Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 82 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XXXIII
Пьер проснулся 3-го сентября поздно. Голова его болела, платье, в котором он спал не раздеваясь, тяготило его тело, и на душе было смутное сознание чего-то постыдного, совершенного накануне; это постыдное был вчерашний разговор с капитаном Рамбалем.
Часы показывали одиннадцать, но на дворе казалось особенно пасмурно. Пьер встал, протер глаза и, увидав пистолет с вырезным ложем, который Герасим положил опять на письменный стол, Пьер вспомнил то, где он находился и что ему предстояло именно в нынешний день.
«Уж не опоздал ли я? — подумал Пьер. — Нет, вероятно, он сделает свой въезд в Москву не ранее двенадцати». Пьер не позволял себе размышлять о том, что ему предстояло, но торопился поскорее действовать.
Оправив на себе платье, Пьер взял в руки пистолет и сбирался уже идти. Но тут ему в первый раз пришла мысль о том, каким образом, не в руке же, по улице нести ему это оружие. Даже и под широким кафтаном трудно было спрятать большой пистолет. Ни за поясом, ни под мышкой нельзя было поместить его незаметным. Кроме того, пистолет был разряжен, а Пьер не успел зарядить его. «Все равно, кинжал», — сказал себе Пьер, хотя он не раз, обсуживая исполнение своего намерения, решал сам с собою, что главная ошибка студента в 1809 году состояла в том, что он хотел убить Наполеона кинжалом. Но, как будто главная цель Пьера состояла не в том, чтобы исполнить задуманное дело, а в том, чтобы показать самому себе, что не отрекается от своего намерения и делает все для исполнения его, Пьер поспешно взял купленный им у Сухаревой башни вместе с пистолетом тупой зазубренный кинжал в зеленых ножнах и спрятал его под жилет.
Подпоясав кафтан и надвинув шапку, Пьер, стараясь не шуметь и не встретить капитана, прошел по коридору и вышел на улицу.
Тот пожар, на который так равнодушно смотрел он накануне вечером, за ночь значительно увеличился. Москва горела уже с разных сторон. Горели в одно и то же время Каретный ряд, Замоскворечье, Гостиный двор, Поварская, барки на Москве-реке и дровяной рынок у Дорогомиловского моста.
Путь Пьера лежал через переулки на Поварскую и оттуда на Арбат, к Николе Явленному, у которого он в воображении своем давно определил место, на котором должно быть совершено его дело. У большей части домов были заперты ворота и ставни. Улицы и переулки были пустынны. В воздухе пахло гарью и дымом. Изредка встречались русские с беспокойно-робкими лицами и французы с негородским, лагерным видом, шедшие по серединам улиц. И те и другие с удивлением смотрели на Пьера. Кроме большого роста и толщины, кроме странного мрачно-сосредоточенного и страдальческого выражения лица и всей фигуры, русские присматривались к Пьеру, потому что не понимали, к какому сословию мог принадлежать этот человек. Французы же с удивлением провожали его глазами, в особенности потому, что Пьер, противно всем другим русским, испуганно или любопытна смотревшим на французов, не обращал на них никакого внимания. У ворот одного дома три француза, толковавшие что-то не понимавшим их русским людям, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по-французски?
Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше. В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у зеленого ящика, и Пьер только на повторенный грозный крик и звук ружья, взятого часовым на руку, понял, что он должен был обойти другой стороной улицы. Он ничего не слышал и не видел вокруг себя. Он, как что-то страшное и чуждое ему, с поспешностью и ужасом нес в себе свое намерение, боясь — наученный опытом прошлой ночи — как-нибудь растерять его. Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся. Кроме того, ежели бы даже он и не был ничем задержан на пути, намерение его не могло быть исполнено уже потому, что Наполеон тому назад более четырех часов проехал из Дорогомиловского предместья через Арбат в Кремль и теперь в самом мрачном расположении духа сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные, обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были быть приняты для тушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей. Но Пьер не знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие дело невозможное — не по трудностям, но по несвойственности дела с своей природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Он хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, но инстинктом соображал дорогу и не ошибался переулками, выводившими его на Поварскую.
По мере того как Пьер приближался к Поварской, дым становился сильнее и сильнее, становилось даже тепло от огня пожара. Изредка взвивались огненные языка из-за крыш домов. Больше народу встречалось на улицах, и народ этот был тревожнее. Но Пьер, хотя и чувствовал, что что-то такое необыкновенное творилось вокруг него, не отдавал себе отчета о том, что он подходил к пожару. Проходя по тропинке, шедшей по большому незастроенному месту, примыкавшему одной стороной к Поварской, другой к садам дома князя Грузинского, Пьер вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины. Он остановился, как бы пробудившись от сна, и поднял голову.
В стороне от тропинки, на засохшей пыльной траве, были свалены кучей домашние пожитки: перины, самовар, образа и сундуки. На земле подле сундуков сидела немолодая худая женщина, с длинными высунувшимися верхними зубами, одетая в черный салоп и чепчик. Женщина эта, качаясь и приговаривая что-то, надрываясь плакала. Две девочки, от десяти до двенадцати лет, одетые в грязные коротенькие платьица и салопчики, с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на мать. Меньшой мальчик, лет семи, в чуйке и в чужом огромном картузе, плакал на руках старухи-няньки. Босоногая грязная девка сидела на сундуке и, распустив белесую косу, обдергивала опаленные волосы, принюхиваясь к ним. Муж, невысокий сутуловатый человек в вицмундире, с колесообразными бакенбардочками и гладкими височками, видневшимися из-под прямо надетого картуза, с неподвижным лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другом, и вытаскивал из-под них какие-то одеяния.
