Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Часть третья
Глава I
Князь Василий не обдумывал своих планов, он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Вот этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне сорок тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер-юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненною уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал все, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношениях со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что-то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безуховым, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем-то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица — деловые, родственники, знакомые — все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашею необыкновенною добротой», или: «При вашем прекрасном сердце», или: «Вы сами так чисты, граф…», или: «Ежели бы он был так умен, как вы», и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжон, с длинною талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего её удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
— Сделай это для нее, mon cher; все-таки она много пострадала от покойника, — сказал ему князь Василий, давая подписать какую-то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в тридцать тысяч, надо было все-таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло прийти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто-нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого-то важного общего движения; чувствовал, что от него что-то постоянно ожидается; что, не сделай он того-то, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то-то и то-то, все будет хорошо, — и он делал то, что требовали от него, но это что-то хорошее все оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухова он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына все-таки его друга, après tout[1], и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухова, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez que je suis accablé d’affaires et que ce n’est que par pure charité, que je m’occupe de vous, et puis vous savez bien que ce que je vous propose est la seule chose faisable»[2].
— Ну, мой друг, завтра мы едем наконец, — сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным-давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
— Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске, Я очень рад. Здесь у нас все важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер-юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
— Mais, mon cher[3], я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты все сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. — Князь Василий вздохнул. — Так-та́к, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, — прибавил еще князь Василий, — ты знаешь, mon cher[4], у нас были счеты с покойным, так с рязанских я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобой сочтемся.
То, что князь Василий называл «с рязанских», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и все наступающего, но не совершающегося какого-то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход, Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он любил проводить их прежде, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим, уважаемым другом. Все время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия — в обществе старой толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он их громко выговорит, а что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь все, что ни говорил он, все выходило charmant[5]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Hélène, qu’on ne se lasse jamais voir»[6].
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая-то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе, понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угащивала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухова (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), — и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав:
— Attendez, j’ai des vues sur vous pour ce soir[7]. — Она взглянула на Элен и улыбнулась ей.
— Ma bonne Hélène, il faut que vous soyez charitable pour ma pauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes[8]. A чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
— Не правда ли, она восхитительна? — сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. — Et quelle tenue![9] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно и без труда занимать блестящее место в свете! Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, — и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда-нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том необыкновенном ее спокойном уменье быть молчаливо-достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
— J’espère que vous ne direz plus qu’on s’ennuie chez moi[10], — и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто-либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по-французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухова, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
— Это, верно, делано Винесом, — сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и слышал скрып ее корсета при дыхании. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
Она оглянулась, взглянула прямо на него, блестя черными глазами, и улыбнулась.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? — как будто сказала Элен. — Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам даже», — сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет и когда, он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
— Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois que vous y êtes très bien[11], — сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего-нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
— On dit que vous embellissez votre maison de Pétersbourg[12].
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
— C’est bien, mais ne déménagez pas de chez le prince Basile. Il est bon d’avoir un ami comme le prince, — сказала она, улыбаясь князю Василию. — J’en sais quelque chose, N’est-ce pas?[13] A вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. — Она помолчала, как молчат всегда женщины, чего-то ожидая после того, как скажут про свои года. — Ежели вы женитесь, то другое дело. — И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была все так же страшно близка ему. Он промычал что-то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «Да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, — думал он. — Ведь это не любовь. Напротив, что-то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история и что от этого услали Анатоля. Брат ее — Ипполит. Отец ее — князь Василий. Это нехорошо», — думал он; и в то же время, как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою и как все то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою-то дочерью князя Василья, а видел все ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно, что что-то гадкое, противуестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил сотни таких же намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он себя уж чем-нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своей женственной красотою.
