Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XVIII
В то время как у Ростовых танцевали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безуховым сделался шестой уже удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжающих экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым екатерининским вельможей, графом Безуховым.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно-поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шепотом говорили между собой и каждый раз замолкали и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее.
— Предел человеческий, — говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, — предел положен, его же не прейдеши.
— Я думаю, не поздно ли соборовать? — прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
— Таинство, матушка, великое, — отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
— Это кто же? сам главнокомандующий был? — спрашивали в другом конце комнаты. — Какой моложавый!…
— А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то не узнает уж? Хотели соборовать?
— Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
— Très beau, — говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, — Très beau. très beau, princesse, et puis, à Moscou on se croit à la campagne[1].
— N’est-ce-pas?[2] — сказала княжна, вздыхая. — Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
— Он принял лекарство?
— Да.
Доктор посмотрел на брегет.
— Возьмите стакан отварной воды и положите une pincée (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincée) de cremortartari[3]…
— Не пило слушай, — говорил немец-доктор адъютанту, — чтопи с третий удар шивь оставался.
— А какой свежий был мужчина! — говорил адъютант. — И кому пойдет это богатство? — прибавил он шепотом.
— Окотник найдутся, — улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец-доктор подошел к Лоррену.
— Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? — спросил немец, дурно выговаривая по-французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
— Сегодня ночью, не позже, — сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.
Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно, только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была уставлена мелкою мебелью шифоньерок, шкафчиков, столиков. Из-за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
— Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
— Что, случилось что-нибудь? — спросила она. — Я уже так напугалась.
— Ничего, все то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, — проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. — Как ты нагрела, однако, — сказал он, — ну, садись сюда, causons[4].
— Я думала, не случилось ли что? — сказала княжна и с своим неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
— Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
— Ну, что, моя милая? — сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
— А мне-то, — сказал он, — ты думаешь, легче. Je suis éreinté comme un cheval de poste[5]; a все-таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
— Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, — продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, — в такие минуты, как теперь, обо всем надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь…
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
— Наконец надо подумать и о моем семействе, — сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, — ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
— Я об одном не перестаю молить бога, mon cousin, — отвечала она, — чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
— Да, это так, — нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, — но, наконец… наконец, дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он все имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
— Мало ли он писал завещаний, — спокойно сказала княжна, — но Пьеру он не мог завещать! Пьер незаконный.
— Ma chère, — сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, — но что, ежели письмо написано государю и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают, что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
— Я тебе скажу больше, — продолжал князь Василий, хватая ее за руку, — письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно или нет. Ежели нет, то как скоро все кончится, — князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами все кончится, — и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит все.
— А наша часть? — спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто все, но только не это, могло случиться.
— Mais, ma pauvre Catiche, c’est clair comme le jour[6]. Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо и уничтожены ли они. И ежели почему-нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
— Этого только недоставало! — перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. — Я женщина; по-вашему, мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un bâtard, — прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
— Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна, как ты не понимаешь: ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, — стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухов, и тогда он по завещанию получит все. И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s’en suit[7], ничего не останется. Это верно.
— Я знаю, что завещание написано; познаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, — сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
— Милая ты моя княжна Катерина Семеновна! — нетерпеливо заговорил князь Василий. — Я пришел к тебе не затем, чтобы пикироваться с тобой, а затем, чтобы, как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что-то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
— Это было бы хорошо, — сказала она. — Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
— Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, — сказала она. — Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
— Да, но ты не одна, у тебя сестры, — ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
— Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
— Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? — спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
— Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
— Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
— Тех людей, которые всем пожертвовали для него, — подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, — чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, — прибавила она со вздохом, — я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
— Ну, voyons[8], успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
— Нет, у меня злое сердце.
— Я знаю твое сердце, — повторил князь, — ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison[9], пока есть время — может, сутки, может, час; расскажи мне все, что ты знаешь о завещании, и главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание — свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
— Теперь я все поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, — говорила княжна.
