Лев Толстой
Война и мир (25)

Лев Толстой
Война и мир (25)

Глава XXV

Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка — подарок отца, привезенный из-под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: все было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.

В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было идти на войну, грустно ли бросить жену, — может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.

— Мне сказали, что ты велел закладывать, — сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), — а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, — прибавила она как бы в объяснение такого вопроса.

Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.

— А где Lise? — спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос.

— Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ах, André! Quel trésor de femme vous avez^[1], — сказала она, усаживаясь на диван против брата. — Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.

Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице.

— Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, André! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c’est tout pardonner^[2]. Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело.

Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.

— Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, — сказал он.

— Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, André, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня знаешь… как я бедна en ressources^[3], для женщины, привыкшей к лучшему обществу. Mademoiselle Bourienne одна…

— Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, — сказал князь Андрей.

— О нет! Она очень милая и добрая, а главное — жалкая девушка. У нее никого, никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я, ты знаешь, и всегда была дикарка, а теперь еще больше! Я люблю быть одна… Mon père^[4] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч — два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: «Мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon père взял ее сиротой sur le pavé^[5], и она очень добрая. И mon père любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.

— Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? — вдруг спросил князь Андрей.

Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса.

— Мне?… Мне?! Мне тяжело?! — сказала она.

— Он и всегда был крут, а теперь тяжел становится, я думаю, — сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце.

— Ты всем хорош, André, но у тебя есть какая-то гордость мысли, — сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, — и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме vénération^[6], может возбудить такой человек, как mon père? И я так довольна и счастлива с ним! Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я.

Брат недоверчиво покачал головой.

— Одно, что тяжело для меня, — я тебе по правде скажу, André, — это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.

— Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, — насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.

— Ah, mon ami^[7]. Я только молюсь богу и надеюсь, что он услышит меня. André, — сказала она робко после минуты молчания, — у меня к тебе есть большая просьба.

— Что, мой друг?

— Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, — сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что-то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что-то.

Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.

— Ежели бы это и стоило мне большого труда… — как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.

— Ты что хочешь думай! Я знаю, ты такой же, как и mon père. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… — Она все еще не доставала того, что держала, из ридикюля. — Так ты обещаешь мне?

— Конечно, в чем дело?

— André, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать… Обещаешь?

— Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет… Чтобы тебе сделать удовольствие… — сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. — Очень рад, право, очень рад, мой друг, — прибавил он.

— Против твоей воли он спасет и помилует тебя и обратит тебя к себе, потому что в нем одном и истина и успокоение, — сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок спасителя с черным ликом, в серебряной ризе, на серебряной цепочке мелкой работы.

Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.

— Пожалуйста, André, для меня…

Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали все болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо.

— Merci, mon ami^[8].

Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.

— Так я тебе говорила, André, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, — начала она. — Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.

— Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем-нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты все это говоришь мне?

Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою.

— Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили. И мне это грустно.

Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что-то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слез она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.

— Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену, и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду… хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю…

Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову.

— Пойдем к ней, надо проститься! Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! — крикнул он камердинеру. — Поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.

Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.

— André, si vous avez la foi, vous vous seriez adressé à dieu, pour qu'il vous donne l’amour que vous ne sentez pas, et votre prière aurait été exaucée^[9].

— Да — разве это! — сказал князь Андрей. — Иди, Маша, я сейчас приду.

По дороге к комнате сестры, в галерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m-lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах.

— Ah! je vous croyais chez vous^[10], — сказала она, почему-то краснея и опуская глаза.

Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав. Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время.

— Non, mais figurez-vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait défier les années…^[11] Ха, ха, ха, Marie!

Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены. Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор.

Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m-lle Bourienne, княжна Марья и княгиня. Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с глазу на глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.

Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь, в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.

— Едешь? — И он опять стал писать.

— Пришел проститься.

— Целуй сюда, — он показал щеку, — спасибо, спасибо!

— За что вы меня благодарите?

— За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! — И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. — Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, — прибавил он.

— О жене… Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю…

— Что врешь? Говори, что нужно.

— Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером… Чтоб он тут был.

Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына.

— Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, — говорил князь Андрей, видимо смущенный. — Я согласен, что из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится.

— Гм… гм… — проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. — Сделаю.

Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся.

— Плохо дело, а?

— Что плохо, батюшка?

— Жена! — коротко и значительно сказал старый князь.

— Я не понимаю, — сказал князь Андрей.

— Да нечего делать, дружок, — сказал князь, — они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь.

Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.

Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма с своею привычкою быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.

— Что делать? Красива! Я все сделаю. Ты будь покоен, — говорил он отрывисто во время печатания.

Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну.

— Слушай, — сказал он, — о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михаилу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреевича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.

Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь.

— Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу.

Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно.

— Все исполню, батюшка, — сказал он.

— Ну, теперь прощай! — Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. — Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне, старику, больно будет… — Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: — А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! — взвизгнул он.

— Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, — улыбаясь, сказал сын.

Старик замолчал.

— Еще я хотел просить вас, — продолжал князь Андрей, — ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас… пожалуйста.

— Жене не отдавать? — сказал старик и засмеялся.

Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что-то дрогнуло в нижней части лица старого князя.

— Простились… ступай! — вдруг сказал он. — Ступай! — закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.

— Что такое, что? — спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.

Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.

— Ну, — сказал он, обратившись к жене, и это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: «Теперь проделывайте вы ваши штуки».

— André, déjà?^[12] — сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.

Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.

Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло.

— Adieu, Marie^[13], — сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.

Княгиня лежала в кресле, m-lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, все еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась, и выглянула строгая фигура старика в белом халате.

— Уехал? Ну и хорошо! — сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.

XXV

Княз Андрей заминаваше на следната вечер. Без да нарушава установения ред, старият княз се оттегли след обяда в своите покои. Малката княгиня беше при зълва си. Княз Андрей, облечен в пътен сюртук без еполети, в определените му стаи стягаше с камердинера багажа си. След като сам прегледа каляската и провери как са наредени куфарите, той заповяда да впрягат. В стаята оставаха само вещите, които княз Андрей винаги носеше със себе си: ковчежето, голямото сребърно сандъче за храна, двата турски пистолета и сабята — подарък от баща му, донесена от сражението при Очаков. Княз Андрей държеше всички тия пътни принадлежности в отличен ред: всичко беше ново, чисто, във вълнени калъфи и грижливо вързано с ширитчета. В минутите, когато тръгват на път или променят живота си, хората, способни да обмислят постъпките си, биват обзети обикновено от сериозни мисли. През тия минути обикновено се проверява миналото и се правят планове за бъдещето. Лицето на княз Андрей беше много замислено и нежно. С ръце на гърба си той се разхождаше бързо от единия ъгъл до другия, гледаше пред себе си и поклащаше замислено глава. Страшно ли му беше, че отива на война, или тъжно, че оставя жена си — може би и едното, и другото, само че той очевидно не искаше да го видят в такова състояние и щом чу стъпки в преддверието, бързо дръпна ръцете си, спря до масата, като че връзваше калъфчето на ковчежето, и прие обикновения си спокоен и непроницаем израз. Бяха тежките стъпки на княжна Маря.

— Казаха ми, че си заповядал да впрягат — рече тя запъхтяна (личеше, че беше тичала), — а толкова ми се искаше да поговоря с тебе и насаме. Бог знае за колко време се разделяме пак. Сърдиш ли се, че дойдох? Ти много си се променил, Андрюша — добави тя, сякаш да обясни своя въпрос.

Тя се усмихна, казвайки „Андрюша“. Личеше, че на самата нея бе странно да си представи, че тоя строг, красив мъж беше същият оня Андрюша — слабичкото, немирно момче, неин другар от детинство.

— Ами де е Lise? — попита той, като отговори само с усмивка на нейния въпрос.

— Тя е толкова уморена, че заспа на дивана в моята стая. Ах, André! Quel trésor de femme vous avez^[1] — каза тя, като седна на дивана срещу брат си. — Тя е същинско дете, такова мило, весело дете. Аз толкова я обикнах.

Княз Андрей мълчеше, но княжната съзря ироничния и презрителен израз, който се изписа на лицето му.

