Лев Толстой
Война и мир (32)

Лев Толстой
Война и мир (32)

Глава VII

Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий. Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его. Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.

— Экой ты, братец мой! — говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся у самых колес и лошадей пехоту, — экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.

Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу:

— Эй! землячки! держись влево, постой!

Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из-под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно-усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар^[1], денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.

— Вишь, их, как плотину, прорвало, — безнадежно останавливаясь, говорил казак. — Много ль вас еще там?

— Мельон без одного! — подмигивая, говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.

— Как он (он — неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, — говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, — забудешь чесаться.

И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.

— Куда, черт, подвертки запихал? — говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.

И этот проходил с повозкой.

За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.

— Как он его, милый человек, полыхнет прикладом-то в самые зубы… — радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.

— То-то оно, сладкая ветчина-то, — отвечал другой с хохотом.

И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.

— Эк торопятся! Что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют, — говорил унтер-офицер сердито и укоризненно.

— Как она пролетит мимо меня, дяденька, ядро-то, — говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, — я так и обмер. Право, ей-богу, так испужался, беда! — говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался.

И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багрово-румяная, здоровая девушка-немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.

— Ишь, колбаса-то, тоже убирается!

— Продай матушку́, — ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.

— Эк убралась как! То-то черти!

— Вот бы тебе к ним стоять, Федотов!

— Видали, брат!

— Куда вы? — спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.

Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.

— Хочешь, возьми себе, — говорил офицер, подавая девушке яблоко.

Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.

— И что становятся? Порядку-то нет! — говорили солдаты. — Куда прешь? Черт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера-то приперли, — говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.

Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего-то большого и чего-то шлепнувшегося в воду.

— Ишь ты, куда фатает! — строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.

— Подбадривает, чтобы скорей проходили, — сказал другой неспокойно.

Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.

— Эй, казак, подавай лошадь! — сказал он. — Ну, вы! сторонись, посторонись! дорогу!

Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.

— Несвицкий! Несвицкий! Ты, г’ожа! — послышался в это время сзади хриплый голос.

Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.

— Вели ты им, чег’тям, дьяволам, дать дог’огу, — кричал Денисов, видимо, находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая не вынутою из ножен саблей, которую он держал такой же красной, как и лицо, голой маленькой рукой.

— Э! Вася! — отвечал радостно Несвицкий. — Да ты что?

— Эскадг’ону пг’ойти нельзя, — кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок.

— Что это? как баг’аны! точь-в-точь баг’аны! Пг’очь… дай дог’огу!… Стой там! ты, повозка, чег’т! Саблей изг’ублю! — кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.

Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.

— Что же ты не пьян нынче? — сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.

— И напиться-то вг’емени не дадут! — отвечал Васька Денисов. — Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг’аться — так дг’аться. А то чег’т знает что такое!

— Каким ты щеголем нынче! — оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.

Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.

— Нельзя, в дело иду! выбг’ился, зубы вычистил и надушился.

Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.

Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон. По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди, по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.

Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо них.

— Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!

— Что от них проку! Только напоказ и водят! — говорил другой.

— Пехота, не пыли! — шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.

— Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки-то бы повытерлись, — обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец, — а то не человек, а птица сидит!

— То-то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, — шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.

— Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, — отозвался гусар.

VII

Над моста бяха прелетели вече две неприятелски гюллета и по моста имаше блъсканица. Насред моста, слязъл от коня и притиснат с дебелото си тяло до перилата, бе застанал княз Несвицки. Засмян, той се обръщаше назад да види казака си, който с два коня на повод стоеше няколко крачки зад него. Щом княз Несвицки се опитваше да мръдне напред, войниците и колите отново напираха о него й отново го притискаха към перилата и не му оставаше нищо друго, освен да се усмихва.

— Ех, пък и ти, братле — казваше казакът на обозния войник, който напираше с колата в струпаната до колелата и конете пехота, — ех, пък и ти! Не можеш ли да почакаш: нали виждаш, генералът трябва да мине.

Но без да обръща внимание на генералската титла, обозният викаше на заприщилите пътя му войници:

— Хей, землячета! Дръжте вляво, почакайте!

