Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава II
В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях и, захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтобы женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, то есть у князя Василья, у которого он жил, и был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но все еще не делал предложения.
«Tout ça est bel et bon, mais il faut que ça finisse»[1], — сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да бог с ним, — подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту, — mais il faut que ça finisse[2]. Послезавтра Лелины именины, я позову кое-кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я — отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтоб у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе все одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! — говорил он сам себе иногда. — Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что-то значительнее того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой-то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячи раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя все дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им овладело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, — родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы. Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда-то красивая, представительная женщина, сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости — старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели как домашние Пьер и Элен — рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой — рассказ о неуспехе какой-то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам с шутливой улыбкой на губах последнее — в середу — заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичом Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал-губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
— Так-таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? — спрашивала одна дама.
— Да, да, ни на волос, — отвечал, смеясь, князь Василий. — «Сергей Кузьмич… со всех сторон… Со всех сторон, Сергей Кузьмич…» Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей… всхлипывания… Ку… зьми… ч — слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
— Кузьмич… со всех сторон… и слезы… — повторил кто-то, смеясь.
— Не будьте злы, — погрозив пальцем, с другого конца стола проговорила Анна Павловна, — c’est un si brave et excellent homme, notre bon Viasmitinoff…[3]
Все очень смеялись. На верхнем, почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, — улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему-то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье — все было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару — Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, все хорошо идет; нынче все решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, a в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «Да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе-счастливой». «И что за глупость все то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, — думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников, — вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило все и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости не интересны, оживление — очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядок службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на это красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое-нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж все кончено! — думал он. — И как это все сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого, так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» — думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего-то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он, с своим некрасивым лицом, какой-то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, — утешал он себя. — И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это все сделалось?» И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого-то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастию. Вдруг какой-то голос, чей-то знакомый голос, слышится и говорит ему что-то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему.
— Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, — повторяет третий раз князь Василий. — Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коль вы все знаете, — говорит сам себе Пьер. — Ну, что ж? это правда», — и он сам улыбается своею кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
— Когда же ты получил? Из Ольмюца? — повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» — думает Пьер.
— Да, из Ольмюца, — отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться, и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастием Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, — подумал он. — Вот Елена Васильевна, так та и в пятьдесят лет красавица будет».
— Кажется, что я могу вас поздравить, — прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. — Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастию своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье-то чужое место. «Не для тебя это счастье, — говорил ему какой-то внутренний голос. — Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя». Но надо было сказать что-нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое-кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго-вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
— Ну, что, Леля? — обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Васильем был только угадан посредством подражания другим родителям.
И опять обратился к Пьеру.
— Сергей Кузьмин, со всех сторон, — проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василья; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что-то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущения этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен — и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «Что ж, вы сами виноваты».
«Надо, неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», — думал Пьер и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
— Конечно, c’est un parti très brillant, mais le bonheur, ma chère…[4]
— Les mariages se font dans les cieux[5], — отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
— Aline, — сказал он жене, — allez voir ce qu’ils font[6].
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
— Все то же, — отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно-торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
— Слава богу! — сказал он. — Жена мне все сказала! — Он обнял одною рукой Пьера, другою — дочь. — Друг мой Леля! Я очень, очень рад. — Голос его задрожал. — Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его своим старческим ртом. Слезы действительно омочили его щеки.
— Княгиня, иди же сюда, — прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Все это так должно было быть и не могло быть иначе, — думал Пьер, — поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
— Элен! — сказал он вслух и остановился.
«Что-то такое особенное говорят в этих случаях», — думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
— Ах, снимите эти… как эти… — она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно-вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движением головы перехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно-растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, все кончено; да и я люблю ее», — подумал Пьер.
— Je vous aime![7] — сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов в большом петербургском, заново отделанном доме графов Безуховых.
II
През месец ноември 1805 година княз Василий трябваше да замине по ревизия на четири губернии. Той бе си наредил това назначение, за да може едновременно да обиколи своите разстроени имения и като вземе сина си Анатол от мястото, дето бе настанен неговият полк, да се отбие заедно с него при княз Николай Андреевич Болконски, та да ожени сина си за дъщерята на тоя богат старец. Но преди заминаването си и преди тия нови работи княз Василий трябваше да реши работата с Пиер, който наистина напоследък прекарваше по цели дни в къщи, тоест у княз Василий, дето живееше и беше смешен, развълнуван и глупав (както се полага на влюбения) пред Елен, но все още не правеше предложение.
