Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава VI
В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло.
— Отчего, я часто думаю, — заговорила она, как всегда по-французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, — отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messieurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер!
— Я и с мужем вашим все спорю; не понимаю, зачем он хочет идти на войну, — сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое.
— Ах, вот я то же говорю! — сказала она. — Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьей. Я ему все говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: «C’est ça le fameux prince André?» Ma parole d’honneur![1] — Она засмеялась. — Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель-адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете?
Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал.
— Когда вы едете? — спросил он.
— Ah! ne me parlez pas de ce départ, ne m’en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler[2], — заговорила княгиня таким капризно-игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. — Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения… И потом, ты знаешь, André? — Она значительно мигнула мужу. — J’ai peur, j’ai peur![3] — прошептала она, содрогаясь спиною.
Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто-то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; однако с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене:
— Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, — сказал он.
— Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из-за своих прихотей, бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну.
— С отцом и сестрой, не забудь, — тихо сказал князь Андрей.
— Все равно одна, без моих друзей… И хочет, чтоб я не боялась.
Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выражение. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела.
— Все-таки я не понял, de quoi vous avez peur[4], — медленно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены.
Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками.
— Non, André, je dis que vous avez tellement, tellement changé…[5]
— Твой доктор велит тебе раньше ложиться, — сказал князь Андрей. — Ты бы шла спать.
Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате.
Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумал.
— Что мне за дело, что тут мсье Пьер, — вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. — Я тебе давно хотела сказать, André: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что?
— Lise! — только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала:
— Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я все вижу. Разве ты такой был полгода назад?
— Lise, я прошу вас перестать, — сказал князь Андрей еще выразительнее.
Пьер, все более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать.
— Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что, я вас уверяю, я сам испытал… отчего… потому что… Нет, извините, чужой тут лишний… Нет, успокойтесь… Прощайте…
Князь Андрей остановил его за руку.
— Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер.
— Нет, он только о себе думает, — проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез.
— Lise, — сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту ступень, которая показывает, что терпение истощено.
Вдруг сердитое беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице её показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей спущенным хвостом.
— Mon dieu, mon dieu![6] — проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб.
— Bonsoir, Lise[7], — сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.
Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою ручкой.
— Пойдем ужинать, — сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери.
Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Все, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина, князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что-нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить:
— Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал все, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно, а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда не годным… А то пропадет все, что в тебе есть хорошего и высокого. Все истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя все кончено, все закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом… Да что!…
Он энергически махнул рукой.
Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга.
— Моя жена, — продолжал князь Андрей, — прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя.
Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который, развалившись, сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо все дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в минуты раздражения.
— Ты не понимаешь, отчего я это говорю, — продолжал он. — Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, — сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. — Ты говоришь, Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к своей цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, — и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной — и, как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И все, что есть в тебе надежд и сил, все только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество — вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis très aimable et très caustique[8], — продолжал князь Андрей, — и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины… Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguées[9] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем — вот женщины, когда они показываются так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что-то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, — кончил князь Андрей.
— Мне смешно, — сказал Пьер, — что вы себя, себя считаете неспособным, свою жизнь — испорченною жизнью. У вас все, все впереди. И вы…
Он не сказал, что вы, но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем.
«Как он может это говорить!» — думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием — силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он все читал, все знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу.
В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтобы они ехали.
— Je suis un homme fini[10], — сказал князь Андрей. — Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, — сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям. Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
— А обо мне что говорить? — сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. — Что я такое? Je suis un bâtard![11] — И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. — Sans nom, sans fortune…[12] И что ж, право… — Но он не сказал, что право. — Я свободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, все-таки выражалось сознание своего превосходства.
— Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это все равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и все…
— Que voulez-vous, mon cher, — сказал Пьер, пожимая плечами, — Que voulez-vous, mon cher, les femmes, mon cher, les femmes![13]
— Не понимаю, — отвечал Андрей. — Les femmes comme il faut, это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin[14], не понимаю!
