Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 82 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава VI
Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на цыпочках пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как она и всё знала, что делалось в доме) о получении письма, тихими шагами вошла к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся.
Анна Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
— Mon bon ami?[1] — вопросительно-грустно и с готовностью всякого участия произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше.
— Николушка… письмо… ранен… бы… был… ma chère… ранен… голубчик мой… графинюшка… в офицеры произведен… слава богу… Графинюшке как сказать?…
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз, с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и решила, что за обедом и до чая она приготовит графиню, а после чаю объявит все, коли бог ей поможет.
Все время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке; спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится письмо. Всякий раз, как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы. Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши и знала, что что-нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что-нибудь касающееся брата и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопрос и от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
— Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
— Ничего, мой друг.
— Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстану, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
— Vous êtes une fine mouche, mon enfant[2], — сказала она.
— От Николеньки письмо? Наверно! — вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
— Но ради бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
— Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма, с условием не говорить никому.
— Честное, благородное слово, — крестясь, говорила Наташа, — никому не скажу, — и тотчас же побежала к Соне.
— Николенька… ранен… письмо… — проговорила она торжественно и радостно.
— Nicolas! — только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала.
— Немножко ранен, но произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, — говорила она сквозь слезы.
— Вот видно, что все вы, женщины, — плаксы, — сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. — Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! Ничего не понимаете.
Наташа улыбнулась сквозь слезы.
— Ты не читала письма? — спрашивала Соня.
— Не читала, но она сказала, что все прошло и что он уже офицер…
— Слава богу, — сказала Соня, крестясь. — Но, может быть, она обманула тебя? Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
— Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, — сказал он, — такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, — продолжал Петя.
— Молчи, Петя, какой ты дурак!…
— Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, — сказал Петя.
— Ты его помнишь? — после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась.
— Помню ли Nicolas?
— Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтобы хорошо помнить, чтобы все помнить, — с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. — И я помню Николеньку, я помню, — сказала она. — А Бориса не помню. Совсем не помню…
— Как? Не помнишь Бориса? — спросила Соня с удивлением.
— Не то что не помню, — я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет— ничего!
— Ах, Наташа! — сказала Соня восторженно и серьезно, не глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойною слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому, с кем нельзя шутить. — Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его — во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
— Ты напишешь ему? — спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напоминать ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
— Не знаю; я думаю, коли он пишет, — и я напишу, — краснея, сказала она.
— И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
— Нет.
— А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
— Да отчего же стыдно?
— Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
— А я знаю, отчего ей стыдно будет, — сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, — оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухова); теперь влюблена в певца в этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
— Петя, ты глуп, — сказала Наташа.
— Не глупее тебя, матушка, — сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом, на цыпочках, подошла к комнате графини и остановилась.
— Не входите, — сказала она старому графу, шедшему за ней, — после, — и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.
— C’est fait![3] — сказала она графу, торжественным жестом указывая на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой — письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять, для того чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует Веру, Наташу, Петю. Кроме того, он кланяется m-r Шелингу, и m-me Шосс, и няне, и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он все так же любит и о которой все так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды, она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье, вся раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
— О чем же вы плачете, maman? — сказала Вера. — По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа — все с упреком посмотрели на нее. «И в кого она такая вышла!» — подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке. Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее — тот сын, который чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой двадцать лет тому назад, тот сын, за которого она ссорилась с баловником-графом, тот сын, который выучился говорить прежде: «груша», а потом «баба», что этот сын теперь там, в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и руководства, делает там какое-то свое мужское дело. Весь всемирный вековой опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда миллионов-миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось двадцать лет тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где-то там у ней под сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому письму.
— Что за штиль, как он описывает мило! — говорила она, читая описательную часть письма. — И что за душа! О себе ничего… ничего! О каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда говорила…
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу, который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за границей — есть совершенно определительный адрес и что ежели письмо дойдет до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтоб оно не дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони, и, наконец, 6000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.
