Лев Толстой
Война и мир (83)

Лев Толстой
Война и мир (83)

Глава II

— Имею удовольствие говорить с графом Безуховым, ежели я не ошибаюсь, — сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.

— Я слышал про вас, — продолжал проезжающий, — и про постигшее вас, государь мой, несчастье. — Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал; «Да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». — Весьма сожалею о том, государь мой.

Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.

— Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. — Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.

— Вы несчастливы, государь мой, — продолжал он.— Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.

— Ах, да, — с неестественной улыбкой сказал Пьер. — Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? — Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но, несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо-привлекательно действовали на Пьера.

— Но если по каким-либо причинам вам неприятен разговор со мною, — сказал старик, — то вы так и скажите, государь мой. — И он вдруг улыбнулся неожиданной отечески нежной улыбкой.

— Ах, нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, — сказал Пьер и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем адамову голову, знак масонства.

— Позвольте мне спросить, — сказал он, — вы масон?

— Да, я принадлежу к братству свободных каменщиков, — сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. — И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.

— Я боюсь, — сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, — я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.

— Мне известен ваш образ мыслей, — сказал масон, — и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблужденье.

— Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, — сказал Пьер, слабо улыбаясь.

— Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, — сказал масон, все более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. — Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем великого бога, — сказал масон и закрыл глаза.

— Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в бога, — с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.

Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.

— Да вы не знаете его, государь мой, — сказал масон. — Вы не можете знать его. Вы не знаете его, оттого вы и несчастны.

— Да, да, я несчастен, — подтвердил Пьер, — но что ж мне делать?

— Вы не знаете его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете его, а он здесь, он во мне, он в моих словах, он в тебе и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас, — строгим дрожащим голосом сказал масон.

Он помолчал и вздохнул, видимо, стараясь успокоиться.

— Ежели бы его не было, — сказал он тихо, — мы бы с вами не говорили о нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? — вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. — Кто его выдумал, ежели его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… — Он остановился и долго молчал.

Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.

— Он есть, но понять его трудно, — заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. — Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу все всемогущество, всю вечность, всю благость его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? — Он помолчал. — Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, — сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, — а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать его трудно. Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании его мы видим только нашу слабость и его величие…

Пьер с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети, интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью, — но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.

— Он не постигается умом, а постигается жизнью, — сказал масон.

— Я не понимаю, — сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. — Я не понимаю, — сказал он, — каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.

Масон улыбнулся своей кроткой отеческой улыбкой.

— Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, — сказал он. — Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.

— Да, да, это так! — радостно сказал Пьер.

— Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку — науку всего, науку, объясняющую все мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет божий, называемый совестью.

— Да, да, — подтверждал Пьер.

— Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованны, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?

— Нет, я ненавижу свою жизнь, — сморщась, проговорил Пьер.

— Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, все получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтобы вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете бога и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой!

После этих слов масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, и не смел прерывать молчание.

Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.

— Что лошади? — спросил он, не глядя на Пьера.

— Привели сдаточных, — отвечал слуга. — Отдыхать не будете?

— Нет, вели закладывать.

«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи? — думал Пьер, вставая и, опустив голову, изредка взглядывая на масона и начиная ходить по комнате. — Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее и не хотел этого, — думал Пьер, — а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне ее». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухову и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:

— Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?

— Я?… Я в Петербург, — отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. — Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтоб я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтоб я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня, и, может быть, я буду… — Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.

Масон долго молчал, видимо, что-то обдумывая.

— Помощь дается токмо от бога, — сказал он, — но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаге написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, — сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, — и успеха…

Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как-то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.

II

— Ако не се лъжа, имам чест да говоря с граф Безухов — каза пътникът бавно и високо.

Пиер мълчаливо и въпросително гледаше през очилата събеседника си.

— Слушах за вас, господине — продължи пътникът, — и за постигналото ви нещастие. — Той сякаш подчерта последната дума, сякаш казваше: „Да, нещастие, както и да го наричате, аз зная, че онова, което се случи с вас в Москва, беше нещастие.“ — Много съжалявам за това, господине.

