Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава IV
Анна Павловна улыбнулась и обещалась заняться Пьером, который, она знала, приходился родня по отцу князю Василью. Пожилая дама, сидевшая прежде с ma tante, торопливо встала и догнала князя Василья в передней. С лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса. Доброе, исплаканное лицо ее выражало только беспокойство и страх.
— Что же вы мне скажете, князь, о моем Борисе? — сказала она, догоняя его в передней. (Она выговаривала имя Борис с особенным ударением на о́.) — Я не могу оставаться дольше в Петербурге. Скажите, какие известия я могу привезти моему бедному мальчику?
Несмотря на то, что князь Василий неохотно и почти неучтиво слушал пожилую даму и даже выказывал нетерпение, она ласково и трогательно улыбалась ему и, чтоб он не ушел, взяла его за руку.
— Что вам стоит сказать слово государю, и он прямо будет переведен в гвардию, — просила она.
— Поверьте, что я сделаю все, что могу, княгиня, — отвечал князь Василий, — но мне трудно просить государя; я бы советовал вам обратиться к Румянцеву, через князя Голицына: это было бы умнее.
Пожилая дама носила имя княгини Друбецкой, одной из лучших фамилий России, но она была бедна, давно вышла из света и утратила прежние связи. Она приехала теперь, чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем, чтобы увидеть князя Василия, она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта. Она испугалась слов князя Василия; когда-то красивое лицо ее выразило озлобление, но это продолжалось только минуту. Она опять улыбнулась и крепче схватилась за руку князя Василия.
— Послушайте, князь, — сказала она, — я никогда не просила вас, никогда не буду просить, никогда не напоминала вам о дружбе моего отца к вам. Но теперь, я богом заклинаю вас, сделайте это для моего сына, и я буду считать вас благодетелем, — торопливо прибавила она. — Нет, вы не сердитесь, а вы обещайте мне. Я просила Голицына, он отказал. Soyez le bon enfant que vous avez été[1], — говорила она, стараясь улыбаться, тогда как в ее глазах были слезы.
— Папа́, мы опоздаем, — сказала, поворачивая свою красивую голову на античных плечах, княжна Элен, ожидавшая у двери.
Но влияние в свете есть капитал, который надо беречь, чтоб он не исчез. Князь Василий знал это, и, раз сообразив, что ежели бы он стал просить за всех, кто его просит, то вскоре ему нельзя было бы просить за себя, он редко употреблял свое влияние. В деле княгини Друбецкой он почувствовал, однако, после ее нового призыва, что-то вроде укора совести. Она напомнила ему правду: первыми шагами своими в службе он был обязан ее отцу. Кроме того, он видел по ее приемам, что она одна из тех женщин, особенно матерей, которые, однажды взяв себе что-нибудь в голову, не отстанут до тех пор, пока не исполнят их желания, а в противном случае готовы на ежедневные, ежеминутные приставания и даже на сцены. Это последнее соображение поколебало его.
— Chère Анна Михайловна, — сказал он с своею всегдашнею фамильярностью и скукой в голосе. — Для меня почти невозможно сделать то, что вы хотите; но чтобы доказать вам, как я люблю вас и чту память покойного отца вашего, я сделаю невозможное: сын ваш будет переведен в гвардию, вот вам моя рука. Довольны вы?
— Милый мой, вы благодетель! Я иного и не ждала от вас; я знала, как вы добры.
Он хотел уйти.
— Постойте, два слова. Une fois passé aux gardes…[2] — Она замялась. — Вы хороши с Михаилом Иларионовичем Кутузовым, рекомендуйте ему Бориса в адъютанты. Тогда бы я была покойна, и тогда бы уж…
Князь Василий улыбнулся.
— Этого не обещаю. Вы знаете, как осаждают Кутузова с тех пор, как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
— Нет, обещайте, я не пущу вас, милый благодетель мой.