— Но трябва да сме снизходителни към дребните слабости; кой ги няма, André! Не забравяй, че тя е възпитана и израсла във висшето общество. Освен това нейното положение сега не е розово. Трябва да влизаме в положението на всекиго. Tout comprendre, c’est tout pardonner.^[2] Помисли какво й е на нея, горкичката, след оня живот, с който е свикнала, да се раздели с мъжа си и да остане сама на село, и то в нейното положение. Това е много тежко!

Княз Андрей гледаше сестра си и се усмихваше, както се усмихваме, когато слушаме хора, за които ни се струва, че им познаваме и зъбите.

— Ти живееш на село и не смяташ тоя живот за ужасен — каза той.

— Аз съм друго. Какво ще приказваме за мене! Аз не желая друг живот, а не мога и да желая, защото не познавам никакъв друг живот. Но помисли, André, за една млада и светска жена, да се погребе на село през най-хубавите си години сама, защото татко постоянно е зает, а аз… нали ме познаваш… колко съм бедна en ressources^[3], за жена, свикнала с по-добро общество. Само mademoiselle Bourienne…

— Никак не ми харесва тая ваша Bourienne — рече княз Андрей.

— О, не! Тя е много мила и добра, а най-важното — нещастна девойка. Няма никакъв близък човек, никакъв. Право да си кажа, тя не само че не ми е потребна, но ме и стеснява. Нали знаеш, аз винаги съм била малко дива, а сега съм много повече. Обичам да съм сама. Mon père^[4] много я обича. Тя и Михаил Иванович са двете лица, с които той винаги е ласкав и добър, защото и двамата са облагодетелствуваният него; както казва Стерн: „Ние обичаме хората не толкова за онова добро, което те са ни направили, колкото за доброто, което ние сме им направили.“ Mon père я взе сираче sur le pavé^[5] и тя е много добра. И mon père обича нейния начин на четене. Вечер тя му чете на глас. Тя чете прекрасно.

— Но кажи си правото, Мари, струва ми се, че понякога ти е тежко от характера на баща ни? — попита неочаквано княз Андрей.

Княжна Маря отначало се учуди, а после се уплаши от тоя въпрос.

— На мене ли?… На мене?!… Да ми е тежко?! — рече тя.

— Той и по-рано винаги е бил рязък, а сега става, струва ми се, тежък — каза княз Андрей явно нарочно, за да смути или изпита сестра си, като се отзовава тъй повърхностно за баща си.

— Ти си добър във всяко отношение, André, но имаш някаква гордост на мисълта — рече княжната, която следеше повече хода на собствените си мисли, отколкото разговора — и това е голям грях. Нима можеш да преценяваш баща си? Но дори и да беше възможно, какво друго чувство освен vénération^[6] може да предизвика човек като mon père? И аз толкова съм доволна и щастлива с него! Бих искала само всички да са тъй щастливи, както съм аз.

Братът поклати глава недоверчиво.

— Има едно нещо, което ми тежи — ще ти го кажа направо, André, това е начинът, по който баща ми разсъждава за религията. Не разбирам как човек с такъв огромен ум не може да вижда онова, което е ясно като ден, и как може толкова да се заблуждава? Ето, това е моето единствено нещастие. Но и тук напоследък съзирам сянка на подобрение. Напоследък неговите подигравки не са тъй люти и има един монах, когото той приемаше и дълго разговаряше с него.

— Е, мила, страхувам се, че вие с монаха май напразно си хабите барута — каза насмешливо, но ласкаво княз Андрей.

— Ah, mon ami.^[7] Аз само се моля Богу и се надявам, че той ще ме чуе. André — каза тя плахо след минута мълчание, — имам една голяма молба към тебе.

— Каква, мила?

— Не, обещай, че няма да ми откажеш. Няма да ти струва никакъв труд и няма нищо недостойно за тебе. Само ще ме успокоиш: Обещай, Андрюша — рече тя, като пъхна ръка в торбичката си и взе нещо, без да го покаже, сякаш тъкмо онова, което държеше, беше предметът на молбата й и сякаш преди да й се обещае, че молбата й ще бъде изпълнена, тя не можеше да извади от торбичката си това нещо.

