Лев Толстой
Война и мир (66)

Лев Толстой
Война и мир (66)

Глава I

В начале 1806-го года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища, Денисов выпил с ним три бутылки вина и, подъезжая к Москве, несмотря на ухабы дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова, который по мере приближения, к Москве приходил все более и более в нетерпение.

«Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари, извозчики!» — думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и въехали в Москву.

— Денисов, приехали! — спит, — говорил он, всем телом подаваясь вперед, как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не откликался.

— Вот он, угол-перекресток, где Захар-извозчик стоит; вот он и Захар, все та же лошадь! Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!

— К какому дому-то? — спросил ямщик.

— Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, — говорил Ростов, — ведь это наш дом!

— Денисов! Денисов! Сейчас приедем.

Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.

— Дмитрий, — обратился Ростов к лакею на облучке. — Ведь это у нас огонь?

— Так точно-с, и у папеньки в кабинете светится.

— Еще не ложились? А? как ты думаешь?

— Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, — прибавил Ростов, ощупывая новые усы. — Ну же, пошел, — кричал он ямщику. — Да проснись же, Вася, — обращался он к Денисову, который опять опустил голову. — Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! — закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом так же стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» — подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым покривившимся ступеням. Все та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, так же слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.

Старик Михайло спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно-испуганное.

— Батюшки-светы! Граф молодой! — вскрикнул он, узнав молодого барина. — Что ж это? Голубчик мой! — И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно, для того, чтобы объявить, но, видно, опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.

— Здоровы? — спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.

— Слава богу! Все слава богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!

— Все совсем благополучно?

— Слава богу, слава богу!

Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную большую залу. Все то же — те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной как что-то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их — это он помнил.

— А я-то, не знал… Николушка… Друг мой, Коля!

— Вот он… наш-то… Переменился! Нет! Свечи! Чаю!

— Да меня-то поцелуй!

— Душенька… а меня-то.

Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф обнимали его; люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.

Петя повис на его ногах.

— А меня-то! — кричал он.

Наташа, после того как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила от него и, держась за полу его венгерки, прыгала, как коза, все на одном месте и пронзительно визжала.

Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.

Соня, красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже шестнадцать лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но все еще ждал и искал кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.

Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом, верно, без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь, рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.

— Василий Денисов, дг’уг вашего сына, — сказал он, рекомендуясь графу, вопросительно смотревшему на него.

— Милости прошу. Знаю, знаю, — сказал граф, целуя и обнимая Денисова. — Николушка писал… Наташа, Вера, вот он, Денисов.

Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую черноусую фигурку Денисова и окружили его.

— Голубчик, Денисов! — взвизгнула Наташа, не помнившая себя от восторга, подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи. Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и, взяв руку Наташи, поцеловал ее.

Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все собрались в диванную около Николушки.

Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили каждое его движенье, слово, взгляд и не спускали с него восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили, и перехватывали места друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок, трубку.

Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему казалось мало, и он все ждал чего-то еще, и еще, и еще.

На другое утро приезжие с дороги спали до десятого часа.

В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.

— Гей, Г’ишка, тг’убку! — крикнул хриплый голос Васьки Денисова. — Г’остов, вставай!

Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой подушки.

— А что, поздно?

— Поздно, десятый час, — отвечал Наташин голос, и в соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шепот и смех девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое, ленты, черные волоса и веселые лица. Это были Наташа с Соней и Петей, которые пришли наведаться, не встал ли.

— Николенька, вставай! — опять послышался голос Наташи у двери.

— Сейчас!

В это время Петя в первой комнате, увидав и схватив сабли и испытывая тот восторг, который испытывают мальчики при виде воинственного старшего брата, забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил дверь.

— Это твоя сабля? — закричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался смех.

— Николенька, выходи в халате, — проговорил голос Наташи.

— Это твоя сабля? — спросил Петя. — Или это ваша? — с подобострастным уважением обратился он к усатому черному Денисову.

Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог со шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых платьях — свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком слове, которое он говорил и которое она говорила, не потому, чтобы было смешно то, что они говорили, но потому, что ей было весело и она не в силах была удерживать своей радости, выражавшейся смехом.

— Ах, как хорошо, отлично! — приговаривала она ко всему. Ростов почувствовал, как под влиянием этих жарких лучей любви Наташи, в первый раз через полтора года, на душе его и на лице распускалась та детская и чистая улыбка, которою он ни разу не улыбался с тех пор, как выехал из дома.

— Нет, послушай, — сказала она, — ты теперь совсем мужчина? Я ужасно рада, что ты мой брат. — Она тронула его усы. — Мне хочется знать, какие вы, мужчины? Такие ли, как мы?

— Нет. Отчего Соня убежала? — спрашивая Ростов.

— Да. Это еще целая история! Как ты будешь говорить с Соней, — ты или вы?

— Как случится, — сказал Ростов.

— Говори ей вы, пожалуйста, я тебе после скажу.

— Да что же?

— Ну, я теперь скажу. Ты знаешь, что Соня мой друг, такой друг, что я руку сожгу за нее. Вот посмотри. — Она засучила свой кисейный рукав и показала на своей длинной, худой и нежной ручке под плечом, гораздо выше локтя (в том месте, которое закрыто бывает и бальными платьями), красную метину.

— Это я сожгла, чтобы показать ей любовь. Просто линейку разожгла на огне, да и прижала.

Сидя в своей прежней классной комнате, на диване с подушечками на ручках, и глядя в эти отчаянно-оживленные глаза Наташи, Ростов опять вошел в тот свой семейный, детский мир, который не имел ни для кого никакого смысла, кроме как для него, но который доставлял ему одни из лучших наслаждений в жизни; и сожжение руки линейкой, для показания любви, показалось ему не бессмыслицей: он понимал и не удивлялся этому.

— Так что же? — только спросил он.

— Ну, так дружны, так дружны! Это что, глупости — линейкой; но мы навсегда друзья. Она кого полюбит, так навсегда. Я этого не понимаю. Я забуду сейчас.

— Ну так что же?

— Да, так она любит меня и тебя. — Наташа вдруг покраснела. — Ну, ты помнишь, перед отъездом… Так она говорит, что ты это все забудь… Она сказала: я буду любить его всегда, а он пускай будет свободен. Ведь правда, что это отлично, отлично и благородно! Да, да? очень благородно? да? — спрашивала Наташа так серьезно и взволнованно, что видно было, что то, что она говорила теперь, она прежде говорила со слезами. Ростов задумался.

— Я ни в чем не беру назад своего слова, — сказал он. — И потом, Соня такая прелесть, что какой же дурак станет отказываться от своего счастия?

— Нет, нет, — закричала Наташа. — Мы про это уже с нею говорили. Мы знали, что ты это скажешь. Но это нельзя, потому что, понимаешь, ежели ты так говоришь — считаешь себя связанным словом, то выходит, что она как будто нарочно это сказала. Выходит, что ты все-таки насильно на ней женишься, и выходит совсем не то.

Ростов видел, что все это было хорошо придумано ими. Соня и вчера поразила его своей красотой. Нынче, увидав ее мельком, она ему показалась еще лучше. Она была прелестная шестнадцатилетняя девочка, очевидно страстно его любящая (в этом он не сомневался ни на минуту). Отчего же ему было не любить ее и не жениться даже, думал Ростов, но не теперь. Теперь столько еще других радостей и занятий! «Да, они это прекрасно придумали, — подумал он, — надо оставаться свободным».

— Ну и прекрасно, — сказал он, — после поговорим. Ах, как я тебе рад! — прибавил он. — Ну, а что же ты, Борису не изменила? — спросил брат.

— Вот глупости! — смеясь, крикнула Наташа. — Ни о нём и ни о ком я не думаю и знать не хочу.

— Вот как! Так ты что же?

— Я? — переспросила Наташа, и счастливая улыбка осветила ее лицо. — Ты видел Duport’a?