— Папа́, — опять тем же тоном повторила красавица, — мы опоздаем.
— Ну, au revoir[3], прощайте, видите…
— Так завтра вы доложите государю?
— Непременно, а Кутузову не обещаю.
— Нет, обещайте, обещайте, Basile, — сказала вслед ему Анна Михайловна, с улыбкой молодой кокетки, которая когда-то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу.
Она, видимо, забыла свои годы и пускала в ход, по привычке, все старинные женские средства. Но как только он вышел, лицо ее опять приняло то же холодное, притворное выражение, которое было на нем прежде. Она вернулась к кружку, в котором виконт продолжал рассказывать, и опять сделала вид, что слушает, дожидаясь времени уехать, так как дело ее было сделано.
— Но как вы находите всю эту последнюю комедию du sacre de Milan?[4] — сказала Анна Павловна. — Et la nouvelle comédie des peuples de Gênes et de Lucques qui viennent présenter leurs vœux à M. Buonaparte. M. Buonaparte assis sur un trône, et exauçant les vœux des nations! Adorable! Non, mais c’est à en devenir folle! On dirait que le monde entier a perdu la tête[5].
Князь Андрей усмехнулся, прямо глядя в лицо Анны Павловны.
— «Dieu me la donne, gare à qui la touche», — сказал он (слова Бонапарте, сказанные при возложении короны) . — On dit qu’il a été très beau en prononçant ces paroles[6], — прибавил он и еще раз повторил эти слова по-итальянски: «Dio mi la dona, guai a chi la tocca».
— J’espère enfin, — продолжала Анна Павловна, — que ça a été la goutte d’eau qui fera déborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme qui menace tout[7].
— Les souverains? Je ne parle pas de la Russie, — сказал виконт учтиво и безнадежно. — Les souverains, madame! Qu’ont ils fait pour Louis XVI, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien, — продолжал он, одушевляясь. — Et croyez-moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l’usurpateur[8].
И он, презрительно вздохнув, опять переменил положение. Князь Ипполит, долго смотревший в лорнет на виконта, вдруг при этих словах повернулся всем телом к маленькой княгине и, попросив у нее иголку, стал показывать ей, рисуя иголкой на столе, герб Конде. Он растолковывал ей этот герб с таким значительным видом, как будто княгиня просила его об этом.
— Bâton de gueules, engrêle de gueules d’azur — maison Condé[9], — говорил он.
Княгиня, улыбаясь, слушала.
— Ежели еще год Бонапарте останется на престоле Франции, — продолжал виконт начатый разговор, с видом человека, не слушающего других, но в деле, лучше всех ему известном, следящего только за ходом своих мыслей, — то дела пойдут слишком далеко. Интригой, насилием, изгнаниями, казнями общество, я разумею хорошее общество, французское, навсегда будет уничтожено, и тогда…
Он пожал плечами и развел руками. Пьер хотел было сказать что-то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
— Император Александр, — сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, — объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, — сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
— Это сомнительно, — сказал князь Андрей. — Monsieur le vicomte[10] совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
— Сколько я слышал, — краснея, опять вмешался в разговор Пьер, — почти все дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
— Это говорят бонапартисты, — сказал виконт, не глядя на Пьера. — Теперь трудно узнать общественное мнение Франции.
— Bonaparte l’a dit[11], — сказал князь Андрей с усмешкой. (Видно было, что виконт ему не нравился и что он, хотя и не смотрел на него, против него обращал свои речи.)
— «Je leur ai montré le chemin de la gloire, — сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона, — ils n’en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont précipités en foule…» Je ne sais pas à quel point il a eu le droit de le dire[12].
— Aucun[13], — возразил виконт. — После убийства герцога даже самые пристрастные люди перестали видеть в нем героя. Si même ça été un héros pour certaines gens, — сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre[14].
