Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XXIV
В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m-lle Бурьен и архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь. Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди равны, и не раз внушал своей дочери, что Михаила Иванович ничем не хуже нас с тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михаиле Ивановичу.
В столовой, громадно-высокой, как и все комнаты в доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом; дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.
— Как я узнаю его всего тут! — сказал он княжне Марье, подошедшей к нему.
Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Все, сделанное ее отцом, возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению.
— У каждого своя ахиллесова пятка, — продолжал князь Андрей. — С его огромным умом donner dans ce ridicule![1]
Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома. В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из-под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку.
— Я рад, я рад, — проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. — Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь.
Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул.
— Го, го! — сказал старик, оглядывая ее округленную талию. — Поторопилась, нехорошо!
Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, какой всегда смеялся — одним ртом, а не глазами.
— Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, — сказал он.
Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.
— La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son mari, et elle a pleuré les larmes de ses yeux[2], — говорила она, все более и более оживляясь.
По мере того как она оживлялась, князь все строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михаилу Ивановичу.
— Ну что, Михаила Иванович, Буонапарте-то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами все его пустым человеком считали.
Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет.
— Он у меня тактик великий! — сказал князь сыну, указывая на архитектора.
И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая-то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его.
— Все кажется хорошим, что было прежде, — сказал он, — а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться?
— Это кто тебе сказал? Кто сказал? — крикнул князь. — Суворов! — И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. — Суворов!… Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс-кригс-вурст-шнапс-рат. Ему черт не рад. Вот пойдете, эти хофс-кригс-вурст-раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михаиле Кутузову сладить?! Нет, дружок, — продолжал он, — вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый-Йорк, в Америку, за французом Моро послали, — сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. — Чудеса!! Что, Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!…
— Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, — сказал князь Андрей, — только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь как хотите, а Бонапарте все-таки великий полководец!
— Михаила Иванович! — закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. — Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.
— Как же, ваше сиятельство, — отвечал архитектор.
Князь опять засмеялся своим холодным смехом.
— Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал.
И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что, какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов.
— Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? — заключил он. — А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой-то, где он показал себя?
— Это длинно было бы, — отвечал сын.
— Ступай же ты к Буонанарте своему. M-lle Bourienne, voilà encore un admirateur de votre goujat d’empereur![3] — закричал он отличным французским языком.
— Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince[4].
— «Dieu sait quand reviendra…»[5] — пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из-за стола.
Маленькая княгиня во все время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из-за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату.
— Comme c’est un homme d’esprit votre père, — сказала она, — c’est à cause de cela peut-être qu’il me fait peur[6].
— Ах, он так добр! — сказала княжна.
XXIV
В определения час, с напудрена перука и избръснат, князът влезе в трапезарията, дето го очакваха снаха му, княжна Маря, m-lle Буриен и неговият архитект, когото по някаква странна прищявка князът допускаше на трапезата си, макар че по своето положение тоя незначителен човек съвсем не можеше да се надява на такава чест. Князът, който в живота твърдо държеше на разликата в положенията и рядко допускаше на трапезата си дори важни губернски чиновници, изведнъж поиска да докаже с примера на архитекта Михаил Иванович, който се секнеше в ъгъла с кърпа на квадрати, че всички хора са равни и неведнъж внушаваше на дъщеря си, че Михаил Иванович с нищо не е по-лош от нас с тебе. На трапезата князът най-често се обръщаше към безсловесния Михаил Иванович.
В трапезарията, грамадна, висока, както всички стаи в къщата, домашните и застаналите зад всеки стол лакеи очакваха влизането на княза; метрдотелът с метната на ръка кърпа оглеждаше как е сервирано, като смигаше на лакеите и постоянно местеше неспокоен поглед от стенния часовник към вратата, през която трябваше да влезе князът. Княз Андрей се загледа в новата за него грамадна златна рамка с изображение на генеалогичното дърво на князете Болконски, закачена срещу друга, също такава грамадна рамка с лошо нарисуван (очевидно от домашен живописец) образ на владетел княз с корона, който трябваше да личи, че произхожда от Рюрик и че е родоначалник на рода Болконски. Княз Андрей гледаше това генеалогично дърво, клатеше глава и се подсмихваше с такъв израз, с какъвто човек гледа някой портрет, в който приликата е толкова голяма, че е дори смешна.