— Нет.

— Знаменитого Дюпора, танцовщика, не видал? Ну так ты не поймешь. Я вот что такое. — Наташа взяла, округлив руки, свою юбку, как танцуют, отбежала несколько шагов, перевернулась, сделала антраша, побила ножкой об ножку и, став на самые кончики носков, прошла несколько шагов. — Ведь стою? ведь вот! — говорила она; но не удержалась на цыпочках. — Так вот я что такое! Никогда ни за кого не пойду замуж, а пойду в танцовщицы. Только никому не говори.

Ростов так громко и весело захохотал, что Денисову из своей комнаты стало завидно, и Наташа не могла удержаться, засмеялась с ним вместе. — Нет, ведь хорошо? — все говорила она.

— Хорошо. За Бориса уже не хочешь выходить замуж?

Наташа вспыхнула.

— Я не хочу ни за кого замуж идти. Я ему то же самое скажу, когда увижу.

— Вот как! — сказал Ростов.

— Ну да, это все пустяки, — продолжала болтать Наташа. — А что, Денисов хороший? — спросила она.

— Хороший.

— Ну и прощай, одевайся. Он страшный, Денисов?

— Отчего страшный? — спросил Nicolas. — Нет, Васька славный.

— Ты его Васькой зовешь?… Странно. А что, он очень хорош?

— Очень хорош.

— Ну, приходи поскорее чай пить. Все вместе.

И Наташа встала на цыпочках и прошлась из комнаты так, как делают танцовщицы, но улыбаясь так, как только улыбаются счастливые пятнадцатилетние девочки. Встретившись в гостиной с Соней, Ростов покраснел, он не знал, как обойтись с ней. Вчера они поцеловались в первую минуту радости свидания, но нынче он чувствовал, что нельзя было этого сделать; он чувствовал, что все, и мать и сестры, смотрели на него вопросительно и от него ожидали, как он поведет себя с нею. Он поцеловал ее руку и назвал ее вы — Соня. Но глаза их, встретившись, сказали друг другу «ты» и нежно поцеловались. Она просила своим взглядом у него прощенья за то, что в посольстве Наташи она смела напомнить ему о его обещании, и благодарила его за его любовь. Он своим взглядом благодарил ее за предложение свободы и говорил, что, так ли, иначе ли, он никогда не перестанет любить ее, потому что нельзя не любить ее.

— Как, однако, странно, — сказала Вера, выбрав общую минуту молчания, — что Соня с Николенькой теперь встретились на «вы» и как чужие. — Замечание Веры было справедливо, как и все ее замечания; но, как и от большей части ее замечаний, всем сделалось неловко, и не только Соня, Николай и Наташа, но и старая графиня, которая боялась этой любви сына к Соне, могущей лишить его блестящей партии, тоже покраснела, как девочка. Денисов, к удивлению Ростова, в новом мундире, напомаженный и надушенный, явился в гостиную таким же щеголем, каким он бывал в сражениях, и таким любезным с дамами кавалером, каким Ростов никак не ожидал его видеть.

I

В началото на 1806 година Николай Ростов си дойде в отпуск. Денисов също пътуваше за в къщи, за Воронеж, и Ростов го склони да отиде с него до Москва и да отседне у тях. На предпоследната станция Денисов срещна един приятел, изпи с него три бутилки вино и когато наближаваха Москва, въпреки осеяния с ями път, той не се събуди, легнал в дъното на наемната шейна до Ростов, който ставаше все по-нетърпелив, колкото по̀ приближаваха до Москва.

„Скоро ли ще пристигнем? Скоро ли? О, тия непоносими улици, дюкянчета, завои, фенери, файтонджии!“ — мислеше Ростов, след като вече завериха отпускните си билети на заставата и влязоха в Москва.

— Денисов, пристигнахме! Но той спи! — каза Ростов, издаден напред с цялото си тяло, сякаш се надяваше, че с това ще ускори движението на шейната. Денисов не отвръщаше.