Не успели еще Анна Павловна и другие улыбкой оценить этих слов виконта, как Пьер опять ворвался в разговор, и Анна Павловна, хотя и предчувствовавшая, что он скажет что-нибудь неприличное, уже не могла остановить его.
— Казнь герцога Энгиенского, — сказал Пьер, — была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
— Dieu! mon dieu![15] — страшным шепотом проговорила Анна Павловна.
— Comment, monsieur Pierre, vous trouvez que l’assassinat est grandeur d’âme?[16] — сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу.
— Ah! Oh! — сказали разные голоса.
— Capital![17] — по-английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке. Виконт только пожал плечами.
Пьер торжественно посмотрел сверх очков на слушателей.
— Я потому так говорю, — продолжал он с отчаянностью, — что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека.
— Не хотите ли перейти к тому столу? — сказала Анна Павловна. Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь.
— Нет, — говорил он, все более и более одушевляясь, — Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав все хорошее, — и равенство граждан, и свободу слова и печати, — и только потому приобрел власть.
— Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, — сказал виконт, — тогда бы я назвал его великим человеком.
— Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, — продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание все поскорее высказать.
— Революция и цареубийство великое дело?… После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? — повторила Анна Павловна.
— Contrat social[18], — с кроткой улыбкой сказал виконт.
— Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
— Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, — опять перебил иронический голос.
— Это были крайности, разумеется, но не в них все значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе.
— Свобода и равенство, — презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, — всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще спаситель наш проповедовал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Мы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту, выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора.
— Mais, mon cher monsieur Pierre[19], — сказала Анна Павловна, — как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец просто человека, без суда и без вины?
— Я бы спросил, — сказал виконт, — как monsieur объясняет 18 брюмера? Разве это не обман? C’est un escamotage qui ne ressemble nullement à la manière d’agir d’un grand homme[20].
— A пленные в Африке, которых он убил? — сказала маленькая княгиня. — Это ужасно! — И она пожала плечами.
— C’est un roturier, vous aurez beau dire[21], — сказал князь Ипполит.
Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, как у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое — детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали.
— Как вы хотите, чтоб он всем отвечал вдруг? — сказал князь Андрей. — Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется.
— Да, да, разумеется, — подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой.
— Нельзя не сознаться, — продолжал князь Андрей, — Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но… но есть другие поступки, которые трудно оправдать.
Князь Андрей, видимо, желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене.
Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил:
— Ah! aujourd’hui on m’a raconté une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en régale. Vous m’excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l’histoire[22].
И князь Ипполит начал говорить по-русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории.
— В Moscou есть одна бариня, une dame. И она очень скупо. Ей нужно было иметь два valets de pied[23] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre[24], еще большой росту. Она сказала…
Тут князь Ипполит задумался, видимо, с трудом соображая.
— Она сказала… да, она сказала: «Девушка (à la femme de chambre), надень livrée и поедем мной, за карета, faire des visites»[25].
Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись.
— Она поехала. Незапно сделалась сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались…
Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил:
— И весь свет узнал…
Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказал и для чего его надо было рассказать непременно по-русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.
IV
Ана Павловна се усмихна и обеща да се погрижи за Пиер, който, тя знаеше това, беше роднина по баща на княз Василий. Възрастната дама, която седеше преди това с ma tante, бързо стана и настигна княз Василий във вестибюла. От лицето й бе напълно изчезнал досегашният израз на престорен интерес. Нейното добро лице на много плакала жена изразяваше сега само безпокойствие и страх.
— Какво ще ми кажете, княже, за моя Борис? — каза тя, като го настигна във вестибюла. (Тя изговаряше името Борис с особено ударение на „о“-то.) — Не мога повече да стоя в Петербург. Кажете ми, какви известия мога да занеса на клетото ми момче?
Макар че княз Василий слушаше възрастната дама неохотно и почти неучтиво и дори проявяваше нетърпение, тя му се усмихваше любезно и трогателно и за да не си отиде, хвана го за ръката.