Пьер жил у князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
— Знаете что! — сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, — серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
— Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
— Честное слово!
Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел от своего друга. Ночь была июньская петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», — подумал он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина.
Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова — такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет, или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конногвардейских казарм, в котором жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышалась возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя. Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
— Держу за Стивенса сто! — кричал один.
— Смотри не поддерживать! — кричал другой.
— Я за Долохова! — кричал третий. — Разними, Курагин.
— Ну, бросьте Мишку, тут пари.
— Одним духом, иначе проиграно, — кричал четвертый.
— Яков! Давай бутылку, Яков! — кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. — Стойте, господа. Вот он, Петруша, милый друг, — обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна:
— Иди сюда — разойми пари! — Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
— Ничего не понимаю. В чем дело? — спросил он.
— Стойте, он не пьян. Дай бутылку, — сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
— Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рома, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
— Ну, пей же всю, — сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, — а то не пущу!
— Нет, не хочу, — сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В середине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что-то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и все вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рома была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо, торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что-нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
— Ну-ка ты, силач, — обратился он к Пьеру. Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском где сломал, где выворотил дубовую раму.
— Всю вон, а то подумают, что я держусь, — сказал Долохов.
— Англичанин хвастает… а?… хорошо?… — говорил Анатоль.
— Хорошо, — сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно.
— Слушать! — крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
— Я держу пари (он говорил по-французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? — прибавил он, обращаясь к англичанину.
— Нет, пятьдесят, — сказал англичанин.
— Хорошо, на пятьдесят империалов, — что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном), и не держась ни за что… Так?…
— Очень хорошо, — сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по-английски повторять ему условия пари.
— Постой, — закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. — Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина, и, несмотря на то, что тот, кивая, давал знать, что он все понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по-английски. Молодой худощавый мальчик, лейб-гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
— Ууу! — проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
— Смирно! — закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и распершись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, отпустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
— Господа, это глупости; он убьется до смерти, — сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его.
— Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять распершись руками.
— Ежели кто ко мне еще будет соваться, — сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, — я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну!», он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки. Долохов сидел все в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась все выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» — подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть все тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что все вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
— Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
— Отлично! Молодцом! Вот так пари! Черт вас возьми совсем! — кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
— Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, — вдруг крикнул он. — И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
— Пускай, пускай! — сказал Долохов, улыбаясь.
— Что ты, с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, — заговорили с разных сторон.
— Я выпью, давай бутылку рома! — закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
— Нет, его так не уломаешь ни за что, — говорил Анатоль, — постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к *[15].
— Едем, — закричал Пьер, — едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.
VI
В съседната стая зашумоля женска рокля. Княз Андрей трепна като пробуден и по лицето му се изписа същият израз, какъвто имаше в салона на Ана Павловна. Пиер свали нозе от дивана. Влезе княгинята. Тя беше вече в друга, домашна, но също тъй елегантна и нова рокля. Княз Андрей стана и учтиво й приближи едно кресло.
— Често си мисля защо — заговори тя както винаги на френски, като се настаняваше бързо и внимателно в креслото, — защо Анет не се е омъжила? Колко сте глупави всички вие, messieurs, че не сте се оженили за нея. Извинявайте, но вие нищо не разбирате от жени. Колко обичате да спорите, мосьо Пиер!
— Аз и с вашия мъж постоянно споря; не разбирам защо иска да отиде на война — рече Пиер, обръщайки се към княгинята без никакво стеснение (тъй обикновено в отношенията на млад мъж с млада жена).
Княгинята трепна. Очевидно думите на Пиер я засегнаха по болното място.
— Ах, ами че аз казвам същото! — рече тя. — Не разбирам, съвсем не разбирам защо мъжете не могат да живеят без война! Защо ние жените не искаме нищо, нищо не ни трябва? Ето на̀, отсъдете вие. Аз постоянно му думам: тук той е адютант при вуйчо, има най-бляскаво положение. Всички много добре го знаят и толкова го ценят. Оня ден у Апраксини чух една дама, която питаше: „C’est ça le fameux prince André?“ Ma parole d’honneurl[1] — Тя се засмя. — Навсякъде тъй добре го приемат. Той много лесно може да стане и флигеладютант. Знаете ли, царят много благосклонно приказва с него. Ние с Анет си говорихме, че това лесно би се наредило. Какво мислите вие?