— Ето ъгъла-кръстопът, дето стои файтонджията Захар; ето го и Захар, и все същия кон. Ето и дюкянчето, отдето купувахме медени питки. Скоро ли? Хайде де!

— Коя къща? — попита коларят.

— Ей там на края, голямата, не я ли виждаш! Там е нашата къща — каза Ростов, — ами че това е нашата къща! Денисов! Денисов! Ей сега ще пристигнем!

Денисов дигна глава, изкашля се и не отговори нищо.

— Дмитрий — обърна се Ростов към лакея на капрата. — Нали у нас свети?

— Тъй вярно, в кабинета на татко ви свети.

— Още ли не са легнали? А? Как смяташ?

— Хем да не забравиш, веднага ми извади новата венгерка — добави Ростов, като опипваше новопораслите си мустаци.

— Хайде, карай — викна той на коларя. — Събуди се де, Вася — обърна се той към Денисов, който пак отпусна глава. — Е, хайде, карай де, три рубли бакшиш, карай! — викна Ростов, когато шейната се изравни вече с третата къща от входа на тяхната. Струваше му се, че конете не мърдат. Най-сетне шейната зави вдясно, към входа; над главата си Ростов видя познатия корниз с очукана мазилка, входната площадка и тротоарния стълб. Още преди да спре шейната, той скочи и изтича до преддверието. Но къщата си беше все тъй неподвижна, нелюбезна, сякаш не искаше и да знае кой е дошъл в нея. В преддверието нямаше никого. „Боже мой! Дали всичко е благополучно?“ — помисли Ростов, спря за миг със замряло сърце и веднага пак се втурна из преддверието и по познатите му изкривени стъпала. Същата дръжка от бравата на вратата, която ядосваше графинята, че не е добре изчистена, се отваряше все тъй лошо. Във вестибюла гореше лоена свещ.

Старият Михайло спеше на един сандък. Прокофий, каретният лакей, който беше толкова силен, че подигаше каретата за задницата, седеше и си плетеше цървули от ивици плат. Той погледна към вратата, когато се отвори, и равнодушно-сънното му изражение изведнъж се промени във възторжено-уплашено.

— Боже Господи! Младият граф! — извика той, като позна младия господар. — Какво е туй? Миличък! — И разтреперан от вълнение, Прокофий хукна към вратата на салона, навярно за да съобщи, но очевидно размисли, върна се и целуна рамото на младия господар.

— Здрави ли са в къщи? — попита Ростов, като издърпваше от него ръката си.

— Слава Богу! Всички, слава Богу! Току-що се нахраниха! Чакай да те видя, ваше сиятелство!

— Всичко ли е благополучно?

— Слава Богу, слава Богу!

Забравил съвсем Денисов, Ростов не искаше някой да го изпревари, за да съобщи за пристигането му, свали шубата и изтича на пръсти в голямата тъмна зала. Всичко беше същото — същите масички за игра на карти, същият полилей в калъф; но някой беше видял вече младия господар и преди той да стигне до салона, нещо стремително като буря изхвръкна от страничната врата и го прегърна и зацелува. И второ, и трето такова същество изскочи от втора и трета врата; още прегръдки, още целувки, още викове и радостни сълзи. Той не можеше да проумее де и кой е татко му, коя — Наташа, кой — Петя. Всички викаха, приказваха и го целуваха в едно и също време. Само майка му не беше между тях — той запомни това.

— А пък аз не знаех… Николушка… мили, мой Коля!

— Ето го… нашия… Изменил се! Не! Дайте свещи! Чай!

— Ами целуни ме де!

— Миличък… ами мене.

Соня, Наташа, Петя, Ана Михайловна, Вера, старият граф го прегръщаха; и прислугата, и горничните, които бяха изпълнили стаята, приказваха и ахкаха.

Петя се вкопчи за нозете му.

— Ами мене! — викна той.

След като го наведе към себе си и нацелува цялото му лице, Наташа отскочи от него, хвана пеша на венгерката му, заскача като коза на едно място и почна остро да пищи.