— Какво ви струва да кажете една дума на царя и веднага ще го преведат в гвардията — помоли се тя.
— Вярвайте, княгиньо, ще сторя всичко, каквото мога — отговори княз Василий, — но мъчно мога да моля царя; бих ви посъветвал да се обърнете към Румянцев чрез княз Голицин: това ще бъде по-умно.
Възрастната дама княгиня Друбецка носеше името на един от най-добрите родове в Русия, но беше бедна, напуснала бе отдавна висшето общество и бе загубила предишните си връзки. Тя бе пристигнала сега, за да издействува за своя единствен син назначение в гвардията. Само за да види княз Василий, тя се натрапи да я поканят и пристигна на приема у Ана Павловна и само затова слуша историята на виконта. Тя се уплаши от думите на княз Василий; по нейното хубаво някога лице се изписа озлобление, но то беше само за миг. Тя пак се усмихна и по-здраво хвана ръката на княз Василий.
— Вижте, княже — рече тя, — аз никога не съм ви молила, никога няма да ви моля, никога не съм ви припомняла за приятелските чувства на баща ми към вас. Но сега ви заклевам в Бога, направете това за сина ми и аз ще ви смятам за благодетел — прибави бързо тя. — Не, не се ядосвайте, а ми обещайте. Аз молих Голицин, той отказа. Soyez le bon enfant que vous avez été[1] — каза тя, като се мъчеше да се усмихне, но в очите й имаше сълзи.
— Папа, ще закъснеем — рече княжна Елен, която чакаше до вратата, като изви своята хубава глава на античните си рамене.
Но влиянието във висшето общество е капитал, който трябва да се пести, за да не изчезне. Княз Василий знаеше това и след като бе размислил, че ако почне да моли за всички, които молят него, скоро не би могъл да моли за себе си, рядко употребяваше влиянието си. Ала по работата на княгиня Друбецкая, след като княгинята наново се обърна с молба към него, той почувствува нещо като угризение на съвестта. Тя му бе припомнила една истина: за първите си стъпки в службата той беше задължен на нейния баща. Освен това по нейното държание той видя, че тя е от ония жени, особено майки, които, щом веднъж си пъхнат нещо в главата, няма да се махнат, докато желанията им не бъдат изпълнени, а в противен случай са готови всекидневно, всекиминутно да дотягат и дори да правят сцени. Последното съображение го поколеба.
— Chère[2] Ана Михайловна — каза той с обикновената си фамилиарност и отегчение в гласа, — почти ми е невъзможно да направя онова, което искате; но за да ви докажа колко ви обичам и колко почитам паметта на покойния ви баща, ще направя невъзможното: синът ви ще бъде преведен в гвардията, давам ви думата си. Доволна ли сте?
— Мили, вие сте мой благодетел! Друго не можех и да чакам от вас; знаех колко сте добър.
Той понечи да излиза.
— Чакайте, две думи. Une fois passé aux gardes…[3] — Тя се смути. — Вие сте близък с Михаил Иларионович Кутузов, препоръчайте му Борис за адютант. Тогава ще съм спокойна и тогава вече…
Княз Василий се усмихна.
— Това не обещавам. Вие знаете как обсаждат Кутузов, откак е назначен главнокомандуващ. Той сам ми казваше, че всички московски госпожи са се надумали да му дадат всичките си деца за адютанти.
— Не, обещайте ми, няма да ви пусна, мили мой благодетелю.
— Папа — повтори със същия тон красавицата, — ще закъснеем.
— Е, au revoir[4], сбогом. Нали виждате?
— И тъй, утре ще доложите на царя, нали?
— Без друго, но за Кутузов не обещавам.
— Не, обещайте, обещайте, Basile[5] — каза подире му Ана Михайловна с усмивката на млада кокетка, с каквато някога навярно се бе усмихвала, но която сега съвсем не отиваше на нейното изтощено лице.