VI
Ростови дълго време нямаха известия за Николушка; едва към средата на зимата предадоха на графа едно писмо, от адреса на което графът позна почерка на сина си. Щом получи писмото, графът бързо и подплашено изтича на пръсти в кабинета си, като гледаше да не го видят, затвори се и почна да чете. След като узна (както знаеше всичко, което ставаше в къщата), че се е получило писмото, Ана Михайловна влезе с тихи стъпки при графа и го завари, че с писмото в ръка ридаеше и се смееше едновременно.
Макар работите й да бяха сега по-добре, Ана Михайловна продължаваше да живее у Ростови.
— Mon bon ami?[1] — произнесе Ана Михайловна въпросително-тъжно, готова за най-голямо съчувствие.
Графът зарида още по-силно.
— Николушка… писмо… ранен… би… бил… ma chère… ранен… миличкия… графинята… произведен офицер… слава Богу… Как да кажа на миличката графиня?…
Ана Михайловна приседна до него, избърса с кърпичката си сълзите от очите му и сълзите, капнали върху писмото, както и своите сълзи, прочете писмото, успокои графа и реши, че по време на обеда и до чая ще подготви графинята, а след чая, с Божия помощ, ще обади всичко.
През всичкото време на обеда Ана Михайловна говори за слуховете около войната и за Николушка; на два пъти попита кога са получили последното му писмо, макар че и по-рано знаеше това, и спомена, че много е възможно и днес да се получи писмо. Всеки път, когато при тия загатвания графинята почваше да се безпокои и да поглежда тревожно ту графа, ту Ана Михайловна, Ана Михайловна най-неусетно насочваше разговора към незначителни неща. Наташа, от всички в семейството най-много надарена със способността да чувствува отсенките на интонациите, погледите и израженията на лицата, още от началото на обеда бе наострила уши и разбра, че има нещо между баща й и Ана Михайловна, и то нещо, което засяга брат й, и че Ана Михайловна подготвя. Въпреки всичката си смелост (Наташа знаеше колко чувствителна е майка й за всичко, което се отнася до новините за Николушка) тя не се реши да попита през обеда и от безпокойство не яде нищо и се въртеше на стола, без да слуша бележките на гувернантката си. След обяда тя хукна презглава да стигне Ана Михайловна и както се беше засилила, хвърли се на шията й в диванната.
— Леличко, миличка, кажете, какво има?
— Нищо, мила.
— Не, душичко, миличка, прасковке, аз няма да ви оставя на мира, знам, че вие знаете.
Ана Михайловна поклати глава.
— Vous êtes une fine mouche, mon enfant[2] — рече тя.
— Писмо от Николушка? Сигурно! — извика Наташа, като прочете по лицето на Ана Михайловна утвърдителен отговор.
— Но, за Бога, бъди по-предпазлива: нали знаеш, че това може да порази твоята maman.
— Ще бъда, ще бъда, но разправете! Няма ли да разправите? Тогава ей сега ще отида и ще кажа.
Ана Михайловна разказа накъсо на Наташа съдържанието на писмото с условие да не обажда никому.
— Честна и благородна дума — каза Наташа, като се прекръсти, — няма да кажа никому — и веднага отърча при Соня.
— Николенка… ранен… писмо… — изрече тя тържествено и радостно.
— Nikolas! — каза само Соня и мигновено побледня.
Като видя впечатлението, направено на Соня от известието за раняването на брат й, Наташа за първи път почувствува всичката тъжна страна на това известие.
Тя се хвърли към Соня, прегърна я и заплака.
— Мъничко е ранен, но е произведен офицер; сега е здрав, сам той пише — каза тя през сълзи.
— На, личи си, че вие, жените, всички сте плачли — рече Петя, който се разхождаше с решителни големи крачки из стаята. — Аз толкова се радвам, и наистина много се радвам, че брат ми така се е отличил. А вие всички сте ревли! Нищо не разбирате.
Наташа се усмихна през сълзи.
— Ти чете ли писмото? — попита я Соня.
— Не го четох, но тя каза, че всичко е минало и че той е вече офицер…
— Слава Богу — каза Соня, като се прекръсти. — Но да не би да те е излъгала? Да отидем при maman.
Петя мълчаливо се разхождаше из стаята.