Част трета
I
Княз Василий не обмисляше плановете си. Още по-малко мислеше да стори зло на хората, за да добие някаква изгода. Той беше само светски човек, който имаше успех във висшето общество и за когото тоя успех беше станал навик. Според обстоятелствата, след сближаването си с хората, постоянно съставяше различни планове и замисли, за които сам не си даваше явна сметка, но които бяха целият интерес на неговия живот. Той прилагаше не един и не два такива планове и замисли, а десетки, някои от които едва почваха да се оформяват, други се осъществяваха, а трети — се унищожаваха. Той не си казваше например: „Тоя човек сега е силен, аз трябва да спечеля доверието и приятелството му и да си издействувам чрез него еднократна помощ“ или не си казваше: „Ето, Пиер е богат, аз трябва да го подмамя да се ожени за дъщеря ми и да ми даде в заем четиридесетте хиляди, които ми трябват“; но срещнеше ли силния човек, още в същия миг инстинктът му подсказваше, че тоя човек може да му бъде полезен и княз Василий се сближаваше с него и при първа сгода, без да се приготвя, по инстинкт, го ласкаеше, ставаше фамилиарен, приказваше му онова, което трябваше.
В Москва Пиер му беше под ръка и княз Василий издействува да го назначат камерюнкер, което тогава по чин се равняваше на статски съветник, и настоя младежът да замине, с него за Петербург и да отседне в неговата къща. Някак разсеяно и в същото време с несъмнената увереност, че тъй трябва да бъде, княз Василий правеше всичко, което бе необходимо, за да ожени Пиер за дъщеря си. Ако би обмислял предварително плановете си, княз Василий не би могъл да бъде толкова естествен в обноските си и да има такава простота и фамилиарност в отношенията си с всички хора, поставени по-горе или по-долу от него. Нещо постоянно го привличаше към по-силните и по-богати от него и той бе надарен с рядкото изкуство да улучва тъкмо оная минута, когато трябваше и можеше да използува хората.
Пиер, който неочаквано бе станал богат и граф Безухов, се почувствува след доскорошната самотия и безгрижие дотолкова заобиколен от хора и зает, че само в леглото успяваше да остане насаме със себе си. Той трябваше да подписва книжа, да се опознава с учреждения, за значението на които нямаше ясна представа, да пита за това или онова своя главен управител, да ходи в имението си край Москва и да приема много лица, които преди това не искаха и да знаят за неговото съществуване, а сега щяха да бъдат обидени и огорчени, ако той не поискаше да ги види. Всички тия разнообразни лица — ония, които идеха по работа, както роднини и познати, — всички бяха еднакво добре и любезно разположени към младия наследник; всички очевидно и несъмнено бяха убедени във високите качества на Пиер. Той непрестанно чуваше думите: „С вашата необикновена добрина“ или: „С вашето прекрасно сърце“, или: „Самият вие сте тъй чист, графе…“, или: „Ако той беше толкова умен като вас“ и така нататък, тъй че почваше искрено да вярва в своята необикновена доброта и в своя необикновен ум, толкова повече, че в дъното на душата си винаги му се струваше, че наистина е много добър и много умен. Дори хора, които по-рано бяха зли и очевидно враждебни, ставаха с него нежни и любещи. Толкова сърдита по-рано, най-голямата от княжните, с дългата талия, с коса, пригладена като на кукла, след погребението дойде в стаята на Пиер. С наведени очи и като се изчервяваше непрекъснато, тя му каза, че много съжалява за станалите помежду им недоразумения и сега чувствува, че няма право да моли за нищо, освен може би да й бъде позволено след сполетелия я удар да остане няколко седмици в къщата, която толкова обичала и дето е правила толкова жертви. При тия думи тя не можа да се сдържи и заплака. Разчувствуван от това, че тая подобна на статуя княжна е могла толкова да се промени, Пиер хвана ръката й и я помоли да го извини, без сам да знае за какво. От тоя ден насетне княжната почна да плете за Пиер шалче на ивици и съвсем се промени към него.
