Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XIII
Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и действительно был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связыванье квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он все-таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжон, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен, как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящей сценой, забавность которой она предвидела. Она протянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
— Bonjour, ma cousine, — сказал Пьер. — Vous ne me reconnaissez pas?[1]
— Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
— Как здоровье графа? Могу я видеть его? — спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
— Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
— Могу я видеть графа? — повторил Пьер.
— Гм!… Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, — прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты, и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только его расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
— Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мое скажите.
Он вышел, и звонкий, по негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
— Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme à Pétersbourg, vous finirez très mal; c’est tout ce que je vous dis[2]. Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
— L’Angleterre a vécu[3], — проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого-то пальцем. — Monsieur Pitt comme traitre à la nation et au droit des gens est condamné à…[4] — Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав Лондон, — как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
— Вы меня помните? — спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. — Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
— Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, — отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
— Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, — сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
— А! Граф Ростов! — радостно заговорил Пьер. — Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили с m-me Jacquot… давно.
— Вы ошибаетесь, — неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. — Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына — Николаем. И я m-me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
— Ах, ну что это! я все спутал. В Москве столько родных! Вы Борис… да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о Булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о Булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
— Мы здесь, в Москве, больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, — сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. — Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, — продолжал он. — Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своею доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего-нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
— Москве больше делать нечего, как сплетничать, — продолжал он. — Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
— Да, это все очень тяжело, — подхватил Пьер, — очень тяжело. — Пьер все боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
— А вам должно казаться, — говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, — вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что-нибудь от богача.
«Так и есть», — подумал Пьер.
— А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады:
— Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
— Я рад, что высказал все. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, — сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, — но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить все прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо, свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
— Нет, послушайте, — сказал Пьер, успокоиваясь. — Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались… детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, — прибавил он, помолчав и улыбаясь, — что вы во мне предполагали! — Он засмеялся. — Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. — Он пожал руку Борису. — Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
— И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? — спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды Булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
— Это ужасно! ужасно! — говорила она. — Но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, бог поможет мне найти средство его приготовить… Adieu, mon prince, que le bon dieu vous soutienne…[5]
— Adieu, ma bonne[6], — отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
— Ах, он в ужасном положении, — сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. — Он почти никого не узнает.
— Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? — спросил сын.
— Все скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
— Но почему вы думаете, что он оставит что-нибудь нам?
— Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
— Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
— Ах, боже мой! боже мой! как он плох! — восклицала мать.
XIII
В Петербург Пиер не успя да си избере кариера и наистина бе изселен в Москва за буйство. Историята, която разправяха в дома на граф Ростов, беше вярна, Пиер бе участвувал във връзването на пристава и мечката. Той беше пристигнал преди няколко дни и както винаги отседна в къщата на баща си. Макар и да предполагаше, че в Москва неговото приключение вече се знае и че дамите около баща му, винаги недоброжелателни към него, ще използуват тоя случай, за да ядосат графа, все пак щом пристигна, той отиде в стаите, дето живееше баща му. Когато влезе в салона, обикновеното местопребиваване на княжните, той поздрави дамите, две от които седяха над гергефи и слушаха третата, която четеше на глас някаква книга. Те бяха три. Най-голямата, чистоплътна строга мома, с дълга талия, същата, която бе посрещнала Ана Михайловна, четеше; по-младите, и двете румени и хубавички, различаващи се само по това, че едната имаше над устната си бенка, която много я разхубавяваше, шиеха на гергефи. Пиер бе посрещнат като мъртвец или като чумав. Най-голямата княжна прекъсна четенето и го погледна мълчаливо с уплашени очи; средната, без бенката, прие точно същото изражение; най-младата, с бенката, весела и смешлива по характер, се наведе над гергефа, за да скрие усмивката си, предизвикана навярно от предстоящата сцена, която смяташе, че ще бъде забавна. Тя издърпа надолу един вълнен конец, наведе се, уж за да разгледа рисунката на везбата, и едва сдържаше смеха си.
— Bonjour, ma cousine — рече Пиер. — Vous ne me reconnaissez pas?[1]
— Познавам ви добре, по-добре, отколкото трябва.
— Как е здравето на графа? Мога ли да го видя? — попита Пиер както винаги неумело, но без да се смущава.
— Графът страда и физически, и нравствено и изглежда, че вие сте се погрижили да му причините повече нравствени страдания.