— Да бях аз на мястото на Николушка, щях да убия още повече французи — рече той, — те са толкова мръсни! Щях да избия толкова, че да натрупат цял куп от тях — продължи Петя.
— Мълчи, Петя, какъв глупак си ти?
— Не съм аз глупак, глупачки са ония, които плачат за празни работи — рече Петя.
— Помниш ли го? — попита неочаквано Наташа след един миг мълчание. Соня се усмихна.
— Дали помня Nikolas?
— Не, Соня, помниш ли го, ама тъй, че добре да го помниш, да помниш всичко — каза с подчертан жест Наташа, която явно искаше да придаде на думите си най-сериозно значение. — И аз помня Николенка, помня го — каза тя. — Но Борис не помня. Никак не го помня…
— Как? Не помниш Борис? — попита учудено Соня.
— Не че не го помня, аз зная какъв е, но не го помня тъй, както Николенка. Николенка, затворя ли очи — и го виждам, а Борис — не (тя затвори очи), не — нищо!
— Ах, Наташа! — рече Соня възторжено и сериозно, без да гледа приятелката си, сякаш я смяташе недостойна да слуша онова, което щеше да каже, и сякаш говореше на някого другиго, с когото не бива да се шегува. — Щом веднъж обикнах брат ти, каквото и да се случи вече с него и с мене, аз никога, докато съм жива, няма да престана да го обичам.
Наташа учудено, с любопитни очи гледаше Соня и мълчеше. Тя чувствуваше, че онова, което казва Соня, е истина, че има такава любов, за каквато разправяше Соня; но Наташа не бе изпитвала нищо подобно. Тя вярваше, че то може да съществува, но не го разбираше.
— Ще му пишеш ли? — попита тя.
Соня се замисли. Въпросът, как да пише на Nikolas и трябва ли да му пише, беше въпрос, който я измъчваше. Сега, когато той беше вече офицер и ранен герой, дали щеше да бъде добре от нейна страна да му напомня за себе си и с това като че да му напомни онова задължение, което бе поел към нея.
— Не знам; мисля, че ако той ми пише — и аз ще му пиша — каза тя, като се изчерви.
— И няма ли да те е срам да му пишеш?
Соня се усмихна.
— Не.
— А мене ще ме е срам да пиша на Борис, аз няма да му пиша.
— Но защо ще те е срам?
— Ей така, не зная. Стеснително ми е, срам ме е.
— Аз пък зная защо ще се срамува — каза Петя, обиден от първата забележка на Наташа, — затуй, защото тя беше влюбена в онзи дебелия с очилата (така наричаше Петя своя едноименник, новия граф Безухов); сега е влюбена в тоя певец (Петя говореше за италианеца, Наташиния учител по пеене) — и затова я е срам.
— Петя, ти си глупав! — рече Наташа.
— Не по-глупав от тебе, любезна — каза деветгодишният Петя, като че беше стар бригаден командир.
През време на обеда графинята беше подготвена от загатванията на Ана Михайловна. Когато отиде в стаята си и седна в креслото, тя не откъсваше очи от миниатюрния портрет на сина си, инкрустиран в табакерката й, и в очите й бликаха сълзи. Ана Михайловна на пръсти отиде с писмото до вратата на графинята и се спря.
— Не влизайте — каза тя на стария граф, който вървеше подире й, — после. — И затвори вратата след себе си.
Графът долепи ухо до ключалката и почна да слуша.
Отначало той чуваше звукове от безразлични приказки, сетне — само гласа на Ана Михайловна, която говори надълго, след това — внезапен вик, след това мълчание, след това и двата гласа заприказваха едновременно с радостни интонации, после — стъпки и Ана Михайловна му отвори вратата. По лицето на Ана Михайловна бе изписано гордото изражение на хирург, който е извършил трудна ампутация и въвежда публиката, за да оцени изкуството му.
— C’est fait![3] — каза тя на графа и с тържествен жест му посочи графинята, която държеше в едната си ръка табакерката с портрета, а в другата — писмото и долепяше устни ту до едното, ту до другото.