Тя погледна брат си с плах умолителен поглед.

— Дори и да ми струва много труд… — отговори княз Андрей, който сякаш се досещаше каква беше работата.

— Мисли, каквото искаш! Аз знам, че ти си като mon père. Каквото искаш, мисли, но направи го заради мене. Направи го, моля ти се! Още бащата на нашия баща, дядо ни, я е носил във всички войни… — Тя все още не изваждаше от торбичката онова, което държеше. — Та, обещаваш ли ми?

— Разбира се, но какво е то?

— André, ще те благословя с една икона, а ти ми обещай, че никога няма да я махаш… Обещаваш ли?

— Ако не тежи два пуда^[8] и не ми откъсне шията… За да ти направя удоволствие… — рече княз Андрей, но в същия миг, като съзря израза на огорчение, който се изписа по лицето на сестра му от тая шега, той се разкая. — Много ми е драго наистина, много ми е драго, мила — добави той.

— Той ще те спаси въпреки волята ти, ще те пази и ще те накара да повярваш в него, защото единствено в него е истината и успокоението — каза тя с разтреперан от вълнение глас, като дигна тържествено с две ръце пред брат си една старинна овална иконка на Спасителя с черен образ, в сребърна риза, на сребърна, тънко изработена верижка.

Тя се прекръсти, целуна иконката и я подаде на Андрей.

— Моля ти се, André, заради мене…

Нейните големи очи излъчваха добра и плаха светлина. Тия очи осветяваха цялото й болезнено, слабо лице и го правеха прекрасно. Братът поиска да вземе иконката, но тя го спря. Андрей разбра, прекръсти се и целуна иконката. Лицето му бе нежно (той беше разчувствуван) и в същото време — насмешливо.

— Merci, mon ami.^[9]

Тя го целуна по челото и пак седна на дивана. Те мълчаха.

— Та, аз ти казах, André, бъди добър и великодушен, какъвто винаги си бил. Не съди строго Lise — почна тя. — Тя е толкова мила, толкова добра и положението й сега е толкова тежко.

— Струва ми се, Маша, не съм ти казвал, че укорявам жена си за каквото и да е или че съм недоволен от нея. Защо ми казваш всичко това?

Княжна Маря се изчерви на петна и млъкна, като че се чувствуваше виновна.

— Аз нищо не съм ти казвал, а на тебе вече са ти казали. И от това ми е тъжно.

Червените петна още по-ярко избиха по челото, шията и страните на княжна Маря. Тя искаше да каже нещо, но не можеше да го изрече. Брат й бе отгатнал: след обяд малката княгиня плака, казваше, че предчувствува нещастно раждане, че се бои от раждането и се оплака от съдбата си, от свекъра и от мъжа си. След плача заспа. На княз Андрей му дожаля за сестра му.

— Трябва да знаеш едно нещо, Маша, аз в нищо не мога да укоря, не съм укорявал и никога няма да укоря моята жена, а и себе си не мога да укоря в нищо по отношение на нея; и така ще бъде винаги, при каквито и обстоятелства да се намирам. Но ако искаш да знаеш истината… Ако искаш да знаеш щастлив ли съм аз? Не. Щастлива ли е тя? Не. Защо е тъй? Не зная…

Казвайки това, той стана, приближи се до сестра си, наведе се и я целуна по челото. Прекрасните му очи светеха с умен, добър, рядък у него блясък, но той гледаше не сестра си, а през главата й към тъмното на разтворената врата.

— Да отидем при нея, трябва да се сбогувам. Или иди сама, събуди я, а аз ще дойда след малко. Петрушка! — извика той камердинера си. — Ела тук, прибирай. Това — под седалката, това от дясната страна.

Княжна Маря стана и тръгна към вратата. Тя се спря.

— André, si vous avez la foi, vous vous seriez adressé à dieu, pour quil vous donne l’amour que vous ne sentez pas, et votre prière aurait été exaucée^[10].

— Може и така да е! — рече княз Андрей. — Върви Маша, аз ще дойда след малко.

