Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XV
Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: с ним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно-белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» — спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!…» — отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
— Здравствуй, Мари, как это ты добралась? — сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
— И Николушку привезла? — сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
— Как твое здоровье теперь? — говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
— Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, — сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): — Merci, chère amie, d'être venue.[1]
Княжна Марья пожала его руку. Он чуть заметно поморщился от пожатия ее руки. Он молчал, и она не знала, что говорить. Она поняла то, что случилось с ним за два дня. В словах, в тоне его, в особенности во взгляде этом — холодном, почти враждебном взгляде — чувствовалась страшная для живого человека отчужденность от всего мирского. Он, видимо, с трудом понимал теперь все живое; но вместе с тем чувствовалось, что он не понимал живого не потому, чтобы он был лишен силы понимания, но потому, что он понимал что-то другое, такое, чего не понимали и не могли понять живые и что поглощало его всего.
— Да, вот как странно судьба свела нас! — сказал он, прерывая молчание и указывая на Наташу. — Она все ходит за мной.
Княжна Марья слушала и не понимала того, что он говорил. Он, чуткий, нежный князь Андрей, как мог он говорить это при той, которую он любил и которая его любила! Ежели бы он думал жить, то не таким холодно-оскорбительным тоном он сказал бы это. Ежели бы он не знал, что умрет, то как же ему не жалко было ее, как он мог при ней говорить это! Одно объяснение только могло быть этому, это то, что ему было все равно, и все равно оттого, что что-то другое, важнейшее, было открыто ему.
Разговор был холодный, несвязный и прерывался беспрестанно.
— Мари проехала через Рязань, — сказала Наташа. Князь Андрей не заметил, что она называла его сестру Мари. А Наташа, при нем назвав ее так, в первый раз сама это заметила.
— Ну что же? — сказал он.
— Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все-таки не мог.
— Да, сгорела, говорят, — сказал он. — Это очень жалко, — и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
— А ты встретилась с графом Николаем, Мари? — сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. — Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, — продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. — Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, — прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
— Что обо мне говорить! — сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
— André, ты хоч… — вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, — ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
— Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
— Ты об Николушке? — сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
— Мари, ты знаешь Еван… — но он вдруг замолчал.
— Что ты говоришь?
— Ничего. Не надо плакать здесь, — сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! — подумал он. — А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», — сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по-своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они — не нужны. Мы не можем понимать друг друга». — И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
XV
Когато с привично движение Наташа отвори вратата на стаята му и пусна пред себе си княжната, княжна Маря усещаше в гърлото си ридания, готови да избухнат. Колкото и да бе се готвила, колкото и да се мъчеше да се успокои, тя знаеше, че нямаше да може да го види, без да се разплаче.
На княжна Маря й стана ясно онова, което Наташа подразбираше под думите: това се случи преди два дена с него. Тя разбра: това значеше, че той изведнъж се е смекчил и че смекчаването и умилението бяха признаци на смъртта. Когато приближаваше до вратата, тя виждаше вече във въображението си онова лице на Андрюша, което знаеше от детинство, нежно, кротко, умилено, което той тъй рядко имаше и затуй толкова силно й действуваше. Тя знаеше, че той ще й каже тихи, нежни думи, както ония, които й бе казал баща й, преди да умре, и че тя не ще може да издържи това и ще се разридае над него. Но рано или късно това трябваше да стане и тя влезе в стаята. Колкото по-ясно и по-ясно почваше тя да различава с късогледите си очи неговата фигура и търсеше чертите му, толкова по-близо до гърлото й се надигаха риданията — и ето, тя видя лицето му и срещна погледа му.
Той лежеше на диван, обиколен с възглавници, в халат от катеричи кожи. Беше слаб и бледен. Едната му слаба, прозрачнобяла ръка държеше кърпичка, с другата той с бавни движения пипаше тънките си пораснали мустаци. Очите му гледаха ония, който влизаха.
Щом видя лицето му и щом погледите им се срещнаха, княжна Маря веднага забави крачките си и усети, че сълзите й изведнъж пресъхнаха и риданията спряха. Като долови изражението на лицето и погледа му, тя изведнъж стана плаха и се почувствува виновна.
„Но за какво съм виновна?“ — попита се тя. „За това, че живееш и мислиш за живи неща, а пък аз!…“ — отговори неговият студен, строг поглед.
Когато той бавно изгледа сестра си и Наташа, в неговия дълбок, устремен не навън, а вътре в него поглед имаше почти враждебност.
Те си целунаха ръка един на друг, както бяха свикнали.
— Здравей, Мари, как стигна? — каза той със също такъв равен и чужд глас, какъвто беше и погледът му. Ако той би почнал да пищи отчаяно, тоя писък не би ужасил княжна Маря толкова, колкото звукът на тоя глас.
— И Николушка ли доведе? — каза той все тъй равно и бавно и с очевидно усилие на паметта си.
— Как си сега? — рече княжна Маря, като сама се учуди на това, което каза.
— За това, мила, трябва да се пита докторът — каза той и като направи очевидно още едно усилие, за да бъде ласкав, каза само с уста (личеше, че съвсем не мисли това, което казва): — Merci, chere amie, d’etre venue.[1]
Княжна Маря стисна ръката му. Той се намръщи едва забележимо от стискането на ръката й. Той мълчеше; и тя не знаеше какво да говори. Тя разбра онова, което се бе случило с него преди два дни. В думите, в тона му и особено в тоя поглед — студен, почти враждебен поглед — се усещаше страшното за живия човек отчуждение от всичко земно. Личеше, че той с мъка разбира всичко живо; но заедно с това чувствуваше се, че не разбира онова, което е живо, не защото бе лишен от силата на разбирането, но защото разбираше нещо друго, такова, което живите не разбираха и не можеха да разберат и което го поглъщаше цял.