— Направи това за нея, mon cher, все пак тя много си е изпатила от покойния — каза му княз Василий, като му даде да подпише някакъв документ в полза на княжната.
Княз Василий бе решил, че тоя кокал — запис за тридесет хиляди — трябваше все пак да се подхвърли на клетата княжна, за да не й хрумне да разправя за участието на княз Василий в историята с мозаичната чанта. Пиер подписа записа и оттогава княжната стана още по-добра. По-малките сестри също така станаха любезни към него и особено най-малката, хубавичката, с бенката, когато видеше Пиер, често го смущаваше със своите усмивки и със смущението си.
На Пиер му се струваше така естествено, че всички го обичат, така неестествено би му се сторило, ако някой не би го обикнал, че не можеше да не вярва в искреността на обкръжаващите го хора. А освен това нямаше време да се запитва за искреността или неискреността на тия хора. Нему постоянно липсваше време, той постоянно се усещаше в състояние на кротко и весело опиянение. Чувствуваше се център на някакво важно общо движение; чувствуваше, че от него постоянно очакват нещо; че ако не стори еди-какво си, ще огорчи мнозина и ще ги лиши от очакваното, а ако стори еди-какво си, всичко ще бъде добре — и той правеше онова, което искаха от него, но това, което щеше да е добре, все оставяше за в бъдеще.
През това първо време княз Василий повече от всеки друг бе взел в ръцете си както работите на Пиер, така и самия него. От смъртта на граф Безухов той не изпускаше Пиер. Княз Василий имаше вид на човек, обременен с много работи, уморен, измъчен, но който от състрадание не можеше най-сетне да остави на произвола на съдбата и на мошениците тоя безпомощен младеж, все пак après tout[1] син на негов приятел, и то с такова грамадно състояние. През няколкото дни, които прекара в Москва след смъртта на граф Безухов, той викаше при себе си Пиер или сам отиваше при него и му предписваше какво трябва да прави с такъв тон на умора и увереност, сякаш всеки път повтаряше:
„Vous savez, que je suis accablé d’affaires et que ce n’est que par pure charité, que je m’occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable.“[2]
— Е, приятелю, утре най-сетне заминаваме — каза му той веднъж, като затвори очи и постисна с пръсти лакътя му, и то с такъв тон, сякаш онова, което казваше, бе много отдавна решено между двамата и не можеше да бъде решено иначе. — Утре заминаваме, ти ще бъдеш в моята каляска. Много съм доволен. Тук свършихме всичко важно. А аз отдавна трябваше да замина. Получих съобщение от канцлера. Бях го помолил за тебе и ти си зачислен в дипломатическото тяло и си назначен за камерюнкер. Сега дипломатическият път е открит за теб.
Въпреки всичката сила на тоя тон на умора и увереност, с който бяха казани тия думи, Пиер, който толкова дълго бе мислил за своята кариера, понечи да възрази. Но княз Василий го прекъсна с оня гугукащ басов тон, който изключваше всяка възможност да бъдат прекъснати думите му и с който той си служеше, когато биваше необходимо най-силно убеждаване.
— Mais, mon cher[3], аз сторих това за себе си, за собствената си съвест и няма за какво да ми благодариш. Никой никога не се е оплаквал, че премного го обичали; а освен това ти си свободен, ако искаш, още утре напусни. Но в Петербург сам ще видиш всичко това. А пък и ти отдавна трябваше да се отдалечиш от тия ужасни спомени. — Княз Василий въздъхна. — Та така, душо моя. А моят камердинер нека пътува в твоята каляска. Ах, да, щях да забравя — добави княз Василий, — знаеш ли, mon cher[4], ние имахме сметки с покойния, та получих от рязанското и ще ги задържа; на тебе не ти трябват. Ние с тебе ще уредим сметките.
Онова, което княз Василий наричаше „от рязанското“, бяха няколко хиляди оброк[5], който княз Василий бе задържал за себе си.