— Как си личи целият тук! — каза той на княжна Маря, която се бе приближила до него.
Княжна Маря погледна учудено брат си. Тя не разбираше на какво се усмихва той. Всичко сторено от баща й възбуждаше в нея благоговение, което не подлежеше на обсъждане.
— Всеки си има своя ахилесова пета — продължи княз Андрей. — С неговия огромен ум donner dans ce ridicule[1]!
Княжна Маря не можеше да разбере смелостта на съжденията на брат си и се канеше да му възрази, но откъм кабинета се чуха очакваните стъпки: князът влезе бързо, весело, както ходеше всякога, и с бързите си обноски сякаш умишлено представяше противоположност на строгия къщен ред. В същия миг големият часовник удари два и от салона му отговори с тънко гласче друг. Князът се спря; изпод нависналите гъсти вежди оживените, блестящи и строги очи изгледаха всички и се спряха на младата княгиня. Младата княгиня изпитваше през това време същото чувство, което изпитват придворните при появата на царя, онова чувство на страх и почит, каквито тоя старец събуждаше у всички свои приближени. Той помилва княгинята по главата и след това несръчно я потупа по тила.
— Драго ми е, драго ми е — рече той и като я погледна втренчено в очите още веднъж, отмина бързо и седна на мястото си. — Седнете, седнете! Михаил Иванович, седнете.
Той посочи на снахата място до себе си. Лакеят приближи стол за нея.
— Хо, хо! — рече старецът, като погледна закръглената й талия. — Избързала си, не е хубаво!
Той се засмя сухо, студено, неприятно, както се смееше винаги — само с уста, а не с очи.
— Трябва да ходиш, да ходиш колкото може повече, колкото може повече — рече той.
Малката княгиня не чуваше или не искаше да чуе думите му. Тя мълчеше и изглеждаше смутена. Князът я попита за баща й и княгинята заприказва и се усмихна. Той я запита за общи познати: княгинята още повече се оживи и почна да разказва, като предаваше на княза поздрави и градски клюки.
— La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son mari et elle a pleure les larmes de ses yeux[2] — каза тя, като се оживяваше все повече и повече.
Колкото повече тя се оживяваше, толкова по-строго я гледаше князът и изведнъж, сякаш достатъчно я бе изучил и си бе съставил определено мнение за нея, той се извърна и заговори на Михаил Иванович.
— Е, Михаил Иванович, лоша е работата на нашия Буонапарте. Както княз Андрей (той винаги така в трето лице наричаше сина си) ми разправи, какви сили се трупат срещу него! А ние с вас го смятахме досега за нищо човек.
Михаил Иванович, който съвсем не знаеше кога „ние с вас“ сме приказвали такива неща за Бонапарт, но разбираше, че е необходим за почване на любимия разговор, погледна учудено младия княз, без да знае какво ще излезе от това.
— Той ми е голям тактик! — каза князът на сина си, като посочи архитекта.
И разговорът отново се завъртя около войната, около Бонапарт и днешните генерали и държавници. Старият княз изглеждаше убеден не само че всички сегашни деятели бяха хлапетии, непознаващи дори азбуката на военното и държавното дело, и че Бонапарт беше нищожно французче, което имаше успех само защото липсваха вече Потьомкиновци и Суворовци, които можеха да се възправят насреща му; но той бе убеден дори, че в Европа нямаше никакви политически затруднения, нямаше и война, а имаше някаква куклена комедия, играна от днешните хора, които се преструваха, че вършат сериозна работа. Княз Андрей понасяше весело подигравките на баща си над новите хора и с явна радост го предизвикваше да говори и го слушаше.