Пиер погледна към княз Андрей и като забеляза, че тоя разговор не харесва на приятеля му, не отговори нищо.
— Кога заминавате? — попита той.
— Ah! ne me parlez pas de ce départ, ne m’en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler[2] — заговори княгинята със същия капризно-игрив тон, с който говореше на Иполит в салона и който очевидно съвсем не вървеше в домашния кръг, дето Пиер беше почти като член от семейството — Днес като си помислих, че ще трябва да прекъсна всички тия скъпи връзки… И освен това, знаеш ли, Андре? — Тя смигна многозначително на мъжа си. — J’ai peurl J’ai peurl[3] — пошепна тя и гърбът й потръпна.
Мъжът й я гледаше тъй, сякаш бе учуден, че е забелязал в стаята и друг човек освен себе си и Пиер; но със студена вежливост се обърна въпросително към жена си.
— От какво се страхуваш, Лиза? Не мога да разбера — рече той.
— Ето на, всички мъже са егоисти; всички, всички са егоисти! Заради прищевките си, бог знае защо, ме изоставя, затваря ме сама в село.
— С баща ми и сестра ми, недей забравя — рече тихо княз Андрей.
— Все пак сама, без моите приятели… И иска да не се страхувам.
Тонът й беше вече свадлив, устничката се бе дигнала и придаваше на лицето й не радостно, а животинско — като на катеричка — изражение. Тя млъкна, сякаш смяташе за неприлично да говори пред Пиер за бременността си, макар че работата бе тъкмо там.
— Аз все пак не разбрах de quoi vous avez peur[4] — рече бавно княз Андрей, без да откъсва поглед от жена си.
Княгинята се изчерви и махна с ръце отчаяно.
— Non, André, je dis que vous avez tellement, tellement changé…[5]
— Твоят доктор ти поръчва да лягаш по-рано — рече княз Андрей. — Да беше отишла да спиш.
Княгинята не каза нищо, но изведнъж късичката устничка с мустачки затрепери; княз Андрей стана, сви рамене и мина из стаята.
Пиер гледаше през очилата учудено и наивно ту него, ту княгинята и се раздвижи, сякаш и той искаше да стане, но пак се отказа.
— Не ща да зная, че мосьо Пиер е тук — каза неочаквано малката княгиня и хубавичкото лице изведнъж се изкриви в плачлива гримаса. — Аз отдавна исках да ти кажа това, André: защо тъй се промени към мене? Какво ти сторих? Ти отиваш в армията, тебе не ти е мъчно за мене. Защо?
— Lise! — Княз Андрей каза само това; но в тая дума имаше и молба, и заплаха, и най-главното, уверението, че тя сама ще се разкае за думите си; ала тя бързо продължи:
— Ти се държиш с мене като с болна или с дете. Аз виждам всичко. Нима преди половин година беше такъв?
— Lise, моля ви да престанете — каза княз Андрей още по-изразително.
Пиер, който през тоя разговор почваше все повече и повече да се вълнува, стана и отиде до княгинята. Изглеждаше, че не можеше да гледа сълзи и бе готов сам да се разплаче.
— Успокойте се, княгиньо. На вас само ви се струва така, защото, уверявам ви, сам съм го изпитал… защото… затова че… Не, извинете, чужд човек е излишен тук… Не, успокойте се… Довиждане…
Княз Андрей хвана ръката му и го спря.
— Не, Пиер, почакай. Княгинята е тъй добра, че не ще поиска да ме лиши от удоволствието да прекарам вечерта с тебе.
— Не, той мисли само за себе си — промълви княгинята, без да сдържа сълзите си, бликнали от яд.
— Lise — каза сухо княз Андрей, като повиши тона до оная степен, която показва, че търпението е изчерпано.