В Петербург, както в Москва, атмосфера от нежни, любещи хора обкръжи Пиер. Той не можа да се откаже от службата или по-право — от званието (защото нищо не работеше), което му бе намерил княз Василий, а познанствата, поканите и обществените занимания бяха толкова много, че Пиер изпитваше повече, отколкото в Москва, чувство на неяснота, на припряност и на някакво приближаващо, но ненастъпващо добро.
От неговата предишна ергенска компания мнозина не бяха в Петербург. Гвардията бе заминала на война. Долохов — разжалван, Анатол беше в армията в провинцията, княз Андрей бе вън от Русия и затова Пиер не можеше да прекарва нощите, както обичаше да ги прекарва по-рано, нито да облекчи от време на време душата си в приятелски разговор с по-стария си, уважаван приятел. Всичкото му време минаваше по обеди, балове и предимно у княз Василий — в обществото на жена му, старата дебела княгиня, и на красавицата Елен.
Ана Павловна Шерер, както и другите, даде пред Пиер израз на промяната, настъпила в общественото мнение за него.
По-рано пред Ана Павловна Пиер постоянно чувствуваше, че това, което говори, е неприлично, безтактно, не онова, което трябва да каже; че неговите думи, които му се струваха умни, докато ги приготвяше във въображението си, щом ги изречеше високо, ставаха глупави, а най-тъпите приказки на Иполит, напротив, излизаха умни и мили. Сега всичко, каквото кажеше, излизаше charmant[6]. Дори ако Ана Павловна не казваше това, той виждаше, че й се искаше да го каже и че тя се въздържаше само от уважение към неговата скромност.
В началото на зимата от 1805 година срещу 1806 година Пиер получи от Ана Павловна обикновеното розово писъмце-покана, в което бе добавено: „Vous trouverez chez moi la belle Hélène, qu’on ne se lasse jamais voir.“[7]
Като четеше тия думи, Пиер за първи път почувствува, че между него и Елен се бе създала някаква приета от другите връзка и тая мисъл едновременно и го изплаши, сякаш му се налагаше някакво задължение, което не можеше да изпълни, и му се хареса като интересно предположение.
Вечерта у Ана Павловна бе също такава, както и първата, само че новото, с което Ана Павловна гощаваше сега гостите си, не беше Мортемар, а един дипломат, пристигнал от Берлин, който бе донесъл най-пресни подробности за пребиваването на цар Александър в Потсдам и около това, как двамата височайши приятели се бяха заклели чрез неразкъсваем съюз да бранят справедливото дело срещу врага на човешкия род. Пиер беше посрещнат от Ана Павловна с отсенка на тъга, която очевидно се отнасяше за скорошната загуба, постигнала момъка, за смъртта на граф Безухов (всички постоянно смятаха за свой дълг да уверяват Пиер, че е много огорчен от смъртта на баща си, когото той почти не познаваше), и то също такава тъга, каквато бе височайшата тъга, изразявана при споменаване на августейшата императрица Мария Фьодоровна. Пиер се почувствува поласкан от това. С присъщото си умение Ана Павловна нагласи отделни групички в салона си. За голямата група, в която бяха княз Василий и генералите, бе отреден дипломатът. Друга групичка имаше до масичката за чай. Пиер искаше да отиде в първата група, но Ана Павловна, която бе в раздразненото състояние на пълководец на полесражение, когато през ума му минават хиляди нови бляскави мисли, които едва успява да осъществи, Ана Павловна, щом съзря Пиер, досегна с пръст ръкава му:
— Attendez, j’ai des vues sur vous pour ce soir.[8] — Тя погледна Елен и й се усмихна.
— Ma bonne Hélène, il faut, que vous soyez charitable pour ma pauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes[9]. А за да не ви бъде отегчително, ето ви милия граф, който няма да откаже да дойде с вас.