Пиер се изчерви, бързо свали краката си от леглото и се наведе към стареца, като се усмихваше неестествено и плахо.

— Не от любопитство ви споменах за това, господине, но поради по-важни причини. — Той млъкна за малко, без да откъсва поглед от Пиер, и мръдна на дивана, като с тоя жест покани Пиер да седне при него. На Пиер му беше неприятно да почне разговор с тоя старец, но подчинявайки му се неволно, той се приближи и седна до него.

— Вие сте нещастен, господине — продължи той. — Вие сте млад, аз съм стар. Бих желал да ви помогна според силите си.

— Ах, да — каза с неестествена усмивка Пиер. — Много съм ви благодарен… Вие отде пътувате? — Лицето на пътника беше нелюбезно, дори студено и строго, но въпреки това и думите, и лицето на новия познайник действуваха на Пиер неотразимо привличащо.

— Но ако поради някои причини разговорът с мене ви е неприятен рече старецът, — кажете ми това направо, господине. — И изведнъж неочаквано се усмихна с бащински нежна усмивка.

— Ах, не, съвсем не, напротив, много ми е драго да се запозная с вас — каза Пиер и като погледна още веднъж ръцете на новия познайник, видя по-отблизо пръстена. Той съзря на него черепа, знака на масоните.

— Позволете да ви попитам — рече той, — масон ли сте?

— Да, аз принадлежа към братството на свободните зидари — каза пътникът, като се вглеждаше все по-дълбоко и по-дълбоко в очите на Пиер. — От свое и от тяхно име ви подавам братска ръка.

— Страхувам се — каза Пиер, като се усмихваше и колебаеше между доверието, което му вдъхваше личността на масона, и навика да се подиграва с вярванията на масоните, — страхувам се, че съм много далеч от разбирането, как да го кажа, страхувам се, че моят начин на мислене за сътворението на света е толкова противоположен на вашия, че няма да се разберем един друг.

— Известен ми е вашият начин на мислене — рече масонът — и тоя начин на мислене, за който казахте и който ви се струва плод на вашия умствен труд, е начинът на мислене на повечето хора, е еднообразният плод на гордостта, на леността и на невежеството. Извинете, господине, но ако не го знаех, не бих заговорил с вас. Вашият начин на мислене е тъжна заблуда.

— Тъкмо както и аз мога да смятам, че вие сте в заблуда — каза Пиер с лека усмивка.

— Аз никога не ще се реша да кажа, че знам истината — каза масонът, все повече и повече смайвайки Пиер с категоричността и твърдостта на думите си. — Никой сам не може да стигне до истината; само камък по камък, с участието на всички, на милиони поколения от праотеца Адам до наши дни, се изгражда тоя храм, който трябва да бъде достойно жилище на великия бог — рече масонът и затвори очи.

— Трябва да ви кажа, че не вярвам, не… вярвам в Бога — каза със съжаление и усилие Пиер, чувствувайки необходимостта да каже цялата истина.

Масонът погледна внимателно Пиер и се усмихна тъй, както би се усмихнал богаташ, държащ в ръцете си милиони, на някой бедняк, който би му казал, че той, беднякът, няма пет рубли, достатъчни да го направят щастлив.

— Да, вие не го познавате, господине — рече масонът. — Вие не можете да го познавате. Вие не го познавате и затуй сте нещастен.

— Да, да, аз съм нещастен — съгласи се Пиер, — но какво да правя?

— Вие не го познавате, господине, и затуй сте много нещастен. Вие не го познавате, а той е тук, той е в мене, той е в моите думи, той е в тебе и дори в тия кощунствени приказки, които ти изрече преди малко — каза масонът със строг, треперещ глас.

Той млъкна, въздъхна и личеше, че се мъчи да се успокои.

— Ако го нямаше — каза тихо той, — ние с вас, господине, не щяхме да говорим за него. За какво, за кого говорехме? Кого отричаше ти? — каза изведнъж той с възторжена строгост и власт в гласа. — Кой го е измислил, ако той не съществува? Защо в тебе се е появило предположението, че има такова неразбираемо същество? Защо ти и целият свят сте предположили, че съществува такова непостижимо същество, същество всемогъщо, вечно и безкрайно във всички свои качества?… — Той спря и дълго мълча.