Изведнъж ядосаният катеришки израз по красивото личице на княгинята се смени с привлекателен и събуждащ съчувствие израз на страх; с прекрасните си очички тя погледна мъжа си изпод вежди и на лицето й се изписа боязливият и признаващ виновността й израз на куче, което бързо, но слабо маха увисналата си опашка.
— Mon dieu, mon dieu![6] — промълви княгинята и като прибра с една ръка гънките на роклята си, отиде при мъжа си и го целуна по челото.
— Bonsoir, Lise[7] — рече княз Андрей, стана и вежливо, като на чужда, й целуна ръка.
Приятелите мълчаха. Нито единият, нито другият не заговорваше. Пиер поглеждаше княз Андрей, а княз Андрей търкаше челото си с малката си ръчичка.
— Да отидем да вечеряме — каза той с въздишка, като стана и тръгна към вратата.
Влязоха в изящно и наново богато мебелираната трапезария. Всичко — от кърпите за ядене до среброто, фаянса и кристала — носеше оня особен отпечатък на ново, който имат домакинствата на младоженци. Посред вечерята княз Андрей се облакъти и като човек, комуто отдавна тежи нещо на сърцето и който отведнъж се е решил да се изкаже, с израз на нервно раздразнение, в каквото Пиер никога не бе виждал приятеля си, почна да говори:
— Никога, никога недей се жени, приятелю; моят съвет е — да не се жениш, Докато не си кажеш, че си направил всичко, каквото си могъл, и докато не престанеш да обичаш жената, която си избрал, докато не я опознаеш съвсем добре; иначе — ще се излъжеш жестоко и непоправимо. Ожени се, когато станеш старец, негоден за нищо… Иначе всичко хубаво и възвишено, което има в тебе, ще се погуби. Всичко ще се изразходва в дреболии. Да, да, да! Не ме гледай с такова учудване. Ако очакваш, че ще направиш нещо в бъдеще, на всяка крачка ще чувствуваш, че всичко е свършено за тебе, всичко е заключено освен салона, дето ще стоиш на едно ниво с придворния лакей и с всеки идиот… Какво ще приказваме!…
Той махна с ръка енергично.
Пиер свали очилата си, от което лицето му се промени, като подчерта още повече добротата му, и загледа учудено приятеля си.
— Моята съпруга — продължи княз Андрей — е прекрасна жена. Тя е от редките жени, с които можеш да си спокоен за честта си; но, Боже мой, какво не бих дал сега да не съм женен! Ти си единственият и първият, комуто казвам това, защото те обичам.
Говорейки така, княз Андрей сега още по-малко, отколкото преди, приличаше на оня Болконски, който се бе отпуснал в креслото у Ана Павловна и с присвити очи цедеше през зъби френски фрази. Слабото му лице трептеше цяло от нервното оживление на всеки мускул; очите, в които по-рано жизненият огън беше сякаш угасен, сега блестяха с лъчист, силен блясък. Личеше, че колкото по-безжизнен изглеждаше в обикновено време, толкова по-енергичен бе той в минути на раздразнение.
— Ти не разбираш защо ти приказвам така — продължи той. — Та това е цялата история на живота. Ти казваш, Бонапарте и кариерата му — рече той, макар че Пиер не приказваше за Бонапарте. — Ти казваш — Бонапарте; но когато Бонапарте е работил, когато стъпка по стъпка е вървял към своята цел, той е бил свободен, той не е имал нищо освен целта си — и я е достигнал. А свържеш ли се с жена, загубваш, като окован каторжник, свободата си. И всички надежди и сили, които носиш в себе си, всичко само ти тежи и те измъчва, защото те кара да се разкайваш. Салони, клюки, балове, тщеславие, нищожност — това е омагьосаният кръг, от който не мога да изляза. Сега тръгвам за война, за най-голямата досега война, а нищо не зная и за нищо не съм годен. Je suis très aimable et très caustique[8] — продължи княз Андрей — и у Ана Павловна ме слушат. И това глупаво общество, без което жена ми не може да живее, и тия жени… Ако можеше да знаеш какво представляват toutes les femmes distinguées[9], и изобщо жените! Баща ми има право. Егоизъм, тщеславие, тъпоумие, дребнавост във всичко — това са жените, когато се проявяват такива, каквито са. Когато ги видиш в обществото, струва ти се, че в тях има нещичко, а — нищо, нищо, нищо! Да, не се жени, мили, не се жени — завърши княз Андрей.
