Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава IV
Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая-то большая перемена. Он молчал все время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или, остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем-то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что-то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая все прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло, по крайней мере, казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено все после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен, улыбаясь, выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, — думал Пьер, — я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтоб осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, — думал Пьер, — ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно, я боюсь его», — думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что-то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во-первых, потому, что Пьер, в его гусарских глазах, был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во-вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер, задумавшись, не встал и не взял бокала.
— Что ж вы? — закричал ему Ростов, восторженно-озлобленными глазами глядя на него. — Разве вы не слышите: здоровье государя императора! — Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
— А я вас и не узнал, — сказал он. Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
— Что ж ты не возобновишь знакомства, — сказал Долохов Ростову.
— Бог с ним, дурак, — сказал Ростов.
— Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, — сказал Денисов.
Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
— Ну, теперь за здоровье красивых женщин, — сказал Долохов и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру. — За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, — сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что-то страшное и безобразное, мутившее его во все время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол.
— Не смейте брать! — крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
— Полноте, полноте, что вы? — шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А, вот это я люблю».
— Не дам, — проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущеюся губой, Пьер рванул лист.
— Вы… вы… негодяй!… я вас вызываю, — проговорил он и, двинув стул, встал из-за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
— Так до завтра, в Сокольниках, — сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
— И ты спокоен? — спросил Ростов.
Долохов остановился.
— Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда все исправно, как мне говаривал наш костромской медвежатник. Медведя-то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну, так-то и я. A demain, mon cher![1]
На другой день, в восемь часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими-то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он, видимо, не спал эту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, — думал Пьер. — Даже наверное я бы сделал то же самое. К чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда-нибудь», — приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли, он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли и готово ли?»
Когда все было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
— Я бы не исполнил своей обязанности, граф, — сказал он робким голосом, — и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную, очень важную минуту не сказал вам всей правды. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, вы погорячились…
— Ах, да, ужасно глупо… — сказал Пьер.
— Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, — сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). — Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
— Нет, об чем же говорить, — сказал Пьер, — все равно… Так готово? — прибавил он. — Вы мне скажите только, как куда ходить и стрелять куда? — сказал он, неестественно кротко улыбаясь. Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаться. — Ах, да, вот как, я знаю, я забыл только, — говорил он.
— Никаких извинений, ничего решительно, — отвечал Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в восьмидесяти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в сорока друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили отпечатавшиеся по мокрому глубокому снегу следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в десяти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за сорок шагов неясно было видно друг друга. Минуты три все было уже готово, и все-таки медлили начинать. Все молчали.
IV
Пиер седеше срещу Долохов и Николай Ростов. Той както винаги яде и пи много и лакомо. Но ония, които го познаваха отблизо, виждаха, че в тоя ден с него е станала някаква голяма промяна. През целия обяд той мълча и като примижаваше и се мръщеше, гледаше наоколо си или пък, втренчил очи, търкаше с пръст горната част на носа си с изражение на пълна разсеяност. Лицето му беше тъжно и мрачно. Той като че ли не виждаше и не чуваше нищо от онова, което ставаше около него, и мислеше само за едно нещо — тежко и неразрешено.
Тоя неразрешен, измъчващ го въпрос бяха подмятанията на княжната в Москва за близостта на Долохов с жена му и полученото тая заран анонимно писмо, в което с подлата шеговитост, присъща на всички анонимни писма, се казваше, че той не вижда добре през очилата си и че връзката на жена му с Долохов е тайна само за него. Пиер решително не повярва нито на подмятанията на княжната, нито на писмото, но му беше страшно да гледа сега седналия насреща му Долохов. Всеки път, щом погледът му неволно срещнеше прекрасните, нахални очи на Долохов, Пиер усещаше, че в душата му се дига нещо ужасно и противно и той бързо се извръщаше. Припомняйки си неволно цялото минало на жена си и нейните отношения с Долохов, Пиер виждаше ясно, че онова, което бе казано в писмото, можеше да е вярно или поне можеше да изглежда вярно, ако не се отнасяше до неговата жена. Без да ще, Пиер си спомняше как Долохов, комуто след войната върнаха всичко, си дойде в Петербург и пристигна у него. Използувайки гуляйджийските си приятелски отношения с Пиер, Долохов отиде направо в неговия дом и Пиер го настани и му даде пари в заем. Пиер си спомни как Елен, усмихната, изразяваше неудоволствието си, че Долохов живее у тях и как Долохов цинично хвалеше пред него красотата на жена му, и как от онова време до пристигането си в Москва не се отделяше от тях ни за миг.