— Мога ли да видя графа? — повтори Пиер.
— Хм!… Ако искате да го убиете, да го убиете напълно, можете да го видите. Олга, иди виж готов ли е бульонът за вуйчо, скоро ще трябва да го изпие — добави тя, като искаше да покаже на Пиер, че те са заети, и то са заети да успокояват баща му, докато той е зает очевидно само да го разстройва.
Олга излезе. Пиер постоя, погледа сестрите, поклони се и каза:
— Тогава ще отида в стаята си. Когато бъде възможно, кажете ми.
Той излезе и звънливият, но не висок смях на сестрата с бенката се разнесе подире му.
На следния ден пристигна княз Василий и се настани в дома на графа. Той повика Пиер при себе си и му каза:
— Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme à Pétersbourg, vous finirez très mal; c’est tout ce que je vous dis.[2] Графът е тежко, много тежко болен; ти съвсем не бива да го виждаш.
Оттогава никой не безпокоеше Пиер и той прекарваше по цял ден сам горе, в стаята си.
Когато Борис влезе при него, Пиер се разхождаше из стаята си, спираше се от време на време в ъглите, правеше заканителни жестове към стената, сякаш пробождаше с шпага невидим враг, поглеждаше строго над очилата си и сетне почваше отново разходката си, мълвейки неясни думи, като свиваше рамене и разперваше ръце.
— L’Angleterre a vécu[3] — рече той намръщен и посочи с пръст някого. — Monsieur Pitt comme traître à la nation et au droit des gens est condamné à…[4] — Не успя да доизрече присъдата на Пит, представяйки си в тоя миг, че е Наполеон и заедно със своя герой е извършил вече опасното прехвърляне през Па дьо Кале и завоювал Лондон — тъй като видя, че някакъв млад, строен и хубав офицер влиза в стаята му. Той се спря. Пиер бе оставил Борис четиринадесетгодишно момче и съвсем не го помнеше; ала въпреки това с присъщите му бързи и сърдечни обноски хвана ръката му и се усмихна приятелски.
— Помните ли ме? — спокойно и с приятна усмивка каза Борис. — Дойдох с майка си при графа, но изглежда, че той не е напълно здрав.
— Да, изглежда, че е болен. Постоянно го безпокоят — отговори Пиер, като се мъчеше да си спомни кой е тоя момък.
Борис чувствуваше, че Пиер не може да го познае, но не смяташе за необходимо да каже кой е и без ни най-малко смущение го гледаше право в очите.
— Граф Ростов ви моли да отидете днес на обед у него — рече той след дълго и стеснително за Пиер мълчание.
— А! Граф Ростов! — радостно каза Пиер. — Значи, вие сте неговият син, Иля? Представете си, в първия миг не можах да ви позная. Помните ли, когато ходихме на Воробьови гори[5] с m-me Jacquot… то беше отдавна.
— Грешите — рече, без да бърза, Борис със смела и малко подигравателна усмивка. — Аз съм Борис, синът на княгиня Ана Михайловна Друбецкая. Ростов-бащата се казва Иля, а синът — Николай. И не познавам никаква m-me Jacquot[6].
Пиер замаха с ръце и глава, като че бе нападнат от комари или пчели.
— Ах, какво е това! Аз съвсем се обърках. В Москва имам толкова много роднини! Вие сте Борис… да. Ето на, с вас се разбрахме. Какво мислите за Булонската експедиция? Нали англичаните зле ще си изпатят, ако Наполеон премине канала? Аз мисля, че експедицията е твърде възможна. Само Вилньов да не сгреши!
Борис не знаеше нищо за Булонската експедиция, той не четеше вестници и първи път чуваше за Вилньов.
— Ние тук, в Москва, повече се занимаваме с обеди и клюки, отколкото с политика — каза той със своя спокоен, насмешлив тон. — Аз нищо не зная и не мисля по това. Москва най-вече се занимава с клюки — продължи той. — Сега приказват за вас и за графа.
Пиер се усмихна със своята добродушна усмивка, сякаш се страхуваше да не би събеседникът му да кажа нещо, за което после ще се разкайва. Но Борис говореше отчетливо, ясно и сухо и гледаше Пиер право в очите.
— Москва няма друга работа, освен да клюкарствува — продължи той. — Всички се питат на кого ще остави графът своето състояние, макар че той може би ще преживее всинца ни, което от сърце му желая…
— Да, всичко туй е много тежко — поде Пиер, — много тежко. — През цялото време Пиер се страхуваше, че тоя офицер неволно ще се увлече в някой неудобен за самия него разговор.
