Лев Толстой
Война и мир (71)

Лев Толстой
Война и мир (71)

Глава VI

Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном отцовском кабинете, том самом, в котором умер старый граф Безухов. Как ни мучительна была вся внутренняя работа прошедшей бессонной ночи, теперь началась еще мучительнейшая.

Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть все, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.

«Что ж было? — спрашивал он сам себя. — Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? — Оттого, что ты женился на ней», — отвечал внутренний голос.

«Но в чем же я виноват? — спрашивал он. — В том, что ты женился, не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, — и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти не выходившие из него слова: „Je vous aime“^[1]. Всё от этого! Я и тогда чувствовал, — думал он,-я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в двенадцатом часу дня, в шелковом халате, пришел из спальни в кабинет и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.

«А сколько раз я гордился ею, думал он, гордился её величавой красотой, её светским тактом; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и все стало ясно!

Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».

Потом он вспомнил ясность и грубость мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая-нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener^[2]», — говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. «Да я никогда не любил ее, — говорил себе Пьер. — Я знал, что она развратная женщина, — повторял он сам себе, — но не смел признаться в этом.

И теперь Долохов, — вот он сидит на снегу и насильно улыбается и умирает, может быть, притворным каким-то молодечеством отвечая на мое раскаяние!»

Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.

«Она во всем, во всем она одна виновата, — говорил он сам себе. — Но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал это: „Je vous aime“, которое было ложь, и еще хуже, чем ложь, — говорил он сам себе. — Я виноват и должен нести… Но что? Позор имени, несчастие жизни? Э, все вздор, — подумал он, — и позор имени и честь — все условно, все независимо от меня.

Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив — и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И сто́ит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью?» Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: «Je vous aime?» — все повторял он сам себе. И, повторив десятый раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово mais que diable allait il faire dans cette galère?^[3], и он засмеялся сам над собою.

Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.

Утром, когда камердинер, внося кофей, вошел в кабинет, Пьер лежал на оттоманке и с раскрытой книгой в руке спал.

Он очнулся и долго испуганно оглядывался, не в силах понять, где он находится.

— Графиня приказали спросить, дома ли ваше сиятельство, — спросил камердинер.

Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня, в белом атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diadème^[4] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном, несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим все выдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко через очки посмотрел на нее, и как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать; но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно, и опять робко взглянул на нее. Она не села и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая, пока выйдет камердинер.

— Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю? — сказала она строго.

— Я?… что? я… — сказал Пьер.

— Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать? Что? Я вас спрашиваю. — Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.

— Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… — продолжала Элен. — Вы верите всему, что вам скажут. Вам сказали… — Элен засмеялась, — что Долохов мой любовник, — сказала она по-французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, — и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью? То, что вы дурак, que vous êtes un sot; так это все знали. К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, — Элен все более и более возвышала голос и одушевлялась, — который лучше вас во всех отношениях…

— Гм… гм, — мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.

— И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.

— Не говорите со мной… умоляю, — хрипло прошептал Пьер.

— Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des amants), a я этого не сделала, — сказала она. Пьер хотел что-то сказать, взглянул на неё странными глазами, которых выражение она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что-то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.

— Нам лучше расстаться, — проговорил он прерывисто.

— Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, — сказала Элен… — Расстаться, вот чем испугали!

Пьер вскочил с дивана и, шатаясь, бросился к ней.

— Я тебя убью! — закричал он и, схватив со стола мраморную доску с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.

Лицо Элен сделалось страшно; она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!» — таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.

VI

Напоследък Пиер рядко се виждаше насаме с жена си. И в Петербург, и в Москва къщата им винаги биваше пълна с гости. През нощта след дуела той, както често правеше, не отиде в спалнята, а остана в грамадния си бащин кабинет, същия, дето бе умрял граф Безухов. Колкото и мъчителна да беше цялата вътрешна борба на изминалата безсънна нощ, сега започваше още по-мъчителна.

Той полегна на дивана и се опита да заспи, за да забрави всичко, каквото му се бе случило, но не можа. Такава буря от чувства, мисли и спомени избухна неочаквано в душата му, че той не само не можа да спи, но не можа и да седи на едно място и трябваше да скочи от дивана и да се разхожда бързо из стаята. Ту я виждаше, наскоро след женитбата им, с открити рамене и уморен, страстен поглед и веднага до нея виждаше красивото, нахално и твърдо-подигравателно лице на Долохов, каквото беше на обяда, и същото лице на Долохов, бледо, треперещо и страдащо, каквото беше, когато той се обърна и падна в снега.