„Tout ça est bel et bon, mais il faut que ça finisse“[1] — каза си една сутрин княз Василий с тъжна въздишка, смятайки, че Пиер, който му беше толкова задължен (но от мене да замине!), не постъпва много добре в тоя случай. „Младост… лекомислие… е, тъй нека да бъде — помисли княз Василий, като чувствуваше с удоволствие своята доброта, — mais il faut que ça finisse[2]. Вдругиден е именният ден на Льоля[3], аз ще поканя някои и други хора и ако той не разбере какво трябва да стори, то ще бъде вече моя грижа. Да, моя грижа. Аз съм баща!“
Месец и половина след вечерта у Ана Павловна и последвалата я безсънна, тревожна нощ, през която беше решил, че женитбата с Елен ще бъде нещастие и че трябва да я отбягва и да замине, Пиер не напусна дома на княз Василий след това решение и с ужас чувствуваше, че в очите на хората всеки ден той все повече се свързва с нея, че по никакъв начин не може да я гледа така, както по-рано, но че не може и да се откъсне от нея, че това ще бъде ужасно, но ще трябва да свърже съдбата си с нея. Може би той би могъл да се въздържи, но не минаваше вечер, когато у княз Василий (у когото рядко имаше приеми) да няма гости и Пиер винаги трябваше да бъде там, ако не искаше да развали общото удоволствие и да излъже очакванията на всички. В редките минути, когато биваше у дома си, княз Василий, минавайки край Пиер, дръпваше надолу ръката му, разсеяно приближаваше избръснатата си сбръчкана буза да го целуне и казваше или „до утре“ или „на обяд, защото иначе няма да те видя“, или „аз оставам заради тебе“ и така нататък. И макар че когато княз Василий оставаше заради Пиер (както разправяше), не му казваше и две думи, Пиер нямаше сили да излъже очакванията му. Той всеки ден си повтаряше едно и също: „Трябва най-сетне да я разбера и да си дам сметка: каква е тя? По-рано ли съм се лъгал, или сега се лъжа! Не, тя не е глупава; не, тя е прекрасна девойка! — казваше си понякога той. — Никога за нищо не се лъже, никога не е казала нищо глупаво. Говори малко, но което каже, винаги е просто и ясно. И, значи, не е глупава. Тя никога не се е смущавала и не се смущава. Значи, не е лоша жена!“ Често му се случваше да почне да разсъждава с нея, да мисли гласно и всеки път тя му отговаряше на това било с къса, на място казана забележка, от която личеше, че това не я интересува, било с мълчалива усмивка и поглед, които по-ясно от всичко показваха на Пиер нейното превъзходство. Тя беше права, като смяташе, че всички разсъждения са глупост в сравнение с тая усмивка.
Тя се обръщаше към него винаги с радостна, доверчива отнасяща се само за него усмивка, в която имаше нещо по-значително от онова, което имаше в еднаквата за всички усмивка, украсяваща винаги лицето й. Пиер знаеше, че всички очакваха той да каже най-после една дума, да прекрачи известна черта и знаеше, че рано или късно ще я прекрачи; но някакъв неразбираем ужас го обземаше, щом само помисляше за тая страшна крачка. Хиляди пъти през тоя месец и половина, през който усещаше, че все повече и повече затъва в тая пропаст, която го плашеше, Пиер си казваше: „Но какво е това? Трябва решителност! Нима тя ми липсва?“
Той искаше да се реши, но с ужас чувствуваше, че в тоя случай му липсва оная решителност, която знаеше, че има и която наистина имаше. Пиер беше от ония хора, които са силни само когато се чувствуват съвсем чисти. А от деня, когато го обзе онова чувство на желание, което бе изпитал при случката с табакерката у Ана Павловна, едно неосъзнато чувство, че в тоя стремеж има нещо непозволено, парализираше неговата решителност.