Красавицата тръгна към лелята, но Ана Павловна задържа Пиер при себе си, като прие такъв вид, сякаш трябваше да направи някое последно необходимо разпореждане.
— Тя е чудесна, нали? — рече тя на Пиер и посочи носещата се плавно величествена красавица. — Et quelle tenue![10] Толкова младо момиче и такъв такт, такова майсторско умение да се държи! То е от сърцето й! Щастлив ще бъде оня, на когото тя ще принадлежи. С нея най-несветския мъж, без да иска, ще заеме лесно най-бляскаво положение в обществото! Нали? Исках само да знам вашето мнение — и Ана Павловна пусна Пиер.
Пиер искрено и утвърдително отговори на Ана Павловна на въпроса й за умението на Елен да се държи. Ако изобщо мислеше някога за Елен, то беше тъкмо за нейната красота и за нейното необикновено спокойно умение да се държи мълчаливо-достойно в обществото.
Лелята прие в своя кът двамата млади хора, но сякаш искаше да скрие, че обожава Елен, а повече искаше да изрази страха си от Ана Павловна. Тя поглеждаше племенницата си, като че я питаше какво да прави с тия хора. Преди да се отдели от тях, Ана Павловна отново пипна с пръстче ръкава на Пиер и промълви:
— J’espère, que vous ne direz plus qu’on s’ennuie chez moi[11] — и погледна Елен.
Елен се усмихна по такъв начин, сякаш искаше да каже, че не допуска някой да я види и да не бъде възхитен. Лелята се изкашля, преглътна слюнката си и каза на френски, че й е много драго да види Елен; след това се обърна към Пиер със същото приветствие и същия израз на лицето. По средата на отегчаващия и запъващ се разговор Елен се обърна към Пиер и му се усмихна със същата ясна, красива усмивка, с която се усмихваше на всички. Пиер толкова бе свикнал с тая усмивка, тя изразяваше за него толкова много, че той не й обърна никакво внимание. През това време лелята приказваше за сбирката от табакери, която имал покойният баща на Пиер, граф Безухов, и показа своята табакерка. Княжна Елен поиска да види портрета на лелиния мъж, който бе нарисуван на табакерата.
— Това сигурно е работа на Винес — каза Пиер, именувайки известният миниатюрист, и се наведе над масата, за да вземе табакерката, но се вслушваше в разговора на съседната маса.
Той се привдигна и поиска да мине отстрана, но лелята му подаде табакерката направо през Елен, зад нея. Елен се понаведе напред, за да стори място, усмихна се и го погледна. Както винаги, на вечерни приеми, тя беше в рокля, доста открита отпред и отзад, по тогавашната мода. Бюстът й, който винаги се струваше на Пиер мраморен, беше толкова близо до очите му, че с късогледите си очи той, без да ще, съзираше живата прелест на нейните рамене и шия, и толкова близо до устните му, че стигаше само малко да се наведе, за да я досегнат. Той усещаше топлотата на нейното тяло, дъха на парфюма й и скърцането на корсета при дишането. Виждаше не нейната мраморна красота, която беше неделима от роклята, виждаше и чувствуваше всичката прелест на тялото й, което бе скрито само от дрехите. И щом веднъж видя това, той не можеше вече да вижда иначе, както не можем да се върнем отново към измамата, която е вече обяснена.
Тя не се обърна, погледна право в него и се усмихна с блестящите си черни очи.
„Та не бяхте ли забелязали досега колко съм прекрасна? — сякаш каза Елен. — Не забелязвахте ли, че съм жена? Да, аз съм жена, която може да принадлежи на всекиго, и на вас също“ — рече погледът й. И в тоя миг Пиер почувствува, че Елен не само можеше, но и трябваше да стане негова жена, че иначе не можеше и да бъде.
В тоя миг той знаеше това тъй сигурно, както би го знаел, ако беше изправен за венчило с нея. Как ще стане това и кога, той не знаеше; не знаеше дори дали това ще бъде хубаво (усещаше дори, че, кой знае защо, не е хубаво), но знаеше, че то ще стане.
