ще, се усмихна. Мълком и усмихнат, тъпчейки ту с единия бос крак, ту с другия, капитан Тушин гледаше въпросително с големи, умни и добри очи ту княз Андрей, ту щабофицера.

— Войниците думат: събуеш ли се, по те бива — рече капитан Тушин с усмивка и стеснение и очевидно за да излезе от неловкото си положение, обърна на шеговит тон.

Но преди да довърши, почувствува, че шегата му не бе приета и не хвана. Той се смути.

— Благоволете да тръгнете — каза щаб-офицерът, като се мъчеше да бъде сериозен.

Княз Андрей погледна още веднъж фигурката на артилериста. В нея имаше нещо особено, съвсем не военно, донякъде комично, ала извънредно привлекателно.

Щабофицерът и княз Андрей яхнаха конете и отидоха по-нататък.

Вън от селото те непрестанно изпреварваха и срещаха идещи войници и офицери от различни команди и видяха вляво строящи се укрепления, които се червенееха от прясната, току-що изкопана глина. Няколко батальона войници, само по ризи, макар че духаше студен вятър, гъмжаха като бели мравки по тия укрепления; иззад насипа, без да се вижда от кого, непрекъснато се изхвърляха лопати червена глина. Те се приближиха до укреплението, разгледаха го и отминаха по-нататък. Зад самото укрепление попаднаха на няколко десетки войници, които непрестанно се сменяха, изтичвайки от укрепленията. Трябваше да запушат носовете си и да подкарат конете в тръс, за да излязат от тая отровена атмосфера.

— Voilà l’agrément des camps, monsieur le prince^[2] — каза дежурният щабофицер.

Те отидоха на противоположното възвишение. От това възвишение вече се виждаха французите. Княз Андрей се спря и почна да разглежда.

— Ей тук има наша батарея — каза щаб-офицерът и посочи най-високата точка, — на оня чудак, който седеше без ботуши: оттам всичко се вижда; да отидем, княже.

— Благодаря ви много, сега вече сам ще се оправя — каза княз Андрей, като искаше да се отърве от щабофицера, — не се безпокойте, моля.

Щабофицерът остана назад, а княз Андрей тръгна сам.

Колкото по-напред, по-близо до неприятеля отиваше, толкова войските изглеждаха по в ред и по-весели. Най-голямо безредие и безнадеждност имаше в оня обоз пред Цнайм, който княз Андрей бе изпреварил заранта и който бе на десет версти от французите. В Грунт също се чувствуваше известна тревога и страх от нещо. Но колкото княз Андрей приближаваше към веригата на французите, толкова по-самоуверен ставаше видът на нашите войски. Облечени в шинели, войниците се бяха строили в редици и фелдфебелът и ротният преброяваха хората, като тикаха пръст в гърдите на крайния от всяко отделение войник и му заповядваха да дига ръка; пръснати из цялото пространство войници мъкнеха дърва и клони и правеха колибки, като се смееха весело и си приказваха; около огньовете седяха други, облечени и голи, сушаха ризите и партенките си или кърпеха ботушите и шинелите си и се трупаха около казаните и кашаварите. В една рота обедът беше готов и войниците с лакоми лица гледаха димящите казани и чакаха да се опита пробата, която артелчикът подаваше в дървена паничка на офицера, седнал пред своята барачка върху ствола на едно дърво.

В друга, по-щастлива рота, тъй като не всички имаха водка, войници се бяха струпали около сипаничавия широкоплещест фелдфебел, който навеждаше буренцето и наливаше в подлаганите поред капачета на манерките. Войниците дигаха манерките до устата си с набожен израз на лицата, гаврътваха водката, плакнеха си устата, избърсваха се с ръкавите на шинелите и се отдалечаваха от фелдфебела с развеселени лица. Всички лица бяха тъй спокойни, сякаш всичко това ставаше не пред неприятеля, преди сражение, в което най-малко половината от отряда щеше да остане на място, а сякаш бяха някъде в родината си в очакване на спокойна почивка. След като мина през един егерски полк, в редиците на киевските гренадири, хора с юнашки вид, заети със същите мирни работи, недалеч от високата, отличаваща се от другите колибка на полковия командир, княз Андрей попадна до строя на един взвод гренадири, пред които лежеше гол човек. Двама войника го държаха, а двама други замахваха с гъвкави пръчки и удряха отмерено по голия гръб. Наказваният неестествено викаше. Един дебел майор се разхождаше пред фронта и без да обръща внимание на виковете и без да спре, думаше:

— За войника е срамно да краде, войникът трябва; да бъде честен, благороден и храбър, а когато е откраднал от свой другар — той и чест няма; той е мерзавец. Още, още!

