Лев Толстой
Война и мир (319)

Лев Толстой
Война и мир (319)

Глава VI

5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.

День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.

Кутузов, казалось, чем-то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.

Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата — лицо одного из них было покрыто болячками — разрывали руками кусок сырого мяса. Что-то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.

Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что-то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.

— Что ты говоришь? Что? — спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.

— А, знамена! — сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сл_о_ва, смотрели на него.

Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто-то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.

— Благодарю всех! — сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. — Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! — Он помолчал, оглядываясь.

— Нагни, нагни ему голову-то, — сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. — Пониже, пониже, так-то вот. Ура! ребята, — быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.

— Ура-ра-ра! — заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.

— Вот что, братцы, — сказал он, когда замолкли голоса…

И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что-то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.

В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.

— А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они — видите, до чего они дошли, — сказал он, указывая на пленных. — Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?

Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.

— А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. — вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.

Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно-стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, — это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.

VI

5 ноември беше първият ден от тъй нареченото Красненско сражение. Преди мръкване, когато след много препирни и грешки на генералите, които бяха завел войските си не там, дето трябваше. След разпращане на адютанти с противни на първите заповеди, когато стана вече ясно, че неприятелят навсякъде бяга и сражение не може и няма да има, Кутузов напусна Красное и отиде в Доброе, дето бе преместена днес главната квартира.

Денят беше ясен и мразовит. Кутузов, с грамадна свита недоволни от него, шушукащи зад гърба му генерали, яхнал тлъстото си бяло конче, отиваше към Доброе. По целия път се трупаха, за да се постоплят около огньовете, групи заловени през днешния ден френски пленници (през тоя ден бяха взели седем хиляди). Близо до Доброе грамадна тълпа дрипави, омотани и завити, с каквото им бе попаднало, пленници, дигаха висока глъчка, спрели на пътя до дълга редица отпрегнати френски оръдия. Когато главнокомандуващият приближи, глъчката затихна и всички се втренчиха в него; той се движеше бавно по пътя със своята бяла фуражка с червена околожка й с ватирания си шинел, издут като гърбица зад раменете. Един от генералите му докладва де са били заловени оръдията и пленниците.

Кутузов изглеждаше угрижен и не чуваше думите на генерала. Той недоволно присвиваше очи и внимателно и втренчено се вглеждаше в ония фигури на пленниците, които имаха особено жалък вид. Повечето от лицата на френските войници бяха обезобразени от измръзнали носове и бузи и почти всички бяха с червени, подути и гноясали очи.

Една групичка французи бе застанала близо до пътя и двама войници — лицето на единия беше покрито с пришки — късаха с ръце парче сурово месо. Имаше нещо страшно и животинско в бързия поглед, който те хвърлиха към минаващите, и в злобното изражение, с което войникът с пришките погледна Кутузов и веднага се обърна и продължи работата си.

Кутузов дълго и внимателно гледа тия двама войника; той още повече се смръщи, присви очи и замислено поклати глава. На друго място той видя един руски войник, който се смееше, като потупваше по рамото един французин и ласкаво му приказваше нещо. Кутузов поклати глава със същото изражение.

— Какво казваш? Какво? — попита той генерала, който продължаваше да докладва, като насочваше вниманието на главнокомандуващия към взетите френски знамена, изправени пред фронта на Преображенския полк.

— А, знамена! — рече Кутузов, като очевидно с усилие се откъсна от онова, което заемаше мислите му, Той погледна разсеяно наоколо си. Хиляди очи от всички страни го гледаха, очаквайки какво ще каже.

Той спря пред Преображенския полк, въздъхна тежко и затвори очи. Някой от свитата махна с ръка, за да се приближат войниците, които държаха знамената, и да ги наредят около главнокомандуващия. Кутузов мълча няколко минути и явно без желание, подчинявайки се на положението си, дигна глава и заговори. Множество офицери го заобиколиха. Той изви очи към офицерите, изгледа ги внимателно и позна някои от тях.

— Благодаря на всички! — каза дой, като се обърна към войниците и след това пак към офицерите. Във възцарилата се около него тишина ясно се чуваха неговите бавно изговаряни думи. — Благодаря на всички за тежката и вярна служба. Победата е пълна и Русия няма да ви забрави. Слава на вас навеки! — Той млъкна и погледна наоколо си.

— Наведи, наведи му главата — каза той на един войник, който държеше знаме с френския орел и без да ще, го беше наклонил пред знамето на преображенците. — По-ниско, по-ниско, ха така. Ура, момчета! — каза той, като изви бързо брадичката си към войниците.

— У-ра-ра-ра! — зареваха хиляди гласове.

Докато войниците викаха, Кутузов, прегърбен на седлото, наведе глава и окото му светна с кротък, като че насмешлив блясък.

— Вижте какво, братчета… — каза той, когато гласовете млъкнаха.

И изведнъж гласът и изражението му се промениха: престана да говори главнокомандуващият, а заговори обикновен, стар човек, който очевидно искаше да съобщи нещо крайно необходимо на другарите си.

Множеството от офицери и войнишките редици се раздвижиха, за да чуят по-хубаво какво щеше да каже той.

— Ето какво, братчета. Знам, тежко ви е, но какво да се прави! Потърпете, малко остана. Ще изпроводим гостите и тогаз ще си починем. За вашата служба царят няма да ви забрави. На вас ви е тежко, но вие все пак сте си в къщи, а те — виждате ли доде стигнаха — каза той, като посочи пленниците. — По-зле от най-нещастните просяци. Докато бяха силни, ние не ги жалехме, а сега можем и да ги съжалим. И те са хора. Тъй ли, момчета?

Той гледаше около себе си и в упоритите, почтително недоумяващи, устремени в него погледи четеше съчувствие към думите си и от старческата усмивка, която бърчеше като лъчи ъглите на устните и очите, лицето му ставаше все по-светло и по-светло. Той млъкна за малко и наведе глава сякаш в недоумение.

— А пък, да си кажем правичката, кой ги е викал да дохождат? Пада им се, тяхната м… — каза изведнъж той и дигна глава. И като замахна с камшика, за първи път през цялата кампания препусна и се отдалечи от радостно разсмелите се и заревали „ура“ разбъркани войнишки редици.

Казаните от Кутузов думи едва ли бяха разбрани от войските. Никой не би могъл да предаде съдържанието на речта на фелдмаршала — отначало тържествена, а накрая простодушно старческа; ала сърдечният смисъл на тая реч не само беше разбран, но същото това чувство на величествено тържество, съчетано с жалост към врага и съзнание за своята правота, изразено тъкмо с тая старческа добродушна ругатня, същото това чувство се криеше в душата на всеки войник и се изрази в радостен, дълго немлъкващ вик. Когато след това един от генералите попита няма ли главнокомандуващият да заповяда да дойде каляската, Кутузов, който очевидно беше силно развълнуван, отговаряйки, неочаквано изхлипа.