— Смешно ми се вижда — каза Пиер, — че вие смятате себе си за неспособен и своя живот — за похабен живот. Та за вас всичко, всичко е напреде. И вие…
Той не каза какво — вие, но тонът му показваше вече колко високо цени приятеля си и колко много очаква от него за в бъдеще.
„Как може да приказва тия неща?“ — мислеше Пиер. Пиер смяташе княз Андрей за образец на всички съвършенства тъкмо защото у княз Андрей бяха събрани до най-голяма степен всички качества, които липсваха на Пиер и които най-точно можеха да се изразят с понятието — сила на волята. Пиер винаги се учудваше от способността на княз Андрей да се държи спокойно с най-различни хора, от неговата необикновена памет, от начетеността му (той четеше всичко, знаеше всичко, имаше понятие от всичко) и особено от способността му да работи и да се учи. И ако Пиер често биваше смаян, че на княз Андрей липсва способността за мечтателно философствуване (към което Пиер бе особено склонен), той и в това виждаше не недостатък, а сила.
В най-хубавите приятелски и непринудени отношения ласкателството или похвалата са необходими, както е необходима смазката, за да се въртят колелата.
— Je suis un homme fini[10] — каза княз Андрей. — Какво ще приказваме за мене? Да говорим за тебе — рече той след кратко мълчание, като се усмихна на своите утешителни мисли. Тази усмивка тутакси се отрази по лицето на Пиер.
— Какво ще говорим за мене? — рече Пиер, като разтвори уста в безгрижна, весела усмивка. Какво съм аз? Je suis un bâtard.[11] И изведнъж силно се изчерви. Личеше, че е направил голямо усилие, за да каже това. — Sans-ncm, sans fortune…[12] И наистина какво… — Но той не каза какво бе това наистина. — Засега съм свободен и ми е добре. Само че съвсем не зная какво да започна. Исках да се посъветвам сериозно с вас.
Княз Андрей го гледаше с добри очи. Но в неговия приятелски и ласкав поглед все пак личеше съзнание за собственото му превъзходство.
— Ти си ми скъп особено защото си единственият жив човек в цялото наше общество. Тебе ти е добре. Избери, каквото щеш; все едно! Ти навсякъде ще бъдеш свестен човек, но едно нещо само: престани да ходиш у тия Курагини и да водиш тоя живот. Никак не ти прилича това: всички тия пиянства, хусарски лудории и всичко…
— Que voulez-vous, mon cher — каза Пиер, като сви рамене, — les femmes, mon cher, les femmes![13]
— Не разбирам — отговори Андрей. — Les femmes comme il faut[14] това е друго: но les femmes на Курагин, les femmes et le vin[15] не разбирам!
Пиер живееше у княз Василий Курагин и участвуваше в разпуснатия живот на неговия син Анатол, същия, когото, за да го поправят, се канеха да оженят за сестрата на княз Андрей.
— Знаете ли какво! — каза Пиер, сякаш неочаквано му бе хрумнала щастлива мисъл. — Сериозно, аз отдавна си мислех това. Докато водя тоя живот, аз нищо не мога да реша, нито да обмисля. Главата ме боли, пари нямам. Той ме канеше днес, но няма да отида.
— Дай ми честна дума, че няма вече да ходиш!
— Честна дума!
Беше вече минал един часът през нощта, когато Пиер излезе от приятеля си. Нощта беше юнска, петербургска, без дрезгавини. Пиер се качи в наемна каляска с намерение да си отиде в къщи. Но колкото по̀ наближаваше, толкова по-силно чувствуваше, чу му е невъзможно да заспи тая нощ, която приличаше повече на вечер или на утро. Из празните улици се виждаше далечината. По пътя Пиер си спомни, че тая вечер у Анатол Курагин трябваше да се събере постоянната компания за игра на карти, а сетне обикновено продължаваше пиенето, което завършваше с едно от любимите забавления на Пиер.