Но землячетата се натискаха рамо до рамо, закачайки щиковете си един о друг, и без да се спират, се движеха по моста в плътна маса. Княз Несвицки погледна през перилата надолу и видя бързите, шумни, не високи вълни на Енс, които се сливаха, бърчеха се, завиваха около подпорите на моста и се изпреварваха една друга. Когато погледна моста, той видя също тъй еднообразните живи вълни от войници, пискюли, кивери в калъфи, раници, щикове, дълги пушки и под килерите лица с широки скули, хлътнали бузи и безгрижно уморени изражения и движещи се нозе из нанесената по дъските на моста лепкава кал. Понякога между еднообразните войнишки вълни се промъкваше като пръска от бяла пяна във вълните на Енс офицер с наметка, със своята различна от войниците физиономия; понякога като въртяна от реката треска вълните на пехотата отнасяха по моста спешен хусар, вестовой или местен жител; понякога като греда, плуваща по река, минаваше по моста, обкръжена от всички страни, някоя ротна или офицерска каруца, натоварена догоре и покрита с кожи.

— Гледай ги, като отприщен яз — каза казакът, който се спря безнадеждно. — Много ли има още?

— Мелион без един! — рече, като намигна, един минаващ наблизо весел войник в скъсан шинел и изчезна; след него мина друг, стар войник.

— Като захване сегинка той (той беше неприятелят) да пердаши по моста — думаше мрачно старият войник на другаря си, — ще забравиш и да се почешеш.

И тоя войник отмина. След него мина друг, седнал в каруца.

— Къде, дяволе, си пъхнал партенките? — думаше един вестовой, който тичаше след каруцата и бъркаше в задната й част.

И той отмина с каруцата.

След него вървяха весели и явно пийнали войници.

— Че като го цапна, драги мой, с приклада право в зъбите… — рече радостно един войник, запретнал високо шинела си и размахал широко ръка.

— Така си е, сладка е шунката — отвърна с гърлен смях друг.

Отминаха и те и Несвицки не разбра кого бяха ударили в зъбите и защо ставаше дума за шунка.

— Ама че бързат! Като хвърли той една студена, просто мислиш, че всички ще утрепе — рече един унтерофицер сърдито и укорно.

— Като прехвърча край мене гюллето, чичко — каза един млад войник с грамадна уста, който едва сдържаше смеха си, — аз се вцепених. Вярно, бога ми, изплаших се, страшна работа! — рече тоя войник, сякаш се хвалеше, че се е уплашил.

И тоя отмина. След него вървеше кола, неприличаща на ония, които бяха минали дотогава. Това беше немска каруца с два коня, натоварена сякаш с цяла къща; зад колата, карана от един немец, беше вързана красива пъстра крава с грамадно виме; На пухените постелки бе седнала жена с кърмаче, една баба и млада, силно червендалеста, здрава немска девойка. Личеше, че тия изселващи се жители бяха пуснати със специално разрешение. Очите на всички войници се насочиха към жените и докато минаваше колата, която се движеше ходом, всички приказки на войниците се отнасяха само за двете жени. По всички лица имаше почти една и съща усмивка от неприличните мисли за тая жена.

— Виж го ти, и саламът бяга!

— Продай булката — с ударение на последната сричка рече друг войник, като се обръщаше към немеца, който вървеше сърдито и уплашено с наведени очи и с широки крачки.

— Гледай как се е сконтила! Дяволи такива!

— Да си на квартира при тях а, Федотов!

— Виждали сме такива, драги!

— За къде? — попита ги един пехотен офицер, който ядеше ябълка, също тъй полуусмихнат и загледан в хубавата девойка.

Немецът затвори очи, за да покаже, че не разбира.

— Ако искаш, вземи — каза офицерът и подаде една ябълка на момичето.

Момичето се усмихна и я взе. Несвицки, както всички, които бяха на моста, не откъсваше очи от жените, докато отминаха. Когато отминаха, пак се заредиха също такива войници със също такива приказки и най-сетне всички се спряха. Както често става, при изхода на моста конете на една ротна кола бяха запрели и цялото множество трябваше да чака.

— Защо спират? Ред няма! — думаха войниците. — Къде напирате? Дяволи! Не можете ли да почакате! Когато той подпали моста, ще стане още по-лошо. Гледай, притиснаха и офицера — казваха от разни места на спрялото множество, като се вглеждаха един в друг, и всички се натискаха напред към изхода. Загледан във водите на Енс под моста, Несвицки неочаквано чу още един нов за него звук на нещо, което бързо се приближаваше… нещо голямо и нещо, което цопна във водата.