Очевидно тя беше забравила годините си и по навик пускаше в ход всичките стари женски средства. Но щом той излезе, лицето й отново прие същия студен, престорен израз, какъвто имаше преди това. Тя се върна в групата, дето виконтът продължаваше да разправя, и пак се престори, че слуша, очаквайки сгоден миг да си отиде, тъй като нейната работа бе уредена.
— Но как ви се струва цялата тая последна комедия du sacre de Milan?[6] — рече Ана Павловна. — Et la nouvelle comédie des peuples de Gênes et de Lucques, qui viennent présenter leurs voeux à M. Buonaparte. M. Buonaparte assis sur un trône, et exauçant les voeux des nationsl Adorable! Non, mais c’est à en devenir folle! On dirait, que le monde entier a perdu la tête.[7]
Княз Андрей се усмихна, като погледна Ана Павловна право в очите.
— „Dieu me la donne, gare à qui la touche“ — каза той (това бяха думите на Бонапарт, казани при слагането на короната). — On dit qu’il a été très beau en prononçant ces paroles[8] — добави той и повтори още веднъж тия думи, сега на италиански: — „Dio mi la dona, guai a chi la tocca.“
— J’espère, enfin — продължи Ана Павловна, — que ça a été la goutte d’eau qui fera déborder le verre. Les souverains ne peuvent plus supporter cet homme, qui menace tout.[9]
— Les souverains? Je ne parle pas de la Russie — каза учтиво и безнадеждно виконтът. — Les souverains, madame! Qu’ont ils fait pour Louis XVI, pour la reine, pour madame Elisabeth? Rien — продължи той, като се разпалваше. — Et croyez-moi, ils subissent la punition pour leur trahison de la cause des Bourbons. Les souverains? Ils envoient des ambassadeurs complimenter l’usurpateur.[10]
И като въздъхна презрително, той пак промени положението си. Княз Иполит, който дълго гледа виконта през лорнета си, при тия думи изведнъж се обърна цял към малката княгиня, помоли я да му даде игличката и почна да й показва герба на Конде, като рисуваше по масата с игличката. Той почна да й обяснява тоя герб с такъв важен вид, като че княгинята го бе помолила за това.
— Bâton de gueules, engrêlé de gueules d’azur — maison Conde[11] — рече той.
Княгинята го слушаше и се усмихваше.
— Ако Бонапарт остане още една година на френския престол — продължи почнатия разговор виконтът с вид на човек, който не слуша другите, но по тоя въпрос, който познава по-добре от всички, следи само вървежа на своите мисли, — работите ще отидат много надалеч. С интрига, с насилие, с изгнания, със смъртни наказания обществото, аз разбирам доброто френско общество, ще бъде унищожено завинаги и тогава…
Той сви рамене и разпери ръце. Пиер понечи да каже нещо: разговорът го интересуваше, но Ана Павловна, която дебнеше, го пресече.
— Император Александър — каза тя с тъга, която винаги придружаваше думите й, когато заговореше за императорското семейство — обяви, че ще остави французите сами да си изберат начина на управление. И аз мисля, че без съмнение, когато се освободи от узурпатора, цялата нация ще се хвърли в ръцете на законния крал — каза Ана Павловна, като искаше да бъде любезна с тоя емигрант и роялист.
— Съмнително е — рече княз Андрей. — Monsieur le vicomte[12] с пълно право смята, че работите са отишли вече прекомерно далеч. Мисля, че мъчно ще могат да се върнат към старото.
— Доколкото съм чувал — вмеси се отново в разговора Пиер, като се изчерви, — почти всички благородници са минали вече на страната на Бонапарт.
— Така разправят бонапартистите — рече виконтът, без да погледне Пиер. — Мъчно е сега да се узнае общественото мнение на Франция.