— Не в том дело, моя душа.
— Это ваша protégée, ваша милая Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
— Ne perdons point de temps[10].
— Ах, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно на Sophie, — я повторить не могу, — что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
— Nous y voilà[11], отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
— В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, — сказала княжна, не отвечая. — Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, — почти прокричала княжна, совершенно изменившись. — И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу все, все. Придет время!
XVIII
Докато у Ростови танцуваха в залата шестия англез под звуците на фалшивещите от умора музиканти и уморените лакеи и готвачи приготвяха вечерята, граф Безухов получи вече шести удар. Докторите заявиха, че няма надежда за оздравяване; на болния дадоха глуха изповед[1] и причастие; правеха приготовления за последно миропомазване и в къщата имаше залисия и тревога на очакване, обикновени в такова време. Вън от къщата, зад портите, криейки се от пристигащите коли, се трупаха хора от погребалното бюро, които очакваха богата поръчка за погребението на графа. Главнокомандуващият на Москва, който непрекъснато пращаше адютантите си да питат как е графът, бе дошъл тая вечер лично да се прости с прочутия Екатерининов велможа граф Безухов.
Великолепната приемна стая беше пълна с хора. Всички почтително станаха, когато главнокомандуващият, след като престоя около половин час насаме с болника, излезе от стаята му, отговаряйки леко на поклоните и мъчейки се да мине колкото може по-скоро край устремените към него погледи на докторите, духовните лица и роднините. Княз Василий, отслабнал и побледнял през тия дни, изпроводи главнокомандуващия и няколко пъти тихо му повтори нещо.
След като изпрати главнокомандуващия, княз Василий седна на един стол сам в залата, преметна високо крак върху крак, опря лакът на едното си коляно и закри очи с ръка. Като поседя тъй известно време, той стана и с необикновени за него бързи стъпки, озъртайки се подплашено, отиде през дългия коридор във вътрешната част на къщата при най-голямата княжна.
Ония, които се намираха в полуосветената стая, приказваха помежду си с неравен шепот и всеки път млъкваха и поглеждаха с очи, пълни с въпрос и очакване, към вратата за покоите на умиращия, която издаваше слаб звук, когато някой излизаше или влизаше през нея.
— Предел човешки — каза някакво старче, духовно лице, на дамата, която бе приседнала до него и го слушаше наивно, — пределът е поставен и него не можеш премина.
— Мисля си, дали не е късно да го миропомазват? — добавяйки духовната му титла, попита дамата така, сякаш самата тя нямаше никакво мнение по този въпрос.
— Велико тайнство е то, мила — отговори духовното лице и поглади с ръка плешивата си глава, по която се проточваха няколко кичура пригладени спъстрени коси.
— Кой беше тоя? Самият главнокомандуващ ли е? — питаха в другия край на стаята. — Колко е младолик!
— А е към седемдесет! Казват, че графът не познавал вече хората? Искали да го миропомазват?
— Познавах един човек — седем пъти го миропомазваха.
Средната княжна излезе от стаята на болния със следи от сълзи по очите и седна при доктор Лорен, който, облакътен на масата, седеше в грациозна поза под портрета на Екатерина.
— Très beau — каза докторът, отговаряйки на въпроса за времето, — très beau, princesse, et puis, à Moscou on se croit à la campagne.[2]
— N’est-ce-pas?[3] — каза книжната, като въздъхна. Значи, може ли да пие нещо?
Лорен се замисли.
— Взе ли лекарството?
— Да.
Докторът погледна часовника си.
— Вземете чаша преварена вода и пуснете в нея une pincée (с тънките си пръсти той показа какво значи une pincée) de cremortartari…[4]
— Не имало слушай — каза на адютанта докторът немец — слет трети утар да остане шив.
— А какъв бодър мъж беше! — рече адютантът. — И на кого ще остане това богатство? — добави той шепнешком.