Когато отиваше към стаята на сестра си, в галерията, съединяваща едната къща с другата, княз Андрей срещна мило усмихнатата m-lle Bourienne, която за трети път вече през тоя ден му се изпречваше в усамотените коридори, възторжено и наивно усмихната.

— Ah! Je vous croyais chez vous^[11] — рече тя, кой знае защо, се изчерви и наведе очи.

Княз Андрей я погледна строго. По лицето на княза изведнъж се изписа озлобление. Той не й каза нищо, но без да я гледа в очите, погледна челото и косите й тъй презрително, че французойката се изчерви и си отиде, без да каже нищо. Когато той стигна до стаята на сестра си, княгинята вече бе събудена и нейното весело гласче, което гонеше една дума след друга, се чуваше през отворената врата. Тя приказваше така, сякаш след дълго сдържане искаше да навакса изгубеното време.

— Non, mais figurez-vous, la vieille comtesse Zouboff avez de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait défier les années…^[12] Ха, ха, xa, Marie!

Точно същата фраза за княгиня Зубова и същия смях княз Андрей бе слушал от жена си вече пет-шест пъти пред чужди хора. Той влезе тихо в стаята. Княгинята, дебеличка, румена, с ръкоделие в ръце седеше в едно кресло и говореше безспир, като повтаряше петербургски спомени и дори фрази. Княз Андрей отиде при нея, погали я по главата и я попита починала ли си е от пътя. Тя отговори и продължи същите приказки.

Каляската, запрегната с шест коня, стоеше пред входната площадка. Вън беше тъмна есенна нощ. Кочияшът не виждаше ока на каляската. На площадката сновяха хора с фенери. Грамадната къща грееше цяла в светлина от големите си прозорци. В преддверието се бяха струпали прислужниците, които искаха да се сбогуват с младия княз; в залата бяха всички домашни: Михаил Иванович, m-lle Bourienne, княжна Маря и княгинята. Княз Андрей бе извикан в кабинета при баща си, който искаше да се сбогува с него насаме. Всички ги чакаха да излязат.

Когато княз Андрей влезе в кабинета, старият княз, със старешки очила и в белия си халат, по който не приемаше никого освен сина си, седеше до масата и пишеше. Той изви глава към него.

— Заминаваш ли? — И пак почна да пише.

— Дойдох да се сбогувам.

— Целуни ме тук — той посочи бузата си, — благодаря, благодаря!

— За какво ми благодарите?

— За това, че не просрочваш, че не се държиш за женската фуста. Преди всичко — службата. Благодаря, благодаря! — И той продължи да пише тъй, че пръски хвърчаха от скърцащото перо. — Ако имаш да кажеш нещо, говори. Мога да върша и двете работи заедно — прибави той.

— За жена ми… И без това ми е съвестно, че я оставям на вашите грижи.

— Какво дрънкаш? Говори какво искаш.

— Когато наближи жена ми да ражда, пратете в Москва да доведат акушер… Нека да бъде тук.

Старият княз се спря и строго се втренчи в сина си, сякаш не можеше да разбере.

— Зная, че ако природата не помогне, никой не може помогна — каза княз Андрей очевидно смутен. — Съгласен съм, че от милиони случаи един излиза нещастен, но това е нейна и моя фантазия. Много работи са й наприказвали, сънувала нещо — и се страхува.

— Хм… хм… — промълви на себе си старият княз, като продължи да дописва. — Ще го сторя.

Той завъртя подписа си, изведнъж бързо се обърна към сина си и се засмя.

— Лоша работа, а?

— Кое е лошо, татко?

— Жената! — късо и многозначително рече старият княз.

— Не разбирам — каза княз Андрей.

— Но няма какво да се прави, миличък — рече князът, — те всички са такива, не можеш да се разжениш. Ти не се бой: няма да кажа никому; а ти сам знаеш.

Той хвана ръката му със своята малка кокалеста ръка, раздруса я, погледна сина си право в лицето с бързите си очи, които сякаш виждаха и зъбите на човека, и пак се засмя със своя студен смях.