„Но какво стана? — питаше се той. — Аз убих любовника, да, убих любовника на жена си. Да, това беше. Защо? Как стигнах до това?“ — „Защото се ожени за нея“ — отговори един вътрешен глас. „Но за какво съм виновен аз?“ — питаше той. „За това, че се ожени, без да я обичаш, за това, че излъга и себе си, и нея.“ — И той живо видя пак оня миг, след вечерята у княз Василий, когато изрече тия думи, които не излизаха от него: „Je vous aime.“^[1] — „Всичко произлезе от това! Аз и тогава усещах — мислеше той, — аз и тогава усещах, че така не биваше, че нямам право да казвам това. И така излезе.“ Той си спомни медения месец и при тоя спомен се изчерви. Особено жив, оскърбителен и срамотен му беше споменът за това, как веднъж, наскоро след женитбата, в дванайсет часа през деня той отиде от спалнята в кабинета си по копринен халат и завари в кабинета управителя на имотите си, който се поклони почтително, погледна Пиер в лицето, погледна халата, му и се поусмихна, като че с тая усмивка изразяваше почтително сърадване за щастието на своя господар.

„А колко пъти се гордеех с нея, гордеех се с нейната величествена красота и със светския й такт мислеше той, — гордеех се със своя дом, дето тя приемаше целия Петербург, гордеех се с нейната непристъпност и красота. Ето с какво, значи, съм се гордеел?! Аз мислех тогава, че не я разбирам. Колко пъти, когато се замислях за нейния характер, си казвах, че съм виновен, задето не я разбирам, не разбирам това ненарушимо спокойствие, задоволство и липса на всякакви силни склонности й желания, а причината била в тая страшна дума: тя е развратна жена. Казах си тая страшна дума и всичко стана ясно!

Анатол пристигаше, за да вземе назаем пари от нея, и целуваше голите й рамене. Тя не му даваше пари, но му позволяваше да я целува. Баща й, шегувайки се, искаше да предизвика ревността й; тя отговаряше със спокойна усмивка, че не е толкова глупава, за да ревнува: нека прави, каквото ще, казваше тя за мене. Веднъж я попитах не чувствува ли признаци на бременност. Тя се засмя презрително и каза, че не е глупачка, за да иска деца, и че от мене тя няма да има деца.“

След това си спомни грубата яснота на мислите й и простащината на изразите, които употребяваше, макар че бе възпитана във висшите аристократически среди. „Аз не съм някаква глупачка… опитай сам… Allez, vous promener^[2]“ — казваше тя. Често, когато виждаше какъв успех има пред старите и млади мъже и жени, Пиер не можеше да разбере защо той не я обича. „Та аз никога не съм я обичал — казваше си Пиер, — аз знаех, че тя е развратна жена — повтаряше си той, — но не се решавах да си го призная.

И ето на, сега Долохов седи на снега, мъчи се да се усмихва и може би умира, отвръщайки с някаква престорена юнащина на моето разкаяние!“

Пиер беше от ония хора, които, макар външно да изглеждат, че са със слаб характер, не търсят довереници на скръбта си. Той сам изживяваше в себе си своята скръб.

„За всичко, за всичко само тя е виновна — казваше си той. — Но какво от туй? Защо се свързах с нея, защо й казах тогава: «Je vous aime», което беше лъжа, дори по-лошо от лъжа — казваше си той. — Виновен съм аз и трябва да нося… Кое? Позора на името си, нещастието на живота си ли? Хе, всичко това са глупости — помисли той, — и позорът на името, и честта, всичко е условно, всичко е независещо от мене.

Людовик XVI бе наказан със смърт, защото те разправяха, че бил безчестен и престъпник (хрумна му на Пиер), и от свое гледище имаха право, както имаха право и ония, които умираха мъченически за него и го причисляваха към светците. След това обезглавиха Робеспиер, че бил деспот. Кой е прав, кой — виновен? Никой. Щом си жив — живей: утре ще умреш, както аз можех да умра преди един час. И струва ли си да се измъчваш, когато в сравнение с вечността остава ти да живееш една секунда?“ Но в същия миг, когато смяташе, че се е успокоил с разсъждения от тоя род, изведнъж виждаше нея, и то в миговете, когато най-силно й изказваше своята неискрена любов, и усещаше прилив на кръв в сърцето си и пак трябваше да стане, да се движи, да чупи и да къса, каквото му попаднеше. „Защо й казах: «Je vous aime?»“ — повтаряше си непрекъснато той. И след като си повтори за десети път тоя въпрос, той си спомни Молиеровото: „Mais que diable allait il faire dans cette galère?“^[3] — и сам се присмя на себе си.