— А на вас сигурно ви се струва — каза Борис и се изчерви леко, но без да промени гласа или позата си, — на вас сигурно ви се струва, че всички мислят само как да получат нещо от богатия човек.
„Така си знаех“ — помисли Пиер.
— И аз именно исках да ви кажа, за да няма недоразумения, че много ще сгрешите, ако причислите мене и майка ми към тия хора. Ние сме твърде бедни, но поне за себе си ще кажа: тъкмо защото вашият баща е богат, аз не се смятам за негов роднина и нито аз, нито майка ми никога няма да молим, нито да приемем нещо от него.
Доста време Пиер не можа да разбере, но когато разбра, скочи от дивана, хвана Борис за ръката долу с присъщата му бързина и несръчност, изчерви се много повече от Борис и заговори със смесено чувство на срам и раздразнение:
— Чудно нещо! Че нима аз… пък и кой може да мисли… Аз много добре зная…
Но Борис пак го пресече:
— Доволен съм, че казах всичко. На вас може би ви е неприятно, извинете — рече той, успокоявайки Пиер, вместо сам да бъде успокояван от него, — но надявам се, че не съм ви оскърбил. Аз имам за правило да казвам всичко направо… Е, какво да съобщя? Ще дойдете ли на обед у Ростови?
И като излезе от неприятното положение и постави в него другия, Борис, видимо освободен от тежкото задължение, стана отново съвсем приятен.
— Слушайте — рече Пиер успокоен. — Вие сте чуден човек. Това, което казахте преди малко, е много хубаво, много хубаво. Разбира се, вие не ме познавате… Толкова отдавна не сме се виждали… бяхме още деца… Вие можете да смятате… Разбирам ви, много добре ви разбирам. Аз не бих сторил това, не бих имал смелост, но то е прекрасно. Много ми е драго, че се запознах с вас. Чудно нещо — добави той усмихнат след късо мълчание, — какво сте допускали за мене! — Той се засмя. — Но какво от туй? Ние ще се опознаем с вас по-добре. Моля ви се. — Той стисна ръката на Борис. — Знаете ли, че досега още не съм влизал при графа. Той не ме е викал… Мъчно ми е за него като за човек… Но какво да се прави?…
— Значи, вие смятате, че Наполеон ще може да прехвърли армията си? — попита Борис, като се усмихна.
Пиер разбра, че Борис иска да промени разговора, съгласи се мислено с него и почна да изтъква добрите и лошите страни на Булонското начинание.
Един лакей влезе да повика Борис при княгинята. Тя си отиваше. Пиер обеща да отиде на обеда, защото искаше да се сближи с Борис, и стиска силно ръката му, като го погледна ласкаво в очите през очилата… След неговото излизане Пиер дълго още се разхожда из стаята, но вече не промушваше с шпага невидимия враг, а се усмихваше, като си спомняше тоя мил, умен и твърд момък.
Както става в ранната младост и особено когато човек е самотен, той почувствува безпричинна нежност към тоя момък и си даде дума без друго да се сприятели с него.
Княз Василий изпровождаше княгинята. Княгинята държеше кърпичката до очите си и лицето й беше обляно от сълзи.
— Това е ужасно! Ужасно! — думаше тя. — Но каквото и да ми струва, аз ще изпълня дълга си. Ще дойда да нощувам тук. Той не бива да бъде оставен така. Всяка минута е скъпа. Не разбирам защо се бавят княжните. Бог може би ще ми помогне да намеря начин да го подготвя… Adieu, mon prince, que le bon dieu vous soutienne…[7]
— Adieu, ma bonne[8] — отговори княз Василий и се извърна.
— Ах, положението му е ужасно! — каза майката на сина си, когато седнаха пак в каретата. — Той почти никого не познава.
— Не разбирам, мамичко, какви са отношенията му с Пиер? — попита синът.
— Завещанието ще каже всичко, мили; и нашата участ зависи от него…
— Но защо мислите, че той ще остави нещо и на нас?
— Ах, мили! Той е толкова богат, а ние сме толкова бедни!
— Но това още не е достатъчна причина, мамичко.
— Ах, Боже мой, Боже мой! Колко е зле той! — възкликваше майката.