Като видя графа, тя му протегна двете си ръце, прегърна плешивата му глава и над плешивата му глава отново погледна писмото и портрета, и за да ги притисне до устните си — отново леко отстрани плешивата глава. Вера, Наташа, Соня и Петя влязоха в стаята и се почна четенето. В писмото накратко се описваше походът и двете сражения, в които Николушка бе участвувал, произвеждането му в офицер, и се казваше, че целува ръцете на maman и papa, молейки ги да го благословят, и целува Вера, Наташа и Петя. Освен това поздравява m-r Шелинг и m-me Шос, и бавачката, и освен това моли да целунат скъпата Соня, която той все тъй обича и за която все тъй си спомня. Като чу това, Соня така се изчерви, че сълзи бликнаха в очите й. И тъй като нямаше сили да изтърпи насочените към нея погледи, тя хукна към залата, разтича се там, завъртя се, изду като балон роклята си и цялата зачервена и усмихната, седна на пода. Графинята плачеше.
— Но защо плачете, maman? — каза Вера. — От всичко, което той пише, личи, че трябва да се радвате, а не да плачете.
Това беше напълно вярно, но и графът, и графинята, и Наташа — всички я погледнаха укорно. „На кого се е метнала такава!“ — помисли графинята.
Писмото на Николушка бе четено стотина пъти и ония, които бяха смятани достойни да го слушат, трябваше да отиват при графинята, която не го изпускаше от ръце. Дойдоха гуверньорите, бавачките, Митенка, някои познати и графинята всеки път с нова наслада препрочиташе писмото и всеки път откриваше от това писмо нови добродетели в своя Николушка. Колко странно, необикновено и радостно й беше, че нейният син, тоя син, който преди двадесет години съвсем неусетно мърдаше в нея с мъничките се ръчички и крачета, тоя син, за когото тя се караше с графа, защото разгалваше децата, тоя син, който се научи да казва първо „круша“, а след това „баба“, че тоя син сега е там, в чужда земя, в чужда среда, мъжествен воин, сам, без помощ и ръководство, върши там някаква своя мъжка работа. Целият всемирен вековен опит, който показваше, че като се почне от люлката, децата неусетно се превръщат в мъже — не съществуваше за графинята. Възмъжаването на сина й беше през всяко време на това възмъжаване толкова необикновено за нея, като че никога не е имало милиони и милиони хора, които тъкмо тъй бяха възмъжали. Както преди двадесет години не й се вярваше, че това мъничко същество, което живееше там някъде под сърцето й, ще закрещи и ще почне да смуче гръдта й, и ще почне да говори, тъй и сега не й се вярваше, че същото това същество можеше да бъде оня силен, храбър мъж, пример за други синове и хора, какъвто беше сега според писмото му.
— Какъв штил, как мило описва! — думаше тя, като четеше описателната част на писмото. — И каква душа! За себе си нищо… нищо! За някой си Денисов, а самият той сигурно е по-храбър от всички. Не пише нищо за своите страдания. Какво сърце! Цял го виждам! И как си е спомнил за всички! Никого не е забравил! Аз всякога, всякога казвах, още когато беше ей такъв, всякога казвах…
Повече от седмица се готвиха, писаха се черновки и се преписваха на чисто писма до Николушка от цялата къща; под наблюдението на графинята и грижата на графа се събираха необходими дреболии и пари за обмундироване и обзавеждане на новопроизведения офицер. Ана Михайловна, като практична жена, бе успяла да нареди за себе си и за сина си улеснения, в армията дори и за кореспонденцията. Тя имаше възможност да изпраща писмата си до великия княз Константин Павлович, който командуваше гвардията. Ростови предполагаха, че Руската гвардия в чужбина е съвсем точен адрес и че ако писмото стигне до великия княз, който командува гвардията, няма никаква причина да не стигне до Павлоградския полк, който трябва да е там някъде наблизо; и затова решено бе да се изпратят на Борис по куриера на великия княз писмата и парите, а Борис вече трябваше да ги препрати на Николушка. Писмата бяха от стария граф, от графинята, от Петя, от Вера, от Наташа и от Соня и освен това шест хиляди рубли за обмундироване, както и разни неща, които графът изпращаше на сина си.