На именния ден на Елен в дома на княз Василий бяха на вечеря малка група най-близки хора, както казваше княгинята, роднини и приятели. На всички тия роднини и приятели им беше дадено да разберат, че в тоя ден ще трябва да се реши съдбата на именницата. Гостите бяха седнали да вечерят. Княгиня Курагина, масивна, някога красива, представителна жена, седеше на мястото на домакинята. От двете й страни бяха най-почетните гости — един стар генерал, жена му и Ана Павловна Шерер; към края на масата седяха не толкова възрастни и почетни гости, там седяха също така и домашните, Пиер и Елен — един до друг. Княз Василий не вечеряше; във весело настроение той ходеше около масата и присядаше ту при едного, ту при другиго от гостите. На всекиго казваше по някоя небрежна и приятна дума освен на Пиер и Елен, чието присъствие сякаш не забелязваше. Княз Василий оживяваше всички. Восъчните свещи горяха ярко, сребърните и кристални съдове, премените на дамите, както и златните и сребърни еполети блестяха; около трапезата сновяха слуги в червени кафтани; чуваше се шум от ножове, чаши, чинии и глъчката на оживени приказки от няколко разговора на масата. Чуваше се как в единия край един стар камерхер уверява една бабичка-баронеса в пламенната си любов към нея и как тя се смее; на друго място разказваха за неуспеха на някоя си Маря Викторовна. В средата на трапезата княз Василий бе събрал наоколо си слушатели. С шеговита усмивка на устни той разказваше на дамите за последното — в сряда — заседание на държавния съвет, на което бе получен и четен от Сергей Кузмич Вязмитинов, новия петербургски военен генерал-губернатор, знаменития по онова време рескрипт на императора Александър Павлович от армията, в който императорът, обръщайки се към Сергей Кузмич, казваше, че получава от всички страни уверения за предаността на народа, че особено му е приятно уверението на Петербург и че се гордее с честта да възглавява такава нация и ще се постарае да бъде достоен за нея. Тоя рескрипт почваше с думите: „Сергей Кузмич! От всички страни стигат до мене сведения“ и така нататък.
— Та, значи, не отиде по-нататък от „Сергей Кузмич“? — питаше една дама.
— Да, да, нито на косъм — отговори със смях княз Василий. — „Сергей Кузмич… от всички страни, От всички страни, Сергей Кузмич!…“ Клетият Вязмитинов никак не можа да продължи. На няколко пъти той наново почваше писмото, но щом кажеше Сергей… изхлипваше… Ку… зми… ч — сълзи… и от всички страни се заглушаваше от ридания и той не можеше да продължи. И пак — кърпата, и пак — „Сергей Кузмич, от всички страни“ — и сълзи… тъй че помолиха друг да го прочете.
— Кузмич… от всички страни… и сълзи… — повтори някой със смях.
— Не ставайте лоши — закани се с пръст от другия край на трапезата Ана Павловна, — c’est un si brave et excellent homme, notre bon Viasmitinoff[4].
Всички много се смяха. На горния, почетния, край на масата всички изглеждаха весели и повлияни от най-различни оживени настроения; само Пиер и Елен седяха мълком един до друг почти в долния край на масата; лицата и на двамата сдържаха сияещата си усмивка, която не зависеше от Сергей Кузмич — усмивка на стеснение от своите чувства. Каквото и да приказваха и както и да се смееха и шегуваха другите, колкото и апетитно и да ядяха и пиеха и рейнското вино, и соте, и сладолед, колкото и да се мъчеха да не гледат тая двойка, колкото и да изглеждаха равнодушни, невнимателни към нея, кой знае защо, по хвърляните от време на време към тях погледи се чувствуваше, че и анекдотът за Сергей Кузмич, и смехът, и яденето — всичко беше престорено, а цялото внимание на обществото бе насочено само към тая двойка — Пиер и Елен. Княз Василий представяше как Сергей Кузмич хлипа и в същото време мяташе поглед към дъщеря си, и в същото време, когато се смееше, изразът на лицето му казваше: „Тъй, тъй, всичко върви добре; днес всичко ще се реши.“ Ана Павловна му се заканваше за notre bon Viasmitinoff, а в очите й, които в тоя миг блеснаха набързо към Пиер, княз Василий прочете поздравление за бъдещия зет и за щастието на дъщеря си. Старата княгиня, която с тъжна въздишка предложи вино на съседката си и сърдито погледна дъщеря си, с тая въздишка като че искаше да каже: „Да, сега на нас двете не ни остава нищо друго, мила моя, освен да пием сладко вино; сега дойде времето на тая младеж да бъде тъй дръзко, предизвикателно щастлива.“ „Какви глупости разправям аз, като че това ме интересува! — помисли дипломатът, като поглеждаше щастливите лица на влюбените. — Ето, това е щастие!“
Сред нищожно дребните изкуствени интереси, свързващи това общество, бе попаднало естественото чувство на стремеж, което красивите и здрави млади мъже и жени изпитват един към друг. И това човешко чувство потисна всичко и се носеше над всичкия им изкуствен мълвеж! Шегите бяха невесели, новините неинтересни, оживлението — очевидно фалшиво. Не само те, но и лакеите, прислужващи на трапезата, като че чувствуваха същото и забравяха реда на службата си, заглеждаха се в красавицата Елен с нейното сияещо лице и в червеното, пълно, щастливо и неспокойно лице на Пиер. Сякаш и светлините на свещите бяха съсредоточени само в тия две щастливи лица.