— Шелаещ ще се намерят — отвърна усмихнат немецът.
Всички пак погледнаха вратата; тя скръцна и средната княжна, която бе приготвила казаното от Лорен питие, отиде да го занесе на болния. Докторът немец се приближи към Лорен.
— Ще може ли да изкара до утре заран? — попита немецът на лош френски език.
Лорен стисна устни и размаха пръст пред носа си строго и отрицателно.
— Тая нощ, не по-късно — каза тихо той с благоприлична усмивка на самодоволство, че може ясно да разбира и определя положението на болния, и се отдалечи.
През това време княз Василий отвори вратата към стаята на княжната.
В стаята беше полутъмно, само две кандилца светеха пред иконите и миришеше хубаво на аромати за кадене и на цветя. Цялата стая бе наредена с дребни мебели — скринчета, шкафчета и масички. Зад паравана се виждаха белите покривки на високо пухено легло. Едно кученце залая.
— Ах, вие ли сте, mon cousin?
Тя стана и оправи косите си, които винаги, дори и сега, бяха тъй необикновено гладки, сякаш бяха направени от един къс с главата и покрити с лак.
— Какво има, да не се е случило нещо? — попита тя. — Аз съм вече тъй наплашена.
— Нищо, все същото; дойдох при тебе, Катиш, само да поприказваме по работа — рече князът, сядайки уморено на креслото, отгдето бе станала тя. — Колко много си го затоплила — каза той, — хайде седни тук, causons.[5]
— Помислих да не би да се е случило нещо? — рече княжната и седна със своя неизменен каменно-строг израз на лицето, приготвена да слуша.
— Исках да заспя, mon cousin, но не мога.
— Е, как, мила моя? — каза княз Василий, хвана ръката на княжната и по навика си я дръпна надолу.
Личеше, че това „е, как“ се отнасяше за много неща, които и двамата, без да ги именуват, разбираха.
Княжната, с несъразмерно дългата си в сравнение с краката суха и права талия, гледаше княза направо и безстрастно с изпъкнали сиви очи. Тя поклати глава, въздъхна и погледна иконите. Тоя жест можеше да се вземе и като израз на тъга и преданост, и като израз на умора и на надежда за скорошна почивка. Княз Василий си го обясни като израз на умора.
— Да не мислиш — рече той, — че на мене ми е по-леко? Je suis éreinté comme un cheval de poste[6], но все пак трябва да поговоря с тебе, Катиш, и то много сериозно.
Княз Василий млъкна, бузите му почнаха да потрепват нервно ту на една, ту на друга страна, като придаваха на лицето му такова неприятно изражение, каквото лицето на княз Василий никога не вземаше в салоните. И очите му също не бяха като друг път: ту гледаха нахално-шеговито, ту се озъртаха уплашено.
Със сухите си мършави ръце княжната държеше кученцето върху коленете си и гледаше внимателно княз Василий в очите; но личеше, че тя няма да наруши мълчанието с въпрос дори ако трябваше да мълчи до сутринта.
— Вижте какво, мила моя княжна и братовчедко Катерина Семьоновна — продължи княз Василий, като пристъпи очевидно след вътрешна борба към продължение на онова, което бе казал вече, — в минути като сегашните трябва да се помисли за всичко. Трябва да се помисли за бъдещето, за вас… Нали знаеш, аз обичам всички ви като мои деца.
Княжната го гледаше все тъй мътно и неподвижно.
— Най-сетне трябва да се помисли и за моето семейство — продължи княз Василий, като отмести ядосано масичката, без да погледне княжната, — нали знаеш, Катиш, че вие — трите сестри Мамонтови и моята жена, — че ние сме единствените преки наследници на графа. Знам, знам колко ти е тежко да говориш и да мислиш за такива неща. И на мене не ми е по-леко; но, мила, аз съм вече към шестдесетте, трябва да бъдем готови за всичко. Знаеш ли, че изпратих да повикат Пиер и че като посочи ясно портрета му, графът поиска да го доведат при него?