„Хубаво би било да отида у Курагин“ — помисли той. Но веднага си спомни дадената на княз Андрей честна дума, че няма да ходи у Курагин.
Ала тутакси, както става с хората, наричани безхарактерни, тъй страстно му се поиска да изпита още веднъж тоя толкова познат нему безпътен живот, че реши да отиде. И веднага му хрумна мисълта, че дадената дума не значи нищо, защото още преди да я даде на княз Андрей, той бе дал дума и на княз Анатол, че ще отиде у него; най-сетне си каза, че всички тия честни думи са такива условни неща, които нямат никакъв определен смисъл, особено ако се вземе пред вид, че още утре може или той да умре, или да му се случи нещо толкова необикновено, че не ще има вече нито честно, нито безчестно. Разсъждения от подобен род, които унищожаваха всички негови решения и намерения, често хрумваха на Пиер. Той тръгна към Курагин.
Когато стигна до входната площадка на голямата къща до конногвардейските казарми, в която живееше Анатол, той се изкачи на осветената входна площадка, тръгна по стъпалата и влезе през отворената врата. Във вестибюла нямаше никого; търкаляха се празни бутилки, наметки и галоши; миришеше на вино, чуваше се далечен говор и вик.
Играта на карти и вечерята се бяха свършили, но гостите още не се разотиваха. Пиер свали наметката си и влезе в първата стая, дето имаше остатъци от вечерята, и един лакей, мислейки, че никой не го вижда, скритом доизпиваше недопитите чаши. От третата стая се чуваше трополене, смях, викове на познати гласове и рев на мечка. Седем-осем млади хора се бяха струпали загрижено до един отворен прозорец. Трима се занимаваха с едно мече, което единият влачеше на верига, като плашеше с него друг.
— Залагам за Стивънс сто! — викаше един.
— Само да не го държат! — викаше друг.
— Аз съм за Долохов! — викаше трети. — Бъди свидетел, Курагин!
— Хайде, оставете Мечо, тук се обзалагат!
— На един дъх, иначе губиш! — викаше четвърти.
— Яков! Дай една бутилка, Яков! — викаше самият домакин, висок красавец, изправен сред навалицата само по тънка риза, разкопчана досред гърдите. — Чакайте, господа! Ето го Петруша, милия приятел — обърна се той към Пиер.
Един невисок човек със светлосини очи, чийто глас сред тия пиянски викове особено поразяваше с трезвия си тон, викна откъм прозореца:
— Ела тук — да бъдеш свидетел на облога! — Той беше Долохов, офицер от Семьоновския полк, известен картоиграч и дуелист, който живееше при Анатол. Пиер се усмихваше, гледайки весело наоколо си.
— Нищо не разбирам. Какво има? — рече той.
— Чакайте, той не е пиян. Дай една бутилка — каза Анатол, взе от масата една чаша и отиде при Пиер.
— Преди всичко — пий.
Пиер почна да пие чаша след чаша, като оглеждаше изпод вежди пияните гости, струпани отново до прозореца, и се вслушваше в разговора им. Анатол му наливаше вино и разправяше, че Долохов уговаря облог с англичанина Стивънс, моряк, който бил тук; облогът бил Долохов да изпие бутилка ром, седнал на прозореца на третия етаж, със спуснати навън нозе.
— Хайде, изпий я цялата! — рече Анатол, подавайки последната чаша на Пиер. — Или няма да те пусна!
— Не, не ща — каза Пиер, бутна Анатол и отиде до прозореца.
Долохов бе хванал ръката на англичанина и ясно, отчетливо изреждаше условията на облога, като се обръщаше главно към Анатол и Пиер.