Пиер чувствуваше, че беше център на всичко и това положение и го радваше, и стесняваше. Той приличаше на човек, задълбочен в някакво занимание. Нищо ясно не виждаше, не разбираше и не чуваше. Само от време на време в душата му се мяркаха покъсани мисли и впечатления от действителността.
„И тъй, всичко вече е свършено! — мислеше той. — И как стана всичко това? Толкова бързо! Сега знам, че не само заради нея, не само заради мене, но и заради всички това неизбежно трябва да стане. Те всички тъй очакват това, тъй са уверени, че то ще стане, че не мога, не мога да ги излъжа. Но как ще стане? Не знам, но ще стане, без друго ще стане!“ — мислеше Пиер, като поглеждаше тил рамене, които блестяха до самите му очи.
Ту пък изведнъж го досрамяваше от нещо. Стеснително му бе, че само той заема вниманието на всички, че другите го смятат за щастливец, че той с некрасивото си лице е някакъв Парис, който притежава Елена. „Но навярно винаги тъй става и тъй трябва — утешаваше се той. — И всъщност какво съм направил аз за това? Кога почна то? Заминах от Москва заедно с княз Василий. Тогава още нищо нямаше. След това защо пък да не отседнех у него? След това играх с нея на карти и дигнах чантичката й, разхождах се с нея в карета. Но кога почна то, кога стана всичко това?“ И ето на, той седи до нея като годеник, слуша, вижда, чувствува нейната близост, нейното дихание, нейните движения, нейната красота. Ту изведнъж му се струва, че не тя, а той е необикновено красив, че тъкмо затова го гледат така, и щастлив от общото учудване, той изпъчва гърди, дига глава и се радва на щастието си. Друг път изведнъж се чува някакъв глас, нечий познат глас, който му казва нещо. Но Пиер е толкова зает, че не разбира какво му казват.
— Аз те питам кога получи писмо от Болконски — за трети път му каза княз Василий. — Колко си разсеян, мили мой!
Княз Василий се усмихва и Пиер вижда, че всички, всички се усмихват на него и на Елен. „Е добре, щом всички знаете — казва си Пиер. — Че какво пък? Вярно е.“ — И той сам се усмихва със своята кротка детска усмивка, и Елен също се усмихва.
— Е, кога го получи? От Олмюц ли? — повтаря княз Василий, комуто като че е необходимо да знае това, за да реши някакъв спор.
„Може ли да се приказва и мисли за такива празни работи?“ — мисли Пиер.
— Да, от Олмюц — отговаря с въздишка той.
От трапезата Пиер поведе дамата си след другите в салона. Гостите почнаха да се разотиват и някои си отидоха, без да се сбогуват с Елен. Някои, като не искаха сякаш да я откъсват от сериозното й занимание, приближаваха за миг и се отдалечаваха твърде скоро като й забраняваха да ги изпраща. На излизане от приемната дипломатът тъжно мълчеше. Той виждаше цялата безполезност на своята дипломатическа кариера сравнена с щастието на Пиер. Когато жената на стария генерал попита мъжа си как са краката му, той й измърмори нещо сърдито. „Гледай я, старата глупачка — помисли той. — Виж Елена Василевна, тя и на петдесет години ще бъде красавица.“
— Струва ми се, мога да ви честитя — прошепна Ана Павловна на княгинята и силно я целуна. — Бих останала, ако нямах мигрена.
Княгинята не отговори нищо; измъчваше я завист от щастието на дъщеря й.
Докато изпращаха гостите, Пиер дълго стоя насаме с Елен в малкия салон, дето бяха седнали. Той и по-рано през последния месец и половина често оставаше сам с Елен, но никога не й бе говорил за любов. Сега чувствуваше, че това е необходимо, но все не можеше да се реши на тая последна стъпка. Срам го беше; струваше му се, че тук, при Елен, той заема нечие чуждо място. „Не е за тебе това щастие — думаше му някакъв вътрешен глас. — Това щастие е за хора, които нямат онова, което имаш ти.“ Но трябваше да каже нещо и той заговори. Попита я доволна ли е от тая вечер. Както винаги с присъщата й простота тя отговори, че за нея тазгодишният й имен ден е един от най-приятните.
Някои от най-близките роднини още не си отиваха. Те седяха в големия салон. С лениви крачки княз Василий се приближи до Пиер. Пиер стана и каза, че е късно вече. Княз Василий го погледна строго-въпросително, сякаш това, което той бе казал, беше толкова странно, та не можеше и да се чуе. Но веднага изразът на строгост се промени, княз Василий дръпна надолу ръката на Пиер, накара го да седне и любезно се усмихна.