От всички страни имаше блеснали от радостни сълзи любещи очи, от всички страни — устни, които търсеха целувка.

Пламнала като божур, Соня също държеше ръката му и цяла светеше с блажения си поглед, устремен в неговите очи, които бе очаквала. Навършила вече шестнадесет години, Соня беше много хубава, особено в тоя миг на щастливо, възторжено оживление. Тя го гледаше, без да откъсва очи, усмихната и със спрян дъх. Той я погледна благодарно; но все още очакваше и търсеше някого. Старата графиня още не излизаше. И ето, до вратата се чуха стъпки. Толкова бързи, че не можеха да бъдат стъпки на майка му.

Но — тя беше, в нова рокля, която той не бе виждал досега, навярно ушита през отсъствието му. Всички се отдръпнаха от него и той се затече към нея. Когато се срещнаха, тя падна с ридание на гърдите му. Тя не можеше да дигне лицето си и само го притискаше до студените шнурове на венгерката му. Незабелязан от никого, Денисов влезе в стаята, застана там и се загледа в тях, като търкаше очи.

— Василий Денисов, пг’иятел на сина ви — каза той, представяйки се на графа, който го гледаше въпросително.

— Заповядайте. Знам, знам — каза графът, като целуна и прегърна Денисов. — Николушка ни писа… Наташа, Вера, ето го Денисов.

Същите щастливи, възторжени лица се обърнаха към косматата черномустаката фигурка на Денисов и го наобиколиха.

— Миличък, Денисов! — изпищя Наташа, прехласната от възторг, подскочи към него, прегърна го и го целуна. Всички се смутиха от постъпката на Наташа. И Денисов се изчерви, но се усмихна, хвана ръката на Наташа и я целуна.

Заведоха Денисов в приготвената за него стая, а всички Ростови се събраха в диванната около Николушка.

Старата графиня, седнала до него, не пускаше ръката му и всеки миг я целуваше; останалите, струпани около тях, дебнеха всяко негово движение, дума и поглед и не откъсваха от него възторжено-влюбени очи. Братчето и сестрите се препираха и си отнемаха един от друг местата, за да бъдат по-близо до него, и се биеха кой да му донесе чай, кърпичка или лула.

Ростов беше много щастлив от обичта, която му изявяваха; но първият миг на срещата беше толкова блажен, че сегашното щастие му се виждаше малко и той все очакваше още нещо, още и още.

На другата сутрин новопристигналите, уморени от пътя, спаха до десет часа.

В предната стая се търкаляха саби, хусарски чанти, паласки, разтворени куфари, кални ботуши. Два чифта лъснати, с шпори, току-що бяха изправени до стената. Слугите носеха легени гореща вода за бръснене и изчистени дрехи. Миришеше на тютюн и на мъже.

— Хей, Г’ишка, лулата! — извика с пресипнал глас Васка Денисов. — Ростов, ставай!

Ростов потърка залепените си очи и дигна разчорлена глава от топлата възглавница.

— Какво, късно ли е?

— Късно, минава девет часът — отговори гласът на Наташа и в съседната стая се чу шумолене на колосани рокли, шепот и смях на момински гласове и в едва открехнатата врата се мярна нещо синьо, панделки, черни коси и весели лица. Бяха Наташа, Соня и Петя, дошли да разберат дали той не е станал.

— Николенка, ставай! — чу се отново гласът на Наташа до вратата.

— Ей сега!

В тоя миг Петя от предната стая, като видя и грабна сабите с възторг, какъвто изпитват момчетата, когато видят по-голям свой брат — военен, и забравяйки, че е неприлично сестрите му да виждат разсъблечени мъже, отвори вратата.

— Тая сабя твоята ли е? — извика той.

Девойчетата отскочиха. Денисов с уплашени очи пъхна косматите си крака под завивката и се озърна към другаря си за помощ. Вратата пропусна Петя и пак се затвори. Зад вратата се чу смях.

— Николенка, излез по халат — рече гласът на Наташа.