Долохов беше среден на ръст, имаше къдрави коси и светли, сини очи. Той беше около двадесет и пет годишен. Като всички пехотни офицери той не носеше мустаци и устата му, най-поразяващата част от лицето му, се виждаше цяла. Линиите на тая уста бяха извънредно тънко извити. Горната му устна енергично се спускаше в средата като остър клин върху опънатата долна устна и в ъглите постоянно се образуваше нещо като две усмивки, по една от всяка страна; и всичко заедно, особено пък съчетано с твърдия, нахален, умен поглед, правеше такова впечатление, че не бе възможно да не забележиш това лице. Долохов не беше богат човек и нямаше никакви връзки. И макар Анатол да харчеше десетки хиляди, Долохов живееше при него и бе успял да се постави така, че Анатол и всички, които ги познаваха, уважаваха Долохов повече от Анатол. Долохов играеше всички игри на карти и почти винаги печелеше. Колкото и да пиеше, главата му никога не се замайваше. В онова време и Курагин, и Долохов бяха знаменитости на петербургския свят на хайманите и гуляйджиите.
Донесоха бутилката ром; двама лакеи, които очевидно бързаха и се смущаваха от съветите и виковете на заобиколилите ги господари, къртеха рамката, която не позволяваше да се седне върху външния корниз на прозореца.
Анатол се приближи до прозореца със своя победоносен вид. Искаше му се да строши нещо. Избута лакеите и задърпа рамката, но тя не се откъртваше. Той счупи стъклото.
— Я ела ти, юначага — рече той на Пиер.
Пиер хвана напречните дъски, дръпна ги и с трясък — някъде строши, а някъде изкърти дъбовата рамка.
— Извади я цялата, за да не помислят, че се държа — рече Долохов.
— Англичанинът се хвали… а?… Хубаво, нали?… — каза Анатол.
— Хубаво — рече Пиер, загледан в Долохов, който бе взел в ръце бутилката с ром и се приближаваше до прозореца, дето се виждаше светлината на небето и сливащите се по него утринна и вечерна заря.
С бутилката ром в ръка Долохов скочи на прозореца.
— Слушайте всички! — извика той, изправен на перваза на прозореца и обръщайки се към стаята. Всички млъкнаха. — Обзалагам се (той говореше френски, за да го разбере англичанинът, но не говореше много добре тоя език). Обзалагам се на петдесет империала[16] — искате ли на сто? — добави той, като се обърна към англичанина.
— Не, на петдесет — рече англичанинът.
— Добре, на петдесет империала, че ще изпия бутилката ром, цялата, без да я свалям от устата си, ще я изпия, седнал на перваза на прозореца ей на това място — той се наведе и посочи наклонения корниз на външната стена, — без да се държа за каквото и да е… Така, нали?…
— Много добре — рече англичанинът.
Анатол се извърна към англичанина, хвана го за копчето на фрака и като го гледаше от горе на долу (англичанинът беше дребен на ръст), почна да му повтаря на английски условията на облога.
— Чакай — викна Долохов и за да обърне вниманието към себе си, почна да чука с бутилката по прозореца. — Чакай, Курагин. Слушайте! Ако друг някой стори същото — плащам сто империала. Разбирате ли?
Англичанинът кимна, но съвсем не можеше да се разбере дали има намерение да приеме тоя нов облог, или не. Анатол не пускаше англичанина и макар англичанинът да кимаше, че е разбрал всичко, Анатол му превеждаше на английски думите на Долохов. Едно слабовато момче, лейб-хусар, което тая вечер бе загубило на карти, се покатери на прозореца, надникна навън и погледна надолу.
— У!… У!… У!… — рече то, като гледаше през прозореца камъните на тротоара.
— Мирно! — викна Долохов и смъкна от прозореца офицера, който се препъна с шпорите си и скочи неумело в стаята.
