Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XVI
На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
— И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? — сказал Шиншин. — II a déjà rabattu le caquet à l’Autriche. Je crains que cette fois ce ne soit notre tour[1].
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
— А затэ́м, мы́лосты́вый государ, — сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь. — Затэ́м, что импэ́ратор это знаэ́т. Он в манифэ́стэ́ сказал, что нэ́ можэ́т смотрэ́т равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ́зопасност импэ́рии, достоинство ее и святост союзов, — сказал он, почему-то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста: «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир — решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению намерения сего новые усилия».
— Вот зачэ́м, мы́лосты́вый государ, — заключил он назидательно, выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
— Connaissez vous le proverbe[2]: «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретёна», — сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. — Cela nous convient à merveille[3]. Уж на что Суворова — и того расколотили à plate couture[4], a где у нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu[5], — беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
— Мы должны драться до послэ́днэ́й капли кров, — сказал полковник, ударяя по столу, — и умэ́р-р-рэ́т за своэго импэ́ратора, и тогда всэ́й будэ́т хорошо. А рассуждать как мо-о-ож-но (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо-о-ожно менше, — докончил он, опять обращаясь к графу. — Так старые гусары судим, вот и все. А вы как судитэ́, молодой человэ́к и молодой гусар? — прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
— Совершенно с вами согласен, — отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, — я убежден, что русские должны умирать или побеждать, — сказал он, сам чувствуя, так же как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
— C’est bien beau ce que vous venez de dire[6], — сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
— Вот это славно, — сказал он.
— Настоящей гусар, молодой человэ́к, — крикнул полковник, ударив опять по столу.
— О чем вы там шумите? — вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. — Что ты по столу стучишь, — обратилась она к гусару, — на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы пред тобой?
— Я правду говору́, — улыбаясь, сказал гусар.
— Всё о войне, — через стол прокричал граф. — Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
— А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении бог помилует, — прозвучал без всякого усилия, с того конца стола, густой голос Марьи Дмитриевны.
— Это так.
И разговор опять сосредоточился — дамский на своем конце стола, мужской на своем.
— А вот не спросишь, — говорил маленький брат Наташе, — а вот не спросишь!
— Спрошу, — отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери.
— Мама! — прозвучал по всему столу ее детски-грудной голос.
— Что тебе? — спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
— Мама! какое пирожное будет? — еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
— Казак! — проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
— Вот я тебя! — сказала графиня.
— Мама! что́ пирожное будет? — закричала Наташа уже смело и капризно-весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
— Вот и спросила, — прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
— Мороженое, только тебе не дадут, — сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
— Марья Дмитриевна! какое мороженое? Я сливочное не люблю.
— Морковное.
— Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? — почти кричала она. — Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.
XVI
В мъжкия край на трапезата разговорът се оживяваше все повече. Полковнкът разказа, че манифестът за обявяване на войната излязъл вече в Петербург и че екземплярът, който той сам видял, бил донесен днес на главнокомандуващия с куриер.
— И за кой дявол ни е потрябвало да воюваме с Бонапарт? — рече Шиншин. — Il a déjà rabattu le caquet à l’Autriche. Je crains que cette fois ce ne soit notre tour.[1]
Полковникът беше набит, висок и сангвиничен немец, очевидно ветеран и патриот. Думите на Шиншин го оскърбиха.
— Затуй, уважаеми господине — каза той, като изговаряше твърдо „е“ вместо меко и „ер“ голям вместо „ер“ малък. — Затуй, защото това знае императорът. Той казва в манифеста, че не може да гледа равнодушно опасностите, заплашващи Русия, и че безопасността на империята, нейното достойнство и светостта на съюзите… — каза той, като натърти, кой знае защо, думата „съюзи“, сякаш същината на работата беше в нея.
И с присъщата си непогрешима официална памет той повтори встъпителните думи на манифеста… „и желанието, което е единствената и неизменна цел на царя: да въдвори в Европа мир на здрави основи — го накараха да изпрати сега част от войските отвъд границата и да направи нови усилия за постигане на това намерение“.
— Ето затова, уважаеми господине — завърши той поучително, като изпи чаша вино и потърси с очи насърчение от графа.
— Connaissez vous le proverbe[2]: „Да би мирно седяло, не би чудо видяло“ — рече Шиншин, като се мръщеше и усмихваше. — Cela nous convient à merveille.[3] И Суворов дори — и него накълцаха à plate couture[4], а де днес суворовци у нас? Je vous demande un peu[5] — каза той, като скачаше непрекъснато от руски на френски език.