— Тая сабя твоята ли е? — попита Петя. — Или е вашата? — с раболепно уважение попита той мустакатия черен Денисов.

Ростов се обу набързо, облече халата и излезе. Наташа обу един ботуш с шпори и почна да пъха крак в другия. Соня се въртеше и тъкмо когато се канеше да издуе роклята си и да приклекне, той излезе. И двете бяха в еднакви новички светлосини рокли — свежи, румени, весели. Соня избяга, а Наташа хвана брат си под ръка, заведе го в диванната и почнаха да разговарят. Те не успяваха да се питат и да си отговарят един друг на въпросите за хилядите дреболии, които можеха да интересуват само тях. Наташа се смееше при всяка дума, която казваше той и която казваше тя, не защото онова, което приказваха, беше смешно, но защото ней беше весело и тя нямаше сили да сдържа радостта си, която се изразяваше със смях.

— Ах, колко е хубаво, отлично! — повтаряше тя за всяко нещо. За първи път след година и половина Ростов почувствува как, под влиянието на горещите лъчи на обичта, в душата и по лицето му цъфва оная детска усмивка, с която не беше се усмихвал, откак бе заминал от къщи.

— Чувай — рече тя, — ти сега си вече съвсем мъж, нали? Ужасно се радвам, че си мой брат. — Тя пипна мустаците му. — Иска ми се да зная какви сте вие, мъжете. Такива като нас ли?

— Не. Защо избяга Соня? — попита Ростов.

— Да. Това е пък цяла история! Как ще говориш на Соня? На „ти“ или на „вие“?

— Какво се случи? — каза Ростов.

— Говори й на „вие“, моля ти се, после ще ти кажа.

— Но какво има?

Добре, сега ще ти кажа. Ти знаеш, че Соня ми е приятелка, такава приятелка, че ще си изгоря ръката за нея. Ето на, виж. — Тя запретна муселинения си ръкав и показа под рамото, много по-горе от лакътя на дългата си слаба и нежна ръчица (на мястото, което е покрито дори и от балните рокли) един червен белег.

— Изгорих се, за да й докажа обичта си. Просто нажежих линийката на огъня и я натиснах.

Седнал в предишната си класна стая на дивана с възглавнички по страничните облегала и загледан в страшно оживените очи на Наташа, Ростов отново се върна в оня свой семеен, детски свят, който за никого, освен за него, нямаше никакъв смисъл, но който му даваше едни от най-хубавите наслади в живота; и изгарянето на ръката с линийка като свидетелство за обич му се стори, че не е безсмислица: той го разбираше и не се учудваше.

— Е, та? Само това ли? — попита той.

— Ние сме толкова близки, толкова близки! Това с линийката е глупости; но ние сме приятелки завинаги. Обикне ли тя някого — то е завинаги; а аз не проумявам това, аз веднага ще го забравя.

— Е, та какво?

— Да, така обича тя мене и тебе. — Наташа изведнъж се изчерви. — Помниш ли преди заминаването ти… Та тя каза да забравиш всичко това… Тя каза: аз ще го обичам винаги, но той нека бъде свободен. Нали това е отлично, отлично и благородно! Нали, нали? Много благородно! Нали? — питаше Наташа тъй сериозно и развълнувано, че личеше как това, което говореше сега, по-рано го бе говорила със сълзи. Ростов се замисли.

— Аз не се отказвам от нищо, за което съм дал дума — каза той. — И освен това Соня е такава прелест, че кой глупак ще се откаже от щастието си?

— Не, не — викна Наташа. — Ние приказвахме вече с нея за това. Ние знаехме, че ти ще кажеш това. Но така не бива, защото, разбираш ли, щом говориш тъй — че се смяташ обвързан с дадената си дума, излиза, че тя като че нарочно е казала това. Излиза, че ти все пак по принуда ще се ожениш за нея — и излиза съвсем иначе.