— Bonaparte l’a dit[13] — каза насмешливо княз Андрей. (Личеше, че виконтът не му харесва и че макар и да не го поглеждаше, отправяше срещу него думите си.)
— „Je leur ai montré le chemin de la gloire — каза той след кратко мълчание, като повтори отново думите на Наполеон, — ils n’en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont précipités en foule…“ Je ne sais pas à quel point il a eu le droit de le dire.[14]
— Aucun[15] — възрази виконтът. — След убийството на херцога дори най-пристрастните хора престанаха да виждат в него герой. Si même ça été un héros pour certaines gens — рече виконтът, като се обърна към Ана Павловна, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre.[16]
Преди още Ана Павловна и другите да одобрят с усмивка думите на виконта, Пиер отново се вмеси стремително в разговора и Ана Павловна, макар да предчувствуваше, че той ще каже нещо неприлично, не можа вече да го спре.
— Смъртното наказание на Ангиенския херцог — каза Пиер — бе държавна необходимост; и тъкмо в това, че Наполеон не се е побоял да поеме лично отговорността за тая постъпка, аз виждам душевно величие.
— Dieu! Mon dieu![17] — прошепна ужасена Ана Павловна.
— Comment, monsieur Pierre, vous trouvez que l’assassinat est grandeur d’âme?[18] — рече малката княгиня, като се усмихна и приближи ръкоделието до себе си.
— Ah! Oh! — чуха се разни гласове.
— Capital![19] — рече на английски княз Иполит и почна да тупа с длан коляното си. Виконтът само сви рамене.
Пиер погледна тържествено слушателите над очилата си.
— Смятам, че е така — продължи той с отчаяна решителност, — защото Бурбоните избягаха от революцията, като изоставиха народа на анархията; а единствен Наполеон можа да проумее революцията и да я победи и затуй заради благото на всички той не можеше да се спре пред живота на един човек.
— Не искате ли да минете на оная маса? — рече Ана Павловна. Но Пиер продължи, без да й отговори.
— Не — каза той, като се въодушевяваше все повече и повече. — Наполеон е велик, защото се издигна над революцията, стъпка нейните злоупотребления, но запази всичко хубаво, което имаше в нея — и равенството на гражданите, и свободата на словото и на печата, — и само затова взе властта.
— Да, ако след като взе властта, без да я използува за убийства, я беше дал на законния крал — рече виконтът, — тогава бих го нарекъл велик човек.
— Той не би могъл да стори това. Народът му даде властта само за да го избави той от Бурбоните и защото народът го смяташе велик човек. Революцията, беше велико дело — продължи мосьо Пиер, показвайки с това крайно смело и предизвикателно вметнато изречение, че още е много млад, както и желанието си да изкаже по-скоро всичко.
— Революцията и цареубийството ли са велико дело?… След това… но не искате ли да дойдете на оная маса? — повтори Ана Павловна.
— Contrat social[20] — рече с кротка усмивка виконтът.
— Не говоря за цареубийството. Говоря за идеите.
— Да, идеите за грабеж, за убийство и за цареубийство — прекъсна го отново нечий ироничен глас.
— Разбира се, това бяха крайности, но важното не е в тях, а в правата на човека, в еманципацията от предразсъдъците, в равенството на гражданите; а Наполеон запази изцяло силата на тия идеи.
— Свобода и равенство — рече презрително виконтът, решен сякаш да докаже най-сетне сериозно на тоя момък цялата глупост на неговите приказки, — все гръмки думи, отдавна вече компрометирани. Та кой не обича свободата и равенство? Ами че още нашият спасител проповядваше свобода и равенство. Нима след революцията хората станаха по-щастливи? Напротив. Ние искахме свобода, а Бонапарте я унищожи.
Княз Андрей поглеждаше усмихнат ту Пиер, ту виконта, ту домакинята. В първия миг, при неочакваната постъпка на Пиер, Ана Павловна се ужаси, макар че бе свикнала с висшето общество; но щом видя, че въпреки произнесените от Пиер светотатствени думи виконтът не кипна, и когато се убеди, че тия думи не могат вече да се потулят, тя се реши, присъедини се към виконта и нападна оратора.