Княз Василий погледна въпросително княжната, но не можа да разбере — проумява ли тя какво й казва, или просто го гледа…
— Само за едно нещо непрестанно моля Бога, mon cousin — отговори тя, — да бъде милостив към него и да позволи на неговата прекрасна душа да напусне спокойно тоя…
— Да, така е — продължи нетърпеливо княз Василий, като потърка плешивата си глава и със злоба пак придърпа към себе си отместената масичка, — но най-сетне… най-сетне работата е там, че миналата зима, ти сама знаеш, графът написа завещание, с което, като пренебрегва преките си наследници и нас, оставя цялото си имущество на Пиер.
— Малко ли завещания е писал — рече спокойно княжната, — но на Пиер той не е могъл да завещае! Пиер е незаконен.
— Ma chère — каза изведнъж княз Василий, като притисна към себе си масичката, оживи се и почна да говори по-бързо, — ами ако графът е писал писмо до царя и го моли за осиновяването на Пиер? Разбираш ли, заради заслугите на графа молбата му ще бъде уважена…
Княжната се усмихна така, както се усмихват хора, които мислят, че знаят работата по-хубаво от ония, с които разговарят.
— Ще ти кажа нещо повече — продължи княз Василий, като я хвана за ръката, — писмото е било написано, макар и неизпратено, и царят знаел за него. Въпросът сега е само — дали е унищожено, или не. Ако не е, щом всичко се свърши — княз Василий въздъхна, като показа с това какво разбира под думите всичко се свърши — и отворят книжата на графа, завещанието с писмото ще бъде предадено на царя и молбата му сигурно ще бъде уважена. Пиер като законен син ще получи всичко.
— А нашата част? — попита княжната, като се усмихна иронично, сякаш всичко друго, но само това не можеше да се случи.
— Mais, ma pauvre Catiche, c’est clair comme le jour.[7] Тогава той ще бъде единствен законен наследник на всичко, а вие няма да получите и ей толкова. Ти, мила моя, трябва да знаеш дали са написани завещанието и писмото и дали са унищожени. И ако поради някоя причина са забравени, ти трябва да знаеш де са и да ги намериш, защото…
— Само туй липсваше! — пресече го княжната с язвителна усмивка и без да променя израза на очите си. — Аз съм жена; според вас ние всички сме глупави; но аз зная поне толкова, че незаконният син не може да наследява… Un bâtard[8] — добави тя, като смяташе, че с тая чужда дума напълно ще покаже на княза неоснователността на твърдението му.
— Най-сетне как не можеш да разбереш, Катиш! Ти си толкова умна, как не разбираш, че ако графът е написал писмо до царя, с което го моли да признае сина му за законен, тогава Пиер вече няма да бъде Пиер, а граф Безухов, и тогава съгласно завещанието ще получи всичко. И ако завещанието и писмото не са унищожени, на тебе освен утешението, че си била добродетелна et tout ce qui s’en suit[9] — нищо друго няма да ти остане. Това е истината.
— Аз знам, че завещанието е написано; но знам също така, че то е недействително, а изглежда, че вие, mon cousin, ме смятате за пълна глупачка — рече княжната с такъв израз, с какъвто говорят жените, които са убедени, че са казали нещо остроумно и оскърбително.
— Мила моя княжна Катерина Семьоновна! — заговори нетърпеливо княз Василий. — Аз дойдох при тебе не да се заяждаме, а да поприказвам като с роднина, умна, добра, истинска роднина, за твоите интереси. За десети път ти казвам, че ако писмото до царя и завещанието в полза на Пиер са в книжата на графа, ти, гълъбчето ми, и сестрите ти не сте наследници. Ако не вярваш на мене, повярвай на хората, които разбират тия работи, току-що говорих с Дмитрий Онуфрич (той беше домашният адвокат), той каза същото.