— Ние трябва да се бием до последна капка кръв — каза полковникът, като удари по масата — и да умрем за нашия император и тогава всичко ще бъде хубаво. А колкото е възмо-о-жно (той особено проточи думата „възможно“), колкото е възмо-о-жно по-малко да се разсъждава — довърши той и пак се обърна към графа. — Тъй мислим ние, старите хусари, и това си е. А вие какво мислите, млади момко и млад хусар? — прибави той, обръщайки се към Николай, който, щом чу, че става дума за война, остави събеседницата си и цял стана само очи и уши, за да гледа и слуша полковника.
— Напълно съм съгласен с вас — отговори Николай, като се изчерви и почна да върти чинията си и да мести чашите с такъв решителен и отчаяно смел вид, сякаш в тоя миг се излагаше на голяма опасност, — убеден съм, че русите трябва да умират или да побеждават — рече той и веднага, след като тия думи бяха вече казани, почувствува заедно с другите, че за сегашния случай те бяха много възторжени и надути и затова неуместни.
— C’est bien beau ce que vous venez de dire[6] — каза Жули, която седеше до него, и въздъхна. Соня цяла затрепери и се зачерви до ушите, зад ушите, до шията и раменете, докато Николай говореше. Пиер се вслуша в думите на полковника и закима с глава одобрително.
— Виж, това е чудесно — каза той.
— Истински хусар сте, момко — викна полковникът и отново удари по масата.
— За какво шумите там? — чу се неочаквано през масата басовият глас на Маря Дмитриевна. — Какво удряш по масата — каза тя на хусаря, — срещу кого кипиш? Сигурно мислиш, че имаш французи насреща си?
— Истината казувам — рече хусарят усмихнат.
— Все за войната — извика графът през масата. — Нали син ми отива, Маря Дмитриевна, син ми отива.
— А пък аз имам четири сина в армията и пак не тъгувам. Всичко е в Божията воля: и като лежиш на печката — ще умреш, а и в сражение — Бог може да те запази — прозвуча без никакво усилие от другия край на масата плътният глас на Маря Дмитриевна.
— Така е.
И разговорът пак се съсредоточи — дамският в техния край на масата, а мъжкият — в другия.
— А пък аз казвам, че няма да попиташ — рече братчето на Наташа, — няма да попиташ!
— Ще попитам — отговори Наташа.
Лицето й неочаквано пламна, изразявайки дръзка и весела решителност. Тя се понадигна и като даде знак сочи на Пиер, който седеше насреща й, да се вслуша, обърна се към майка си.
— Мамо! — прозвуча над цялата маса нейният детски гръден глас.
— Какво искаш? — попита графинята уплашено, но щом видя от израза на дъщеря си, че е някаква лудория, замаха й строго с ръка и направи заплашително и отрицателно движение с глава.
Разговорът притихна.
— Мамо? Какво сладко ще има? — още по-решително и без да се запъне, прозвуча гласчето на Наташа.
Графинята рече да се намръщи, но не можа. Маря Дмитриевна се закани с дебелия си пръст.
— Казаче! — рече тя заканително.
Повечето от гостите гледаха възрастните, защото не знаеха как да приемат тая постъпка.
— Аз ще ти кажа тебе! — рече графинята.
— Мамо, какво ще бъде сладкото? — извика Наташа сега вече смело и капризно-весело, уверена предварително, че постъпката й ще се приеме добре.
Соня и дебелият Петя се криеха, за да не издадат смеха си.
— Ето на, че попитах — прошепна Наташа на братчето си и на Пиер, когото отново погледна.
— Сладолед, само че на теб няма да дадат — каза Маря Дмитриевна.
Наташа видя, че няма от какво да се бои и затова не се уплаши и от Маря Дмитриевна.
— Маря Дмитриевна! Какъв е сладоледът? Аз не обичам млечен?
— От моркови.
— Не, кажете какъв е? Маря Дмитриевна, какъв е? — почти извика тя. — Искам да зная.
Маря Дмитриевна и графинята се засмяха, а след тях и всички гости. Всички се смееха не на отговора на Маря Дмитриевна, но на невъобразимата смелост и хитрост на това девойче, което можеше и смееше да се държи така с Маря Дмитриевна.
Наташа се укроти само когато й казаха, че ще бъде от ананас. Преди сладоледа поднесоха шампанско. Пак засвири музиката, графът целуна своята мила графиня, а останалите гости поздравяваха графинята, чукаха се през масата с графа, с децата и един с друг. Пак се разтичаха лакеите, затрополяха столове и в същия ред, както по-рано, само че с по-зачервени лица, гостите се върнаха в салона и в кабинета на графа.