„Да, той е много красив — мислеше Пиер, — аз го познавам. За него би имало особена прелест да опозори името ми и да се подиграе с мене, тъкмо защото аз ходатайствувах за него и го подслоних, и му помогнах. Знам, разбирам каква сладост би придало туй на неговата измама, ако беше вярно. Да, ако това беше вярно, но аз не вярвам, нямам право и не мога да вярвам.“ Той си припомняше какво изражение приемаше лицето на Долохов, когато го спохождаха мигове на жестокост като ония, когато върза пристава за мечката и пусна мечката във водата или когато безпричинно викаше някого на дуел, или убиваше с пистолет коня на някой файтонджия. Често пъти, когато Долохов го гледаше, лицето му имаше такова изражение. „Да, той е дуелист — мислеше Пиер, — за него нищо не значи да убие човек, нему сигурно му се струва, че всички се боят от него, това сигурно му е приятно. Той сигурно мисли, че и аз се боя от него. И наистина аз се боя от него“ — мислеше Пиер и при тия мисли отново усещаше, че нещо страшно и противно се надига в душата му. Долохов, Денисов и Ростов седяха сега срещу него и изглеждаха много весели. Ростов весело приказваше с двамата си приятели, единият от които беше отчаяно смел хусар, а другият известен дуелист и развейпрах и от време на време поглеждаше насмешливо Пиер, който смайваше на тоя обяд със съсредоточената си, разсеяна и масивна фигура. Ростов гледаше Пиер недоброжелателно, първо, защото, в неговите хусарски очи Пиер беше цивилен богаташ, мъж на красавица, с една дума — баба; второ, защото в съсредоточеността и разсеяността на настроението си не позна Ростов и не отговори на поздрава му. Когато почнаха да пият за здравето на царя, Пиер, който се бе замислил, не стана и не взе чаша.
— Какво правите вие? — извика му Ростов, загледан в него с възторжено-озлобени очи. — Нима не чувате: за здравето на негово величество! — Пиер въздъхна, стана покорно, изпи чашата си и като дочака всички да насядат, обърна се към Ростов с добрата си усмивка.
— Аз не ви познах — рече той. Но това никак не интересуваше Ростов, той викаше „ура!“.
— Защо не подновиш познанството си — каза Долохов на Ростов.
— Да върви по дяволите, глупак е — каза Ростов.
— Тг’ябва да коткаме мъжете на хубавичките жени — рече Денисов.
Пиер не чу какво говореха, но знаеше, че говорят за него. Той се изчерви и извърна.
— Хайде сега пък за здравето на хубавите жени — каза Долохов и със сериозно изражение, но с усмихната в ъглите уста се обърна към Пиер с чаша в ръка. — За здравето на хубавите жени, Петруша, и на техните любовници — каза той.
Навел очи, Пиер пиеше от чашата си, без да поглежда Долохов и без да му отговаря. Лакеят, който раздаваше кантатата на Кутузов, сложи едно листче на Пиер като на по-почетен гост. Пиер поиска да вземе листчето, но Долохов се наведе, грабна листчето от ръцете му и почна да чете. Пиер погледна Долохов, зениците му се разшириха: нещо страшно и противно, което го вълнуваше през цялото време на обяда, се надигна в него и го обхвана. Той се наведе през масата с цялото си едро тяло.
— Да не сте посмели да вземете! — извика той.
Като чуха тоя вик и видяха за кого се отнася, Несвицки и съседът отдясно се обърнаха уплашено и бързо към Безухов.
— Недейте, недейте, какво правите? — зашепнаха изплашени гласове. Долохов погледна Пиер със светли, весели и жестоки очи и със същата усмивка, сякаш казваше: „Ха, виж, тия неща обичам!“
— Няма да го дам — рече той отчетливо.
Блед, с разтреперана устна, Пиер дръпна листа.
— Вие… вие сте… негодник!… Викам ви на дуел — каза той, дръпна стола си и стана от масата. В същия миг, когато направи това и произнесе тия думи, той почувствува, че въпросът за виновността на жена му, който го измъчваше през последното денонощие, бе окончателно и несъмнено решен в утвърдителен смисъл. Той я мразеше и чувствуваше, че завинаги е скъсал с нея. Въпреки молбата на Денисов да не се меси в тая работа, Ростов се съгласи да бъде секундант на Долохов и след яденето говори с Несвицки, секундант на Безухов, за условията на дуела. Пиер си отиде дома, а Ростов, Долохов и Денисов останаха до късно вечерта в клуба да слушат циганите и певците.