— Е, Льоля, как е? — обърна се той веднага към дъщеря си с небрежен тон на привична нежност, усвояван от родителите, които от детинство галят децата си, но който княз Василий бе налучкал само чрез подражаване на други родители.
И пак се обърна към Пиер.
— Сергей Кузмич, от всички страни — рече той и разкопча най-горното копче на жилетката си.
Пиер се усмихна, но по усмивката му личеше, че разбираше: княз Василий сега не се интересува от анекдота за Сергей Кузмич; и княз Василий разбра, че Пиер разбира това. Княз Василий изведнъж избърбори нещо и излезе. На Пиер му се стори, че княз Василий бе дори смутен. Смущението на тоя стар светски човек трогна Пиер; той се извърна към Елен — тя също като че беше смутена и погледът й казваше: „Ами не вие сам сте виновен.“
„Трябва без друго да прекрача, но не мога, не мога“ — помисли Пиер и отново заприказва за странични неща, за Сергей Кузмич и попита какъв беше тоя анекдот, тъй като не бил го чул. Елен отговори с усмивка, че и тя не знае.
Когато княз Василий влезе в салона, княгинята тихо приказваше с една възрастна дама за Пиер.
— Разбира се, c’est un parti très brillant, mais le bonheur, ma chère…[5]
— Les mariages se font dans les deux[6] — отговори възрастната дама.
Княз Василий, сякаш без да слуша дамите, отиде в един от по-далечните ъгли и седна на дивана. Затвори очи и като че задряма. Главата, му по едно време се отпусна и той се стресна.
Aline — каза той на жена си, — allez voir ce qu’ils font.[7]
Княгинята отиде до вратата, мина край нея с многозначителен, равнодушен вид и надникна в салона. Пиер и Елен все тъй седяха и разговаряха.
— Все същото — каза тя на мъжа си.
Княз Василий се намръщи, сви уста на една страна, бузите му се разтрепериха с присъщия му неприятен, груб израз; той се стресна, скочи, отметна глава назад, тръгна с решителни стъпки край дамите, и влезе в малкия салон. С бързи крачки отиде радостно до Пиер. Лицето на княза беше толкова необикновено тържествено, че като то видя, Пиер уплашено стана.
— Слава Богу! — каза той. — Жена ми ми каза всичко. — С едната си ръка той прегърна Пиер, с другата — дъщеря си. — Миличка Льоля! Много, много се радвам. Гласът му затрепери. — Аз обичах баща ти… и тя ще ти бъде добра жена… Бог да ви благослови!
Той прегърна дъщеря си, след това отново Пиер и го целуна със старешката си уста. Бузите му наистина бяха мокри от сълзи.
— Княгиньо, я ела тука! — викна той.
Княгинята дойде и също заплака. Възрастната дама също се бършеше с кърпичка. Целуваха Пиер и той няколко пъти целуна ръка на прекрасната Елен. След малко пак ги оставиха сами.
„Всичко това трябваше да бъде така и не би могло да бъде иначе — мислеше Пиер, — затуй няма защо да се питам добро ли е или лошо? Хубаво е, защото е нещо определено и няма предишното мъчително съмнение.“ Пиер държеше мълчаливо ръката на годеницата си и гледаше нейните дигащи се и снишаващи се прекрасни гърди.
— Елен! — каза той гласно и млъкна.
„В такива случаи се казва нещо по-особено“ — мислеше той, но все не можеше да си спомни какво точно се казва в такива случаи. Погледна я в лицето. Тя се премести по-близо до него. Лицето й поруменя.
— Ах, свалете тия… как се казват… — посочи тя очилата.
Пиер свали очилата и очите му, освен общия странен израз на очите у хора, които са свалили очилата си, гледаха уплашено и въпросително. Той искаше да се наведе над ръката й и да я целуне; но тя с бързо и грубо движение на главата си привлече устните му и ги прилепи към своите. Лицето й порази Пиер с променения си, неприятно-смутен израз.
„Сега вече е късно, всичко е свършено; пък и аз я обичам“ — помисли Пиер.
— Je vous aime![8] — каза той, като си припомни онова, което трябваше да се каже в такива случаи; но тия думи прозвучаха тъй сиромашки, че го досрамя за себе си.
След месец и половина той бе венчан и се настани, както казваха, като щастлив притежател на красавица-жена и на милиони в големия наново преустроен дом на графовете Безухови.