Синът въздъхна и с тая въздишка призна, че баща му го е разбрал. Старецът продължи да сгъва и запечатва писмото с обикновената си бързина, грабваше и хвърляше восъка, печата и хартията.

— Какво да се прави. Хубава е! Аз ще направя всичко. Ти бъди спокоен — думаше той отсечено, докато запечатваше.

Андрей мълчеше: беше му и приятно, и неприятно, че баща му го е разбрал. Старецът стана и подаде на сина си писмото.

— Слушай — рече той, — не се безпокой за жена си: каквото може да се направи, ще бъде направено. Сега слушай: дай писмото на Михаил Иларионович. Пиша му да те праща на отговорни места и да не те държи дълго време адютант: противна длъжност! Кажи му, че го помня и обичам. И пиши ми как те е приел. Ако се държи добре, служи при него. Синът на Николай Андреевич Болконски няма да служи по милост при никого. А сега, ела тук!

Той говореше толкова бързо, че не довършваше половината думи, но синът бе свикнал да го разбира. Той заведе сина си до писалищната маса, дигна капака, издърпа едно чекмедже и извади една тетрадка, изписана с неговия едър, продълговат и стегнат почерк.

— Аз навярно ще умра преди тебе. Да знаеш, че тук са моите записки, след смъртта ми да се предадат на царя. А пък тук… една облигация и едно писмо: това е награда за оня, който напише история на суворовските войни. Да се изпрати в академията. Тук са моите бележки, след смъртта ми чети ги за себе си. Ще имаш полза.

Андрей не каза на баща си, че сигурно ще живее дълго още. Той разбираше, че не трябва да казва това.

— Ще изпълня всичко, татко — рече той.

— Е, сега, довиждане! — Той му подаде ръката си, която Андрей целуна, и го прегърна. — Недей забравя едно, княз Андрей: ако те убият, на мене, стареца, ще ми бъде мъчно… — Той млъкна неочаквано и изведнъж продължи с креслив глас: — А ако узная, че си се държал не като син на Николай Болконски, ще ме е… срам! — изписка той.

— Това можехте да не ми казвате, татко — рече синът с усмивка.

Старецът не отговори.

— Исках още да ви помоля — продължи княз Андрей, — ако ме убият и ако имам син, не го давайте никому, както вчера ви казах, нека порасне при вас… моля ви се.

— Да не го давам на жена ти? — каза старецът и се засмя.

Те се бяха изправили мълчаливи един срещу друг. Бързите очи на стареца бяха насочени право в очите на сина му. В долната част от лицето на стария княз нещо трепна.

— Сбогувахме се… върви! — рече той изведнъж. — Върви! — викна той със сърдит и висок глас, като отвори вратата на кабинета.

— Какво има, какво? — попитаха княгинята и княжната, когато видяха княз Андрей и подалата се за миг фигура на сърдито развикалия се старец в бял халат без перука и със старешки очила.

Княз Андрей въздъхна и не отговори нищо.

— Е — каза той, като се обърна към жена си, и това „е“ прозвуча като студена насмешка, сякаш казваше: „Сега вие почвайте вашите номера.“

— André, déjà?^[13] — рече малката княгиня, побледня и погледна със страх мъжа си.

Той я прегърна. Тя извика и се отпусна на рамото му в несвяст.

Той предпазливо измъкна рамото, на което тя лежеше, погледна я в лицето и внимателно я сложи на едно кресло.

— Adieux, Marie^[14] — рече той тихо на сестра си, те се целунаха ръка в ръка и той излезе с бързи крачки от стаята.

Княгинята лежеше в креслото и m-lle Bourienne търкаше слепите й очи. Княжна Маря, която подкрепяше снаха си, все още гледаше с прекрасните си насълзени очи вратата, през която бе излязъл княз Андрей, и го кръстеше. От кабинета се чуваха като изстрели честите, сърдити звуци на старешко секнене. Веднага след излизането на княз Андрей вратата на кабинета се отвори бързо и оттам се подаде строгата фигура на стареца в бял халат.

— Замина ли? Е, добре! — рече той, погледна ядосано припадналата малка княгиня, поклати укорно глава и затръшна вратата.