Ростов видя, че всичко това беше добре измислено от тях. Соня и снощи го смая с красотата си. Днес, като я зърна набързо, тя му се видя още по-хубава. Тя беше прелестно шестнадесетгодишно девойче, което очевидно страстно го обичаше (в това той ни за миг не се съмняваше). Защо да не я обича и сега и дори да не се ожени за нея, мислеше Ростов, но не сега. Сега имаше още толкова други радости и занимания! „Да, те чудесно са го измислили — каза си той, — трябва да остана свободен.“

— Много добре — каза той, — ще поприказваме после. Ах, колко ти се радвам! — добави той. — Ами ти какво, не измени ли на Борис? — попита братът.

— Глупости! — смеейки се, извика Наташа. — Нито за него, нито за никого другиго не мисля и не искам да зная.

— Тъй ли! Е, че тогава ти — какво?

— Аз ли? — повтори въпроса му Наташа и лицето й светна от щастлива усмивка. — Ти видя ли Duport?

— Не.

— Не си видял знаменития Дюпор, танцьора? Е, тогава няма да разбереш. Ето какво съм аз. — Наташа изви ръце, хвана полата на роклята си, както когато се танцува, изтича няколко крачки, обърна се, направи танцов скок, удари крак в крак и като се дигна на пръсти, мина няколко крачки.

— Нали мога да стоя тъй? Ето на̀! — рече тя; но не се задържа на пръстите си. — Ето какво съм аз! Никога и за никого няма да се омъжа, а ще стана танцьорка. Само не казвай никому.

Ростов се разсмя тъй високо и весело, че Денисов в стаята си му завидя, а Наташа не можа да се сдържи и се засмя заедно с него.

— Кажи, нали е хубаво? — продължи тя.

— Хубаво. Не искаш ли вече да се омъжваш за Борис?

Наташа се изчерви.

— Не искам да се омъжвам за никого. Ще кажа същото и нему, когато го видя.

— Тъй ли? — рече Ростов.

— Да, но това са дреболии — продължаваше да бъбри Наташа. — А кажи, Денисов добър ли е? — попита тя.

— Добър.

— Е, довиждане, обличай се. Страшен ли е Денисов?

— Защо страшен? — попита Nicolas. — Не, Васка е чудесен.

— Ти Васка ли му казваш?… Странно. Е, много ли е добър той?

— Много добър.

— Хайде, ела по-скоро да пием чай. Всички заедно.

И Наташа се изправи на пръсти и направи няколко стъпки из стаята като танцьорките, но се усмихваше тъй, както се усмихват само петнадесетгодишните щастливи девойчета. Като срещна Соня в салона, Ростов се изчерви. Той не знаеше как да се държи с нея. Снощи, в първия миг на радостта от срещата, те се целунаха, но днес чувствуваше, че не бива да правят това; той чувствуваше, че всички: и майка му, и сестрите, го гледаха въпросително и чакаха да видят как ще се държи той с нея. Той й целуна ръка и й рече — вие, Соня. Но погледите им, като се срещнаха, си казаха „ти“ един на друг и се целунаха нежно. Тя го помоли с поглед за прошка, задето се бе осмелила да му припомни, като бе изпратила Наташа, за неговото обещание, и му благодари за неговата любов. Със своя поглед той й благодари за свободата, която тя му предлагаше, и й каза, че, така или иначе, той никога не ще престане да я обича, защото не може да не я обича.

— Но колко е чудно — каза Вера, като улучи един миг на общо мълчание, — че Соня и Николенка се срещнаха сега на „вие“ и като чужди. — Забележката на Вера беше правилна, както всичките й забележки; но както от повечето нейни забележки на всички стана неудобно, и не само Соня, Николай и Наташа, но и старата графиня, страхувайки се от тая любов на сина си към Соня, която можеше да го лиши от блестящ брак, и тя се изчерви като момиченце. А Денисов, за учудване на Ростов, се яви в салона в нов мундир, с напомадена коса и парфюмиран, тъй напет, както биваше в сраженията, и такъв любезен с дамите кавалер, какъвто Ростов съвсем не очакваше да го види.