И непрекъснато се чуваха ударите на гъвкавите пръчки и отчаяният, но престорен вик.

— Още, още — повтаряше майорът.

Един млад офицер, с израз на недоумение и страдание по лицето, се отдалечи от наказвания и погледна въпросително минаващия адютант.

Когато стигна на предната линия, княз Андрей тръгна по фронта. На левия и на десния фланг нашата и неприятелската верига бяха далеч една от друга, но в средата, на онова място, дето сутринта бяха минали парламентьорите, веригите бяха толкова наблизо, че хората можеха да виждат лицата си и да разговарят помежду си. Освен войниците от веригата, от едната и от другата страна на това място бяха застанали мнозина любопитни, които се усмихваха и разглеждаха чудноватите и чужди за тях неприятели.

Още от рано сутринта, макар че бе забранено да се отива до веригата, началниците не можаха да се отърват от любопитни. Войниците от веригата, като хора, които показват нещо рядко, не гледаха вече французите, а си правеха наблюдения над идващите и се отегчаваха, докато чакаха смяната. Княз Андрей се спря, за да разгледа французите.

— Гледай, гледай — казваше един войник на другаря си, сочейки един руски войник-мускетар, който бе отишъл заедно с един офицер до веригата и заговори нещо бързо и разпалено с един френски гренадир. — Виж го как здравата дрънка! Хранцузинът не може да му излезе наглава. Я почни и ти, Сидоров!

— Чакай, слушай. Я как кара здравата — отговори Сидоров, който се смяташе за майстор да говори френски.

Войникът, когото сочеха смеещите се, беше Долохов. Княз Андрей го позна и се вслуша в приказките му. Заедно с ротния си командир Долохов бе дошъл във веригата от левия фланг, дето беше техният полк.

— Хайде, още, още! — караше го ротният командир, като се навеждаше напред и се мъчеше да не изпусне ни една от неразбираемите за него думи. — Моля ти се, по-бързо. Какво казва той?

Долохов не отговори на ротния; той бе въвлечен в разпалена препирня с един френски гренадир. Те разговаряха, разбира се, за войната. Смесвайки австрийците с русите, французинът доказваше, че русите са се предали и бягали още от Улм; Долохов доказваше, че русите не са се предали, а са победили французите.

— Заповядват ни да ви изгоним оттук, и ще ви изгоним — каза Долохов.

— Само гледайте да не ви пипнем с всичките ви казаци — каза французинът-гренадир.

Французите, зрители и слушатели, се засмяха.

— Ще ви накарат да танцувате, както танцувахте във времето на Суворов (on vous fera danser^[3]) — каза Долохов.

— Qu’est ce qu’il chante?^[4] — рече един французин.

— De l’histoire ancienne^[5] — каза другият, който се сети, че става дума за по-раншните войни. — L’Empereur va lui faire voir à votre Souvara, comme aux autres…^[6]

— Бонапарте… — започна Долохов, но французинът го прекъсна:

— Няма Бонапарте. Има император! Sacré nom^[7] — извика ядосано той.

— По дяволите вашият император!

И Долохов грубо, по войнишки изпсува на руски, метна пушката си и се отдалечи!

— Да си вървим, Иван Лукич — каза той на ротния.

— На̀ ти тебе по хранцузки — обадиха се войниците от веригата. — Я, Сидоров!

Сидоров смигна, обърна се към французите и почна често-често да бъбри неразбрани думи.

— Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска — бърбореше той и се мъчеше да придаде изразителна интонация на гласа си.

— Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Ух! Ух! — избухна между войниците гръм от такъв здрав и весел смях, който неволно се предаде през веригата и на французите, та след това изглеждаше, че трябва по-скоро да се изпразнят пушките, да се унищожат зарядите и всички по-скоро да си отидат по домовете.

Но пушките останаха заредени, бойниците в къщите и укрепленията все тъй страшно гледаха напред и също както преди това останаха обърнати едни срещу други откачените от предниците топове.