През нощта той повика камердинера си и му заповяда да приготви нещата му за пътуване до Петербург. Той не можеше да остане под един покрив с нея. Не можеше да си представи как би говорил сега с нея. И реши, че утре ще замине и ще й остави писмо, в което ще й съобщи намерението си да се раздели завинаги с нея.

Заранта, когато камердинерът влезе с кафе в кабинета, Пиер лежеше на отоманката с разтворена книга в ръка и спеше.

Той се събуди и дълго оглежда уплашено наоколо си, без да разбира де е.

— Графинята ми заповяда да попитам в къщи ли е ваше сиятелство — попита камердинерът.

Но докато Пиер реши какво да отговори, самата графиня, в бяла атлазена, извезана със сребро роба, с проста прическа (две грамадни плитки en diadème^[4] обвиваха два пъти прелестната й глава), влезе спокойно и величествено в стаята; само на мраморното й, малко изпъкнало чело имаше гневна бръчица. Със своето спокойствие, което можеше да изтърпи всичко, тя не заговори, докато камердинерът беше там. Тя знаеше за дуела и бе дошла да говори за него. Дочака, докато камердинерът сложи кафето и излезе. Пиер я погледна плахо през очилата и както заек, обкръжен от кучета, продължава, свил уши, да лежи пред очите на враговете си, така и той се опита да продължи да чете; но усещаше, че това е безсмислено и невъзможно и отново я погледна плахо. Тя не седна и го гледаше с презрителна усмивка, чакайки камердинерът да излезе.

— Какво е пък това? Питам ви, какво сте направили? — каза строго тя.

— Аз?… Какво?… аз… — рече Пиер.

— Гледай какъв храбрец бил! Я отговорете, какъв е тоя дуел? Какво искахте да докажете с него! Какво? Питам ви. — Пиер се обърна тежко на дивана, отвори уста, но не можа да отговори.

— Щом вие не отговаряте, аз ще ви кажа… — продължи Елен. — Вие вярвате всичко, каквото ви кажат. Казали ви… — Елен се засмя — че Долохов ми е любовник — рече на френски тя със своя груб в точността си език, като произнесе думата любовник както всяка дума — и вие повярвахте! Но какво доказахте с това? Какво доказахте с тоя дуел? Че сте глупак, que vous êtes un sot; но това всички го знаеха. До какво ще доведе това? До това, че аз ще стана за смях на цяла Москва; и всеки да може да каже, че вие в пияно състояние, без да знаете какво вършите, сте обявили дуел на човек, когото ревнувате без основание — Елен все повече повишаваше гласа си и се въодушевяваше — и който във всяко отношение е по-добър от вас…

— Хм… хм — сумтеше Пиер и се мръщеше, без да я гледа и без да помръдва.

— И защо сте могли да повярвате, че той ми е любовник?… Защо? Защото обичам неговата компания ли? Ако вие бяхте по-умен и по-приятен, аз бих предпочела вашата.

— Не ми говорете… моля — прошепна дрезгаво Пиер.

— Защо да не ви говоря! Аз мога да говоря и ще кажа смело, че рядко има жена, която с мъж като вас да не си намери любовници (des amants), а аз не направих това — рече тя. Пиер искаше да каже нещо, погледна я с особени очи, изражението на които тя не разбра, и отново легна. В тоя миг той страдаше физически: нещо душеше, притискаше гърдите му и той не можеше да диша. Знаеше, че трябва да направи нещо, за да прекрати това страдание, но онова, което искаше да направи, беше премного страшно.

— По-добре ще бъде да се разделим — промълви той задъхано.

— Да се разделим, моля, но само ако ми дадете достатъчно средства… — каза Елен. — Да се разделим, намерили сте с какво да ме уплашите!

Пиер скочи от дивана и залитайки, се хвърли срещу нея.

— Ще те убия! — викна той и с неподозирана досега за самия него сила грабна мраморната плоча от масата, прекрачи и замахна срещу нея.

Лицето на Елен стана страшно; тя изпищя и отскочи от него. Бащиният му характер се прояви в него. Пиер усети увлечението и прелестта на яростта. Той хвърли плочата, строши я и като пристъпи към Елен с разперени ръце, викна: „Вън!“ — тъй страховито, че в цялата къща чуха ужасени тоя вик. Кой знае какво би направил Пиер в тоя миг, ако Елен не бе избягала от стаята.

След една седмица Пиер даде на жена си пълномощие за управляване на всичките му великоруски имения, което беше повече от половината му имот, и замина сам за Петербург.