Пиер не искаше и не можеше да наруши това мълчание.

— Той съществува, но човек мъчно го разбира — поде отново масонът, гледайки не лицето на Пиер, а пред себе си, като прелистваше книгата със своите старчески ръце, които поради вътрешното му вълнение не можеха да останат спокойни. — Ако той беше човек, в съществуването на когото ти се съмняваш, бих довел при тебе тоя човек, бих го хванал за ръката и бих ти го показал. Но как аз, нищожен смъртен, ще покажа цялото негово всемогъщество, цялата му вековечност, цялата негова благост на оня, който е сляп, или на оня, който си затваря очите, за да не го вижда, за да не го разбира и за да не види и разбере цялата си мръсота и порочност? — Той млъкна за малко. — Кой си ти? Какво си? Ти си въобразяваш, че си мъдрец, защото можа да изречеш тия кощунствени думи — каза той с мрачна и презрителна насмешка, — а си по-глупав и по-безумен от малко дете, което, като си играе с частите на изкусно направен часовник, би се осмелило да казва — защото не разбира предназначението на тоя часовник, — че не вярва в майстора, който го е изработил. Мъчно е да го опознаеш! Ние от векове, от праотеца ни Адам — до наши дни, работим за това опознаване и сме безкрайно далеч от постигането на целта си; но в това, че не го разбираме, виждаме само нашата слабост и неговото величие…

Със замряло сърце и с блеснали очи Пиер гледаше масона в лицето, слушаше го, не го прекъсваше, не го питаше и с цялата си душа вярваше онова, което му говореше тоя чужд човек. Вярваше ли на разумните основания в думите на масона, или вярваше, както вярват децата, на интонациите, на убедителността и сърдечността в думите на масона, на треперенето на гласа, което от време на време почти прекъсваше масона, или на тия блестящи старчески очи, остарели все със същото това убеждение, или на онова спокойствие, твърдост и познаване на своето предназначение, които се излъчваха от цялото същество на масона и които особено силно го поразяваха, като ги сравняваше със своята отпуснатост и безнадеждност — но от цялата си душа той искаше да вярва и вярваше, и изпитваше радостно чувство на успокоение, на обнова и възвръщане към живота.

— Той не се постига с ума, а се постига чрез живота — рече масонът.

— Не разбирам — каза Пиер, усещайки със страх надигащото се в него съмнение. Той се боеше от неяснотата и слабостта на доводите на своя събеседник, той се боеше, че няма да му вярва. — Не разбирам — рече той — как човешкият ум не може да постигне онова познание, за което говорите вие.

Масонът се усмихна с кротката си бащинска усмивка.

— Висшата мъдрост и истина са като най-чиста течност, която ние искаме да възприемем в себе си — каза той. — Мога ли в нечист съд да възприема тая чиста течност и да съдя за нейната чистота? Само с вътрешно пречистване на себе си мога да докарам до известна чистота тая течност, която възприемам.

— Да, да, така е! — каза радостно Пиер.

— Висшата мъдрост е основана не само на разума, не на ония светски науки — физика, история, химия и други, на които се разпределя умственото знание. Висшата мъдрост е една. Висшата мъдрост има една наука — науката за всичко, науката, обясняваща цялото сътворение на света и заеманото от човека място в него. За да побереш в себе си тая наука, необходимо е да пречистиш и обновиш оня, който е вътре в тебе, и затуй, преди да знаеш, трябва да вярваш и да се усъвършенствуваш. И за постигането на тия цели в нашата душа е вложена Божия светлина, наречена съвест.

— Да, да — потвърди Пиер.

— Погледни с духовни очи оня, който е вътре в тебе, и се попитай сам, доволен ли си от себе си? Какво си достигнал, ръководен само от ума? Какво си ти? Вие сте млад, вие сте богат, вие сте умен и образован, господине. Какво направихте от всички тия блага, дадени вам? Доволен ли сте от себе си и от своя живот?

— Не, аз мразя своя живот — рече Пиер, като се смръщи.