Очевидно нещо в мислите на княжната изведнъж се промени: тънките й устни побледняха (очите останаха същите), а гласът й, щом заговори, избухваше в такива силни възклици, каквито самата тя очевидно не бе очаквала.
— Хубава работа! — рече тя. — Аз нищо не съм искала и не искам.
Тя хвърли кученцето от коленете си и оправи гънките на роклята.
— Ето благодарността, ето признателността към хората, които пожертвуваха всичко за него — каза тя. — Прекрасно! Много добре! На мене нищо не ми трябва, княже.
— Да, но ти не си сама, ти имаш сестри — отговори княз Василий.
Но княжната не го слушаше.
— Да, аз знаех това отдавна, но бях забравила, че освен низост, измама, завист и интриги, освен неблагодарност, най-черна неблагодарност, нищо не можех да очаквам в тоя дом…
— Знаеш ли, или не знаеш де е това завещание? — попита княз Василий с още по-силно потрепване на бузите.
— Да, аз бях глупава, аз още вярвах в хората и ги обичах, и жертвувах себе си. А успяват само ония, които са подли и мръсни. Аз знам чии са тия интриги.
Княжната искаше да стане, но князът я задържа за ръката. Княжната приличаше на човек, който изведнъж се е разочаровал в целия човешки род; тя гледаше злобно събеседника си.
— Още не е късно, мила. Не забравяй, Катиш, че всичко това е сторено неволно, в минута на гняв и болест и след това е забравено. Наше задължение е, мила моя, да поправим неговата грешка, да облекчим последните му минути, като не му позволим да стори тая несправедливост, да не го оставим да умре с мисълта, че е направил нещастни хората, които…
— Хората, които пожертвуваха всичко за него — поде княжната и пак се опита да стане, но князът не я пусна, — нещо, което той никога не можа да оцени. Не, mon cousin — прибави тя с въздишка, — аз няма да забравя, че на тоя свят не бива да чакаш награда, че в тоя свят няма ни чест, ни справедливост. На тоя свят трябва да бъдеш хитра и зла.
— Хайде, voyons[10], успокой се; аз познавам твоето прекрасно сърце.
— Не, аз имам зло сърце.
— Аз познавам твоето сърце — повтори князът, — ценя твоето приятелство и бих искал и ти да имаш същото мнение за мене. Успокой се и parlons raison[11], докато има време — може би едно денонощие, може би един час; разправи ми всичко, каквото знаеш за завещанието, и най-важното — де е то: ти трябва да знаеш. Ние още сега ще го вземем и ще го покажем на графа. Той сигурно е забравил вече за него и ще поиска да го унищожи. Нали разбираш, че единственото ми желание е да изпълня свято неговата воля; само затова пристигнах тук. Аз съм тук само за да помагам нему и вам.
— Сега разбрах всичко. Знам чии са тия интриги. Знам — рече княжната.
— Не е там работата, душо моя.
— Това е вашето protégée, вашата мила Ана Михайловна, която аз не бих приела дори за горнична, тая подла, мръсна жена.
— Ne perdons point de temps.[12]
— Ах, не ми говорете! Миналата зима тя се вмъкна тук, наприказвала на графа такива гадости, такива мръсотии за всички ни, особено за Sophie — аз не мога да ги повторя, — че графът се разболя и две седмици не искаше да ни види. И знам, че през това време е написал тоя гаден, отвратителен документ; но аз мислех, че няма никакво значение.
— Nous y voilà[13], защо по-рано не ми каза нищо?
— В мозаичната чанта, която той държи под възглавницата си. Сега зная — каза княжната, без да отговаря. — Да, ако имам някакъв грях, голям грях, това е омразата към тая мръсница — почти извика княжната, вече съвсем променена. — И защо се навира тя тук? Но аз ще й издумам всичко, всичко. Ще му дойде времето!