Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XXIV
Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25-го числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому виднелись дымы костров — солдатских кухонь.
Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.
Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, — говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня — ясной мысли о смерти. — Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество — как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину России. «Любовь!… Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил. Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О милый мальчик! — с злостью вслух проговорил он. — Как же! я верил в какую-то идеальную любовь, которая должна была мне сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни, она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще… Все это ужасно просто, гадко!
Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место, его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет — и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной, зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня не было… чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров — все вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.
За сараем послышались голоса.
— Кто там? — окликнул князь Андрей.
Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.
Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался отпустить их, когда из-за сарая послышался знакомый, пришепетывающий голос.
— Que diable![1] — сказал голос человека, стукнувшегося обо что-то.
Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в Москву.
— А, вот как! — сказал он. — Какими судьбами? Вот не ждал.
В то время как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица было больше чем сухость — была враждебность, которую тотчас же заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.
— Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, — сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно повторявший это слово «интересно». — Я хотел видеть сражение.
— Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? — сказал князь Андрей насмешливо. — Ну что Москва? Что мои? Приехали ли наконец в Москву? — спросил он серьезно.
— Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним и не застал. Они уехали в подмосковную.
XXIV
В тая ясна августовска вечер на 25-и княз Андрей лежеше, облакътен на ръка, в един изпочупен сайвант в село Князково, на единия край от разположението на полка си. През дупката на разкъртената стена той гледаше ивицата тридесетгодишни брези край стобора, долните клони на които бяха окършени, разораната нива с наредени по нея купи овес и храсталаците, дето се виждаше димът на огньове — войнишките кухни.
Колкото и ограничен, и никому непотребен, и тежък да се струваше сега на княз Андрей неговият живот, той се чувствуваше развълнуван и раздразнен също както преди седем години в Аустерлиц в навечерието на сражението.
Заповедите за утрешното сражение бяха дадени и получени от него. Той нямаше какво повече да прави. Но мислите, най-простите, ясни — и затуй страшни мисли, не го оставяха на спокойствие. Той знаеше, че утрешното сражение сигурно щеше да бъде най-страшно от всички, в които бе участвувал, и възможността за смърт за пръв път в живота му, без никакво отношение към житейските работи, без съображения как ще подействува на другите, а само по отношение на самия него, на неговата душа, живо, почти със сигурност изпъкна пред него просто и ужасно. И от висотата на тая представа всичко, което преди това го измъчваше и занимаваше, изведнъж се озари със студена бяла светлина, без сенки, без перспектива, без разлика в очертанията. Целият живот му се видя като магически фенер, в който той бе гледал дълго — през стъклото и при изкуствено осветление. Сега той изведнъж видя без стъкло и при ярка дневна светлина тия лошо изрисувани картини. „Да, да, ето ги ония лъжливи образи, които ме вълнуваха, възхищаваха и мъчеха — казваше си той, като изреждаше във въображението си главните картини от магическия фенер на своя живот, гледайки ги сега под тая студена бяла светлина на деня, — ясната мисъл за смъртта. — Ето ги тия грубо изрисувани фигури, които ми се струваха нещо прекрасно и тайнствено. Славата, общественото добро, любовта към жената, самото отечество — колко значителни ми се струваха тия картини, с какъв дълбок смисъл ми се струваха изпълнени! И всичко това е толкова просто, бледо и грубо при студената бяла светлина на това утро, което чувствувам, че изгрява за мене.“ Три главни скърби в неговия живот особено спираха вниманието му. Любовта му към жената, смъртта на баща му и френското нахлуване, обхванало половината Русия. „Любовта!… Тая девойка, която ми се струваше преизпълнена с тайнствени сили. Колко я обичах аз! Правех си поетични планове за любов, за щастие с нея. О, мило момченце! — произнесе злобно и на глас той. — Разбира се! Аз вярвах в някаква идеална любов, която трябваше да ми я запази вярна през цялата година на отсъствието ми! Като нежното гълъбче от баснята тя трябваше да залинее през раздялата си с мене. А всичко туй е много по-просто… Всичко туй е ужасно просто, гнусно!
Баща ми също строеше в Лѝсие Гори и мислеше, че то е негово място, негова земя, негов въздух, негови селяни; а дойде Наполеон и не знаейки за съществуването му, го отхвърли като треска от пътя си — и рухна неговото Лѝсие Гори и целият му живот. А княжна Маря казва, че това е изпитание, изпратено от небето. Та за какво е това изпитание, когато него вече го няма и не ще го има? Никога не ще го има! Няма го! Та за кого е това изпитание? Отечеството, гибелта на Москва! А утре мене ще ме убие някой — и дори не французин, а наш, както вчера, когато един войник изпразни пушката си до ухото ми; и ще дойдат французите, ще ме хванат за краката и главата и ще ме запратят в трапа, за да не им воня под носа; и ще се създадат нови условия за живот, с които другите също тъй ще свикнат, и аз няма да ги зная, и мене не ще ме има.“
Той погледна ивицата брези с неподвижната им жълтеникавост, със зеленината им и бялата кора, блеснала на слънцето. „Да умра, да ме убият утре, за да ме няма… всичко това да съществува, а мене да ме няма.“ Той живо си представи своето отсъствие от тоя живот. И тия брези с тяхната светлина и сенки, и тия къдрави облаци, и тоя дим от огньовете — всичко наоколо се преобрази за него и му се стори нещо страшно и заплашително. Мраз полази по гърба му. Той бързо стана, излезе от сайванта и почна да се разхожда.
Зад сайванта се чуха гласове.
— Кой е? — извика княз Андрей.
Червенокосият капитан Тимохин, бившият ротен командир на Долохов, който сега поради недостиг на офицери беше батальонен командир, влезе плахо в сайванта. След него влязоха адютантът и ковчежникът на полка.
Княз Андрей стана бързо, изслуша онова, което офицерите имаха да му предадат по служба, след това им предаде още някои заповеди и се канеше да ги изпрати, когато иззад сайванта се чу познат, малко нашепващ глас.
— Que diable![1] — рече човекът, който се бе ударил в нещо.
Княз Андрей погледна навън от сайванта и видя приближаващия към него Пиер, който се бе спънал в един лежащ прът и щеше да падне. На княз Андрей изобщо му беше неприятно да вижда хора от своя свят и особено Пиер, който му припомняше всичките тежки минути, преживени през последното му отиване в Москва.
— Я гледай! — каза той. — По какъв случай? Съвсем неочаквано.
Когато казваше това, в очите и в изражението на цялото му лице имаше нещо повече от сухост — имаше враждебност, която Пиер веднага забеляза. Той приближаваше до сайванта в най-оживено настроение, но като видя израза на лицето на княз Андрей, почувствува стеснение и неловкост.
— Дойдох… тъй… знаете ли… дойдох… интересно ми е — каза Пиер, който толкова пъти вече през тоя ден бе повтарял безсмислено тая дума „интересно“. — Исках да видя сражение.
— Да, да, а какво казват братята масони за войната? Как да се предотврати? — рече насмешливо княз Андрей. — Е, как е Москва? Как са моите хора? Пристигнаха ли най-после в Москва? — попита той сериозно.
— Пристигнали. Жули Друбецкая ми каза. Аз отидох да ги видя, но не ги намерих. Заминали за краймосковското ви имение.