— Да, ето как странно ни събра съдбата! — каза той, като наруши мълчанието и посочи Наташа. — Тя непрекъснато се грижи за мене.
Княжна Маря слушаше и не разбираше какво й каза той. Той, чувствителният, нежният княз Андрей, как можеше да каже това пред оная, която обичаше и която го обичаше! Ако той мислеше, че ще живее, не би казал това с такъв студено-оскърбителен тон. Ако не знаеше, че ще умре, как не му беше мъчно за нея, как можеше да каже това пред нея! Едно обяснение имаше — само това, че му беше все едно, а му беше все едно, защото му се бе открило нещо друго, най-важно.
Разговорът беше студен, несвързан и прекъсван всеки миг.
— Мари минала през Рязан — каза Наташа. Княз Андрей не забеляза, че тя нарече сестра му Мари. А Наташа, която я нарече така пред него, за пръв път сама забеляза това.
— Е, и какво? — рече той.
— Разправяли й, че цялата Москва изгоряла съвсем, че уж…
Наташа спря: не биваше да говори. Той очевидно правеше усилия, за да слуша, и все пак не можеше.
— Да, казват, че изгоряла — рече той. — Много жалко — и той се загледа напред, като гладеше разсеяно с пръсти мустаците си.
— А ти, Мари, се срещна с граф Николай, нали? — рече неочаквано княз Андрей, като очевидно искаше да им каже нещо приятно. — Той писал тук, че ти много си му харесала — продължи той просто, спокойно, очевидно без да може да разбере цялото сложно значение, което имаха тия думи за живите. — Ако и ти си го харесала, много хубаво ще бъде… да се ожените — добави той малко по-бързо, сякаш зарадван, че е намерил най-сетне дълго търсените думи. Княжна Маря чуваше думите му, но за нея те нямаха никакво друго значение, освен че доказваха колко страшно далеч бе сега той от всичко живо.
— Какво ще приказваме за мене! — рече тя спокойно и погледна Наташа. Наташа, която усети върху себе си нейния поглед, не погледна към нея. Всички отново млъкнаха.
— Andre, искаш ли… — каза неочаквано княжна Маря с трепнал глас — искаш ли да видиш Николушка? Той през всичкото време си спомняше за тебе.
За пръв път княз Андрей едва забележимо се усмихна, но княжна Маря, която тъй хубаво знаеше лицето му, с ужас разбра, че това не беше усмивка от радост, от нежност към сина си, но тиха, кротка насмешка за това, че княжна Маря бе употребила последното според нея средство, за да го приведе в съзнание.
— Да, много се радвам на Николушка. Той здрав ли е?
Когато доведоха при княз Андрей Николушка, който гледаше уплашено баща си, но не плачеше, защото никой не плачеше, княз Андрей го целуна и очевидно не знаеше какво да му каже.
Когато изведоха Николушка, княжна Маря пак се приближи до брат си, целуна го и тъй като не можеше вече да се сдържа, заплака.
Той я погледна втренчено.
— Ти — за Николушка ли? — попита той.
Княжна Маря, като плачеше, утвърдително наведе глава.
— Мари, ти знаеш еван… — но изведнъж млъкна.
— Какво казваш?
— Нищо. Не бива да се плаче тук — рече той, като устреми в нея същия студен поглед.
Когато княжна Маря заплака, той разбра, че тя плачеше, защото Николушка ще остане без баща. Той се помъчи с голямо усилие над себе си да се върне назад, в живота, и да погледне с техни очи.
„Да, това трябва да им се вижда тъжно! — помисли той. — А колко е просто то!“
„Птиците небесни нито сеят, ни жънат, но вашият отец ги храни“ — каза той на себе си и искаше да каже същото на княжната. „Но не, те ще го разберат по свой начин, те няма да го разберат! Не могат да разберат те това, че всички тия чувства, които им са мили, всички тия мисли, които ни се струват толкова важни, че те са — непотребни. Ние не можем да се разбираме един друг!“ — и млъкна.
Малкият син на княз Андрей беше на седем години. Той едва можеше да чете, той не знаеше нищо. След тоя ден той преживя много неща; като придобиваше знания, наблюдателност и опитност; но дори и да имаше още тогава всички тия придобити по-късно способности, не би могъл по-хубаво и по-дълбоко да разбере пълното значение на тая сцена, която бе видял между баща си, княжна Маря и Наташа, отколкото така, както я бе разбрал сега. Той разбра всичко и без да плаче, излезе от стаята, приближи се мълчаливо до Наташа, която бе излязла след него, и я погледна срамежливо със замислените си прекрасни очи; поповдигнатата му румена горна устна потрепна, той прислони глава до Наташа и заплака.
От тоя ден той избягваше Десал, избягваше графинята, която го галеше, и или седеше сам, или се приближаваше плахо до княжна Маря и до Наташа, която, изглеждаше, бе обикнал повече от леля си, и тихо и срамежливо се пригалваше о тях.
Когато излезе от стаята на княз Андрей, княжна Маря бе разбрала напълно всичко, което лицето на Наташа бе й казало. Тя вече не приказваше с Наташа за надеждата да бъде спасен животът му. Тя се редуваше с нея при дивана и вече не плачеше, но се молеше непрекъснато, като се обръщаше с душата си към онова вечно и непостижимо, присъствието на което сега така силно се усещаше над умиращия човек.