— Значи, до утре, в Соколники — каза Долохов, когато се сбогуваше с Ростов върху входната площадка на клуба.
— Спокоен ли си? — попита Ростов.
Долохов се спря.
— Виж какво, ще ти открия с две думи цялата тайна на дуела. Ако тръгваш на дуел и пишеш завещание и нежни писма до родителите си, ако мислиш, че могат да те убият, ти си глупак и сигурно си загубен; но тръгвай с твърдото намерение колкото може по-скоро и по-сигурно да го убиеш и тогава всичко е наред. Както ми разправяше, нашият костромски ловец на мечки: как, казва, няма да се боиш от мечката? Ама щом я видиш, и страхът ти минава, боиш се само да не си отиде! Та и аз така! A demain, mon cher![1]
На другия ден, в осем часа сутринта, Пиер и Несвицки пристигнаха в Соколницката гора и завариха там Долохов, Денисов и Ростов. Пиер приличаше на човек, зает с някакви мисли, които съвсем не се отнасяха до предстоящата работа. Посърналото му лице беше жълто. Личеше, че не бе спал тая нощ. Той гледаше разсеяно наоколо си и се мръщеше като от ярко слънце. Две неща го занимаваха изцяло: виновността на жена му, за която след безсънната нощ не оставаше и най-малкото съмнение, и невинността на Долохов, който нямаше никакво основание да пази честта на един чужд нему човек. „Може би на негово място и аз бих направил същото — мислеше Пиер. — Дори сигурно бих направил същото. Защо е тогава тоя дуел, това убийство? Или аз ще го убия, или той ще ме улучи в главата, в лакътя или в коляното. Да се махна оттук, да избягам, да се пъхна някъде“ — минаваше през ума му. Но тъкмо в минутите, когато му хрумваха такива мисли, той с особено спокоен и разсеян вид, внушаващ уважение на ония, които го гледаха, питаше: „Скоро ли ще бъде и готово ли е?“
Когато всичко беше готово, сабите забучени в снега, за да очертаят бариерата, додето можеха да стигат, и пистолетите напълнени, Несвицки се приближи до Пиер.
— Не бих изпълнил дълга си, графе — каза той несмело, — и не бих оправдал доверието и честта, която ми направихте, като ме избрахте за свой секундант, ако в тоя важен миг, твърде важен миг, не ви кажа цялата истина. Мисля, че тая работа няма достатъчно причини и че не струва да се пролива кръв за нея… Вие нямахте право, вие кипнахте…
— Ах, да, ужасно глупаво… — каза Пиер.
— Тогава позволете ми да предам вашето съжаление и уверен съм, че противниците ни ще се съгласят да приемат вашето извинение — рече Несвицки (който, също като другите участници в тая работа и както всички в подобни случаи, още не вярваше, че ще се стигне до истински дуел). — Вие знаете, графе, че много по-благородно е да съзнаеш грешката си, отколкото да докараш работите до нещо непоправимо. И от двете страни нямаше оскърбление. Позволете ми да поговоря…
— Не, за какво да говорим! — рече Пиер. — Все едно… Та готово ли е? — добави той. — Кажете ми само как и къде да вървя и накъде да стрелям — каза той, като се усмихна неестествено кротко. Той взе пистолета, почна да разпитва как се стреля, тъй като дотогава не бе хващал пистолет, което не искаше да признае. — Ах, да, така, аз зная, само че съм забравил — каза той.
— Никакви извинения, абсолютно нищо — каза Долохов на Денисов, който от своя страна също направи опит за помирение и също така се приближи до определеното място.
Избраното за дуела място беше на осемдесет крачки от пътя, дето останаха шейните, на малка полянка в борова гора, покрита със сняг, разтопен от последното размразяване. Противниците застанаха в двата края на полянката на около четиридесет крачки един от друг. Отмервайки крачките, секундантите оставиха отпечатани следи по дълбокия мокър сняг от мястото, дето бяха те, до сабите на Несвицки и Денисов, които показваха бариерата и бяха забучени на десет крачки една от друга. Топлото време и мъглата продължаваха; отвъд четиридесети на крачки не се виждаше нищо. Минаха две-три минути, откак всичко вече беше готово, но все пак се бавеха да почнат. Всички мълчаха.