Пиер наведе очи, дигна ги пак и отново поиска да я види, каквато я виждаше всеки ден преди това — далечна, чужда нему красавица; но не можеше вече да я вижда така. Не можеше, както човек, който е виждал тревичка бурен в мъгла и тя му се е струвала, че е дърво, не може, като види тревицата — пак да му се стори, че е дърво. Тя му беше страшно близка. Тя вече имаше власт над него. И между него и нея нямаше вече никакви прегради освен преградите на собствената му воля.
— Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y êtes très bien[12] — каза гласът на Ана Павловна.
И мъчейки се със страх да си спомни дали не е сторил нещо нередно, Пиер се изчерви и погледна наоколо си. Струваше му се, че всички като него самия знаят онова, което се бе случило с него.
След известно време, когато отиде при голямата група, Ана Павловна му каза:
— On dit que vous embellissez votre maison de Pétersbourg.[13]
(Това беше вярно; архитектът бе казал, че той трябва да направи това и Пиер, без сам да знае защо, разкрасяваше грамадната си къща в Петербург.)
— C’est bien, mais ne déménagez pas de chez le prince Basile. Il est bon d’avoir un ami comme le prince — каза тя, като се усмихваше на княз Василий. — J’en sais quelque chose. N’est-ce pas?[14] А вие сте още толкова млад. На вас ви са необходими съвети. Не ми се сърдете, че се ползувам от правата на старите жени. — Тя млъкна, както винаги млъкват жените, очаквайки да им се каже нещо, когато споменат за годините си. — Друго е, ако се ожените. — И ги съедини с един поглед. Пиер не гледаше Елен, нито тя него. Но тя все тъй му беше страшно близка. Той измънка нещо и се изчерви.
Когато се върна в къщи, Пиер дълго не можа да заспи, размисляйки за онова, което му се бе случило.
Но какво му се бе случило? Нищо. Той беше само разбрал, че жената, която познаваше като дете, за която казваше разсеяно: „Да, хубава е“, когато му говореха, че Елен е красавица, беше разбрал, че тая жена може да му принадлежи.
„Но тя е глупава, аз сам съм разправял, че е глупава — мислеше той. — Това не е любов. Напротив, има нещо отвратително в това чувство, което тя предизвика в мене, нещо непозволено. Разправяха ми, че брат й Анатол бил влюбен в нея, и тя била влюбена в него, че имало цяла история и че поради това изпратили Анатол. Брат й Иполит. Баща й — княз Василий. Това не е хубаво“ — мислеше той; и в същото време, когато разсъждаваше така (пък и тия разсъждения оставаха недовършени), той се хващаше сам, че е усмихнат, и съзнаваше, че друга редица разсъждения изплуваха над първите, че когато мислеше колко нищожна е, той в същото време мечтаеше, че тя ще бъде негова жена, че може да го обикне, че може да бъде съвсем друга и че всичко, което мислеше и чуваше за нея, може и да не е истина. И отново я видя не като някоя от дъщерите на княз Василий, а видя цялото й тяло, само че закрито със сивата рокля. „Но защо по-рано не ми минаваше през ума такава мисъл?“ И пак си казваше, че това е невъзможно, че в тоя брак би имало нещо отвратително, противоестествено, както му се струваше, и нечестно. Той си припомняше нейните по-раншни думи и погледи и думите и погледите на ония, които ги виждаха заедно. Припомни си думите и погледите на Ана Павловна, когато му приказваше за къщата, припомни си стотици също такива загатвания от страна на княз Василий и на други и го обзе ужас дали вече не се е обвързал някак за извършването на подобна работа, която очевидно не беше добра и която той не биваше да извърши. Но в същото време, когато сам си изказваше това решение, от другата страна на душата му изплуваше нейният образ в цялата си женствена красота.