— Гледай го ти де удря! — каза строго един войник наблизо, като погледна по посока на звука.

— Подканва ни да минаваме по-бързо — рече друг неспокойно.

Множеството пак тръгна. Несвицки разбра, че това беше гюлле.

— Хей, казак, дай коня! — рече той. — Хайде, отстъпете, отстъпете, дайте път!

С големи усилия успя да стигне до коня. Продължавайки да вика, той тръгна напред. Войниците се побиха, за да му сторят път, но отново почнаха да напират така, че му притиснаха крака и тия, които бяха най-близо, не бяха виновни, тъй като тях ги натискаха още по-силно.

— Несвицки! Несвицки! Муцуно такава! — чу в това време той нечий пресипнал глас зад себе си.

Несвицки се обърна и на петнадесетина крачки видя зад живата маса на движещата се пехота Васка Денисов — зачервен, черен, рошав, с килната на тила фуражка и в юнашки метнат на раменете къс ментик.

— Заповядай им на тия дяволи нечестиви да стог’ят път — викаше очевидно в пристъп на буйност Денисов, който въртеше лъскавите си, черни като въглен и възпалени очи и размахваше неизвадената си от ножницата сабя, хваната със също като лицето му червена, гола малка ръка.

— О, Вася! — отвърна радостно Несвицки. — Какво искаш?

— Ескадг’онът не може да мине! — изкрещя Васка Денисов, показа злобно белите си зъби и пришпори красивия вран Бедуин, който трепкаше с уши от щиковете, на които се убождаше, пръхтеше, пръскаше наоколо си пяна от мундщука, дрънчеше, биеше с копита дъските на моста и сякаш бе готов да скочи през перилата на моста, ако ездачът му позволеше.

— Какво е това? Като овце! Също като овце! Махни се… дай път!… Стой там! Каг’уцата, дяволе! Ще те съсека със сабята! — кряскаше той и наистина извади сабята си и я размаха.

Войниците се притиснаха един о друг с изплашени лица и Денисов се присъедини към Несвицки.

— Че как тъй днес не си пиян? — каза му Несвицки, когато Денисов дойде при него.

— Не ти оставят вг’еме и да се напиеш! — отвърна Васка Денисов. — Цял ден мъкнат полка ту насам, ту нататък. Ако се бием — да се бием. А това дявол знае какво е!

— Как си се наконтил днес! — рече Несвицки, като оглеждаше новия му ментик и покривалото на седлото.

Денисов се усмихна, извади от чантичката си кърпичка, която лъхаше на парфюм, и я пъхна под носа: на Несвицки.

— Няма как, отивам на бой! Обг’ъснах се, измих си: зъбите и се напарфюмирах.

Внушителната фигура на Несвицки, придружена от казака, и решителността на Денисов, който размахваше сабя и крещеше отчаяно, подействуваха така, че те се промъкнаха на другата страна на моста и спряха пехотата. При изхода Несвицки намери полковника, комуто трябваше да предаде заповедта, и след като изпълни нареждането, тръгна обратно.

След като си разчисти пътя, Денисов се спря при входа на моста. Сдържащ нехайно своя жребец, който удряше с крак и се дърпаше към другарите си, той гледаше идещия срещу него ескадрон. По дъските на моста се разнесоха ясните звуци на копитата, сякаш препускаха няколко коня, и ескадронът, с офицерите начело, по четирима в редица, се проточи по моста и почна да излиза на отвъдната страна.

С онова особено недоброжелателно чувство на отчужденост и подигравка, с което обикновено се срещат разните родове войски, спрените пехотинци, струпани в разкашканата до моста кал, гледаха чистите, наперени хусари, които минаваха стройно покрай тях.

— Напети момчета! Просто за Подновинско^[1]!

— Каква ли полза от тях! Водят ги само за показ! — думаше друг.

— Пехота, не дигай прах! — пошегува се един хусар, чийто кон се разскача и опръска с кал един пехотинец.

— Да те погна аз тебе един-два прехода с раница, ще ти се поизтъркат шнурчетата — рече пехотинецът, избърсвайки с ръкав калта от лицето си, — а сега тъй сякаш не човек, а птица седи!

— Виж, Зикин, тебе да те качат на кон, много ще ти прилича — пошегува се ефрейторът с едно слабичко, превито от тежката раница войниче.

— Вземи една тояга между краката си и на ти тебе кон — обади се хусарят.