— Мразиш го, тогава промени го, пречисти себе си и според пречистването си ще опознаваш мъдростта. Погледнете живота си, господине. Как сте го прекарвали? В буйни оргии и разврат, получавайки всичко от обществото, без да му дадете нищо. Получихте богатство. Как го употребихте? Какво сторихте за ближния си? Помислихте ли за десетките хиляди ваши роби, помогнахте ли им физически и нравствено? Не.

Вие използувахте техния труд, за да водите безпътен живот. Ето какво сторихте. Избрахте ли си служба, с която да принасяте полза на ближния си? Не. Прекарвахте живота си в празнота. След това се оженихте, господине, поехте отговорността да ръководите млада жена и какво направихте? Вие, господине, не й помогнахте да намери пътя на истината, а я хвърлихте във въртопа на лъжата и нещастието. Някой ви оскърбил и вие го убихте и казвате, че не познавате Бога и че мразите своя живот. Нищо странно няма в това, господине!

След тия думи масонът, като че уморен от продължителния разговор, пак се облегна на гърба на дивана и затвори очи. Пиер гледаше това строго, неподвижно, старческо, почти мъртвешко лице и беззвучно мърдаше устни. Той искаше да каже: да, мръсен, празен, развратен живот, но не смееше да наруши мълчанието.

Масонът пресипнало, старчески се изкашля и извика слугата си.

— Какво става с конете? — попита той, без да погледне Пиер.

— Докараха наемни — отговори слугата. — Няма ли да почивате?

— Не, кажи да впрягат.

„Нима той ще си замине и ще ме остави сам, без да доизкаже всичко и без да ми обещае, че ще ми помогне? — мислеше Пиер, като стана и наведе глава, поглеждайки от време на време масона и почвайки да се разхожда из стаята. — Да, аз не мислех това, но водих презрян, развратен живот, не обичах тоя живот и не исках да бъде така — мислеше Пиер, — а тоя човек знае истината и ако поиска, може да ми я открие.“ Пиер искаше, но не смееше да каже това на масона.

Като прибра нещата си със своите свикнали старчески ръце, пътникът почна да закопчава кожухчето си. Когато свърши, той се обърна към Безухов и равнодушно, с учтив тон му каза:

— Вие накъде ще пътувате сега, господине?

— Аз?… Аз за Петербург — отговори Пиер с детски, нерешителен глас. — Благодаря ви. Във всичко съм съгласен с вас. Но не мислете, че съм бил толкова лош. От цялата си душа бих искал да бъда такъв, какъвто вие искате да съм; но от никого никога; не получих помощ… Всъщност на първо място аз съм виновен за всичко. Помогнете ми, научете ме и може би ще бъда… — Пиер не можа да говори_повече; той засумтя и се извърна.

Масонът дълго мълча и личеше, че обмисля нещо.

— Помощта се дава само от Бог — рече той, — но дотолкова, доколкото нашият орден може да ви помогне, той ще ви помогне, господине. Вие отивате в Петербург, предайте това на граф Виларски (той извади бележника си и написа няколко думи върху сгънатия на четири голям лист хартия). Позволете да ви дам един съвет. Като пристигнете в столицата, посветете първото си време на уединение, на преценка на себе си и не тръгвайте по предишните пътища на живота си. Накрая желая ви добър път, господине — каза той, като видя, че слугата му е влязъл в стаята, — и успех…

Както узна Пиер от книгата на надзирателя, пътникът беше Осип Алексеевич Баздеев. Баздеев беше един от най-известните масони и мартинисти още от времето на Новиков. Дълго време след неговото заминаване Пиер не си лягаше, не питаше за конете и се разхождаше из станционната стая, като обмисляше порочното си минало и с възторга на обновлението си представяше блаженото си, безукорно и добродетелно бъдеще, което му се струваше съвсем лесно за постигане. Струваше му се, че е бил порочен само защото някак случайно бе забравил колко хубаво е да бъдеш добродетелен. В душата му не остана и следа от предишните съмнения. Той твърдо вярваше, че е възможно братство между хората, обединени с цел да се подкрепят един друг по пътя на добродетелта, и така си представяше масонството.