Долохов сложи бутилката на перваза на прозореца, за да може лесно да я вземе, и предпазливо и бавно се покатери на прозореца. Като спусна нозе и се опря с две ръце в двата края на прозореца, той огледа мястото, седна, пусна ръце, мръдна вдясно, вляво и взе бутилката. Анатол донесе две свещи и ги сложи на дъската на прозореца, макар че беше вече съвсем светло. Гърбът на Долохов в бяла риза и къдравата му глава бяха осветени от двете страни. Всички се струпаха до прозореца. Англичанинът бе застанал пред другите. Пиер се усмихваше и не казваше нищо. Един от присъствуващите, по-възрастен от другите, с изплашено и ядосано лице, изведнъж се промъкна напред и поиска да улови Долохов за ризата.
— Господа, това са глупави работи; той ще се пребие — рече тоя по-благоразумен човек.
Анатол го спря.
— Не го пипай, ще го уплашиш и ще се пребие. А?… И тогава?… А?…
Долохов се обърна, за да се нагласи, и пак се опря на разперените си ръце.
— Ако още някой рече да се вре при мене — каза той, като цедеше бавно думите през стиснатите и тънки устни, — веднага ще го хвърля ей тук. Е!…
Като каза „е!“, той пак се извърна, пусна ръце, взе бутилката и я вдигна до устата си, отметна глава назад и дигна свободната си ръка нагоре за равновесие. Един от лакеите, който бе почнал да събира парчетата стъкло, се спря наведен, без да откъсва очи от прозореца и от гърба на Долохов. Анатол бе застанал — изправен и ококорен. Англичанинът, издал напред устни, гледаше отстрана. Оня, който искаше да възпира, изтича в един от ъглите на стаята и легна на дивана с лице към стената. Пиер закри очи с ръцете си и леката усмивка, която бе забравила да изчезне, остана по лицето му, макар че то сега изразяваше ужас и страх. Всички мълчаха. Пиер свали ръце от очите си. Долохов седеше в същото положение, само главата му се бе отметнала още по-назад, тъй че къдравите коси на тила досягаха яката на ризата, и ръката с бутилката се дигаше все по-нагоре и по-нагоре, като трепваше и правеше усилие. Личеше как бутилката се изпразва и едновременно се издига и отмята главата. „Но защо трае толкова дълго?“ — помисли Пиер. Струваше му се, че бе минало повече от половин час. Изведнъж Долохов мръдна гърба си назад и ръката му затрепери нервно; това потреперване бе достатъчно, за да измести цялото тяло, седнало на полегатия корниз. Той целият се измести и ръката и главата му още повече затрепериха от усилието, което правеха. Едната му ръка се дигна, за да се хване за перваза, но пак се отпусна. Пиер пак затвори очи и си каза, че няма вече никога да ги отвори. Изведнъж той усети, че всичко около него се раздвижи. Погледна: Долохов се бе изправил на перваза и лицето му беше бледо и весело.
— Празна!
Той подхвърли бутилката на англичанина, който я хвана сръчно. Долохов скочи от прозореца. Той лъхаше силно на ром.
— Отлично! Браво! Това се казва облог! Да ви вземат дяволите! — викаха от всички страни.
Англичанинът извади кесията си и почна да брои парите. Долохов се мръщеше и мълчеше. Пиер скочи на прозореца.
— Господа! Кой иска да се обзаложи с мене? И аз ще направя същото — извика неочаквано той. — Дори няма нужда и от облог! Кажи да ми дадат една бутилка. Аз ще направя… кажи да ми дадат.
— Нека, нека! — рече Долохов усмихнат.
— Да не си полудял? Кой ще ти позволи? Тебе главата ти се замайва дори по стълбата — викнаха от разни страни.
— Ще я изпия, дай една бутилка ром! — кресна Пиер, удари по стола с решителен и пиянски жест и почна да се качва по прозореца.
Хванаха го за ръцете; но той беше толкова силен, че блъсна надалеч всички, които се приближиха до него.
— Не, по никакъв начин така няма да го склоните — рече Анатол, — чакайте, аз ще го излъжа. Слушай, аз ще се обзаложа с тебе, но утре, а сега всички ще отидем у…
— Да отидем — викна Пиер, — да отидем!… Ще вземем и Мечо с нас…
Той сграбчи мечката, прегърна я, дигна я и се завъртя с нея из стаята.