— Mais, mon cher monsieur Pierre[21] — каза Ана Павловна, — как смятате велик човека, който можа да изпрати на смърт един херцог, и дори — просто един човек, без съд и без да е виновен?
— Аз бих попитал — рече виконтът, — какво мисли monsieur за осемнадесети брюмер? Нима това не е измама? C’est un escamotage qui ne ressemble nullement à la manière d’agir d’un grand homme.[22]
— Ами пленниците в Африка, които той изби? — каза малката княгиня. — Това е ужасно! — И сви рамене.
— C’est un roturier, vous aurez beau dire[23] — каза княз Иполит.
Мосьо Пиер не знаеше на кого да отговори, изгледа всички и се усмихна. Неговата усмивка не беше както усмивката на другите хора — не се сливаше с неусмивка. У него, напротив, щом дойдеше усмивката, сериозното и дори малко навъсено лице мигновено изчезваше и се появяваше друго — детско, добро, дори глупавичко, което сякаш молеше за прошка.
Виконтът, който го виждаше за пръв път, разбра, че този якобинец съвсем не е тъй страшен, както са думите му. Всички млъкнаха.
— Че как искате да отговаря на всички отведнъж? — каза княз Андрей. — Освен туй в постъпките на държавния мъж трябва да се разграничават постъпките на частното лице, на пълководеца или на императора. Така ми се струва.
— Да, да, разбира се — поде Пиер, зарадван от помощта, която получи.
— Не може да не се признае — продължи княз Андрей, — че като човек Наполеон е велик на Арколския мост, в болницата на Яфа, дето се ръкува с чумавите, но… но има други постъпки, които мъчно могат да се оправдаят.
Княз Андрей, който очевидно искаше да смекчи несръчната проява на Пиер, стана да си ходи и даде знак на жена си.
Неочаквано княз Иполит стана и като почна да прави на всички знаци с ръце да ги спре с молба да поседнат, каза:
— Ah! aujourd’hui on m’a raconté une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en régale. Vous m’excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe! Autrement on ne sentira pas le sel de l’histoire.[24]
И княз Иполит започна да разправя на руски с такъв изговор, с какъвто говорят французите, живели около година в Русия. Всички се спряха: тъй оживено и настойчиво искаше княз Иполит внимание към историята, която щеше да разказва.
— В Moscou има една госпожа, une dame. И тя е голяма скъперница. Необходимо й било да има два valets de pied[25] за карета. И много едър. Такъв бил неин вкус. И имала une femme de chambre[26] още по-едър. Тя казала…
Княз Иполит се замисли, като очевидно мъчно съобразяваше.
— Тя казала… да, тя казала: „Момиче (à la femme de chambre), облечи livrée[27] и ела с мене, зад карета faire des visites.[28]“
Сега княз Иполит прихна и шумно се изсмя много по-рано от слушателите си, което направи неблагоприятно за разказвача впечатление. Ала мнозина, между които възрастната дама и Ана Павловна, се усмихнаха.
— Тя тръгнала с колата. Внезапно станало силен вятър. Момиче загубило шапка и дълги коси се развели…
Сега той не можеше вече да се сдържа и почна да се смее отривисто и през тоя смях каза:
— И цял свят разбрал…
Анекдотът свърши с това. Макар че не можеше да се разбере за какво го разказва и за какво трябваше да го разказва непременно на руски, Ана Павловна и другите оцениха светската любезност на княз Иполит, който тъй приятно завърши неприятната и нелюбезна постъпка на мосьо Пиер. След анекдота разговорите се разпокъсаха на дребни, незначителни приказки за бъдещия и за миналия бал, за спектакъла, както и де и кога пак ще се видят.