— Всичко предишно изглежда хубаво — рече той, — а нима същият този Суворов не падна в капана, който му приготви Моро, и не можа да се измъкне от него?
— Кой ти каза това? Кой ти го каза? — викна князът. — Суворов! — И той хвърли чинията, която Тихон бързо улови. — Суворов!… Да беше помислил, княз Андрей. Двамина са само: Фридрих и Суворов… Моро! Моро щеше да бъде пленен, ако ръцете на Суворов бяха свободни, а неговите ръце бяха вързани от хофс-кригс-вурст-шнапс-ратове. Те са дяволски сватове. Като отидете, ще опознаете тия хофс-кригс-вурст-шнапс-ратове. Суворов не можа да им излезе наглава, та Михаил Кутузов ли ще може?! Не, миличък — продължи той, вие с вашите генерали не можете се оправи с Бонапарте; трябва да вземете французи, та свой своите да не познава и свой своите да натупа. Изпратили немеца Пален в Нови Йорк, в Америка, да доведе французина Моро — каза той, загатвайки за поканата, направена тая година на Моро да постъпи на руска служба. — Чудеса! Какво, та Потьомкиновци, Орловци, Суворовци немци ли бяха? Недраги, или всички вие там сте се побъркали, или аз съм изумял. Бог нека ви помага, а пък ние ще гледаме. Бонапарте станал за тях велик пълководец! Хм!…
— Аз съвсем не казвам, че всички негови нареждания са добри — рече княз Андрей, — но не мога да разбера как можете така да преценявате Бонапарте. Присмивайте му се, ако щете, но все пак Бонапарте е велик пълководец.
— Михаил Иванович! — извика старият княз на архитекта, който се занимаваше с печеното и се надяваше, че са го забравили. — Казах ли ви аз, че Бонапарте е велик тактик? Ето и той казва.
— Разбира се, ваше сиятелство — отговори архитектът.
Князът отново се засмя със своя студен смях.
— Бонапарте се е родил с риза. Войниците му са отлични. Пък и нападна първо немците. А немците — само мързеливият не ги е бил. Откак свят светува, всички са тупали немците. А те никого. Само помежду си. От тях спечели той славата си.
И князът започна да разглежда подробно грешките, които според него бе направил Бонапарт във всичките си войни и дори в държавните работи. Синът не възразяваше, но личеше, че каквито и доводи да му привеждаха, той толкова малко можеше да промени мнението си, колкото и старият княз. Княз Андрей слушаше, въздържаше се от възражения и неволно се учудваше как тоя стар човек, който толкова години седеше неотлъчно сам в село, можеше да знае и да обсъжда с такива подробности и с такава тънкост всички военни и политически събития в Европа от последните години.
— Ти смяташ, че аз, старецът, не разбирам сегашното положение на работите, нали? — завърши той. — А то ми седи ей тука! Аз по цели нощи не спя. Е, де е тоя твой велик пълководец, де се е проявил?
— Много дълго ще стане — отговори синът.
— Върви тогава при твоя Буонапарте. M-lle Bourienne, voilà encore un admirateur de votre goujat d’empereur![3] — извика той на най-хубав френски език.
— Vous savez que je ne suis pas bonapartiste, mon prince[4].
— „Dieu sait quand reviendra…“[5] — изпя фалшиво князът, още по-фалшиво се засмя и стана от трапезата.
През целия спор и през останалото време на обяда малката княгиня мълчеше и поглеждаше уплашено ту княжна Маря, ту свекъра си. Когато станаха от трапезата, тя хвана зълва си за ръката и я отведе в другата стая.
— Comme c’est un homme d’esprit votre père — рече тя. — C’est à cause de cela peut-être qu’il me fait peur.[6]
— Ах той е толкова добър! — каза княжната.