Женщина почти бросилась к ногам Пьера, когда она увидала его.
— Батюшки родимые, христиане православные, спасите, помогите, голубчик!… кто-нибудь помогите, — выговаривала она сквозь рыдания. — Девочку!… Дочь!… Дочь мою меньшую оставили!… Сгорела! О-о-оо! для того я тебя леле… О-о-оо!
— Полно, Марья Николаевна, — тихим голосом обратился муж к жене, очевидно, для того только, чтобы оправдаться пред посторонним человеком. — Должно, сестрица унесла, а то больше где же быть? — прибавил он.
— Истукан! Злодей! — злобно закричала женщина, вдруг прекратив плач. — Сердца в тебе нет, свое детище не жалеешь. Другой бы из огня достал. А это истукан, а не человек, не отец. Вы благородный человек, — скороговоркой, всхлипывая, обратилась женщина к Пьеру. — Загорелось рядом, — бросило к нам. Девка закричала: горит! Бросились собирать. В чем были, в том и выскочили… Вот что захватили… Божье благословенье да приданую постель, а то все пропало. Хвать детей, Катечки нет. О, господи! О-о-о! — и опять она зарыдала. — Дитятко мое милое, сгорело! сгорело!
— Да где, где же она осталась? — сказал Пьер. По выражению оживившегося лица его женщина поняла, что этот человек мог помочь ей.
— Батюшка! Отец! — закричала она, хватая его за ноги. — Благодетель, хоть сердце мое успокой… Аниска, иди, мерзкая, проводи, — крикнула она на девку, сердито раскрывая рот и этим движением еще больше выказывая свои длинные зубы.
— Проводи, проводи, я… я… сделаю я, — запыхавшимся голосом поспешно сказал Пьер.
Грязная девка вышла из-за сундука, прибрала косу и, вздохнув, пошла тупыми босыми ногами вперед по тропинке. Пьер как бы вдруг очнулся к жизни после тяжелого обморока. Он выше поднял голову, глаза его засветились блеском жизни, и он быстрыми шагами пошел за девкой, обогнал ее и вышел на Поварскую. Вся улица была застлана тучей черного дыма. Языки пламени кое-где вырывались из этой тучи. Народ большой толпой теснился перед пожаром. В середине улицы стоял французский генерал и говорил что-то окружавшим его. Пьер, сопутствуемый девкой, подошел было к тому месту, где стоял генерал; но французские солдаты остановили его.
— On ne passe pas,[1] — крикнул ему голос.
— Сюда, дяденька! — проговорила девка. — Мы переулком, через Никулиных пройдем.
Пьер повернулся назад и пошел, изредка подпрыгивая, чтобы поспевать за нею. Девка перебежала улицу, повернула налево в переулок и, пройдя три дома, завернула направо в ворота.
— Вот тут сейчас, — сказала девка, и, пробежав двор, она отворила калитку в тесовом заборе и, остановившись, указала Пьеру на небольшой деревянный флигель, горевший светло и жарко. Одна сторона его обрушилась, другая горела, и пламя ярко выбивалось из-под отверстий окон и из-под крыши.
Когда Пьер вошел в калитку, его обдало жаром, и он невольно остановился.
— Который, который ваш дом? — спросил он.
— О-о-ох! — завыла девка, указывая на флигель. — Он самый, она самая наша фатера была. Сгорела, сокровище ты мое, Катечка, барышня моя ненаглядная, о-ох! — завыла Аниска при виде пожара, почувствовавши необходимость выказать и свои чувства.
Пьер сунулся к флигелю, но жар был так силен, что он невольна описал дугу вокруг флигеля и очутился подле большого дома, который еще горел только с одной стороны с крыши и около которого кишела толпа французов. Пьер сначала не понял, что делали эти французы, таскавшие что-то; но, увидав перед собою француза, который бил тупым тесаком мужика, отнимая у него лисью шубу, Пьер понял смутно, что тут грабили, но ему некогда было останавливаться на этой мысли.
Звук треска и гула заваливающихся стен и потолков, свиста и шипенья пламени и оживленных криков народа, вид колеблющихся, то насупливающихся густых черных, то взмывающих светлеющих облаков дыма с блестками искр и где сплошного, сноповидного, красного, где чешуйчато-золотого, перебирающегося по стенам пламени, ощущение жара и дыма и быстроты движения произвели на Пьера свое обычное возбуждающее действие пожаров. Действие это было в особенности сильно на Пьера, потому что Пьер вдруг при виде этого пожара почувствовал себя освобожденным от тяготивших его мыслей. Он чувствовал себя молодым, веселым, ловким и решительным. Он обежал флигелек со стороны дома и хотел уже бежать в ту часть его, которая еще стояла, когда над самой головой его послышался крик нескольких голосов и вслед за тем треск и звон чего-то тяжелого, упавшего подле него.
Пьер оглянулся и увидал в окнах дома французов, выкинувших ящик комода, наполненный какими-то металлическими вещами. Другие французские солдаты, стоявшие внизу, подошли к ящику.
— Eh bien, qu’est ce qu’il veut celui-là,[2] — крикнул один из французов на Пьера.
— Un enfant dans cette maison. N’avez vous pas vu un enfant?[3] — сказал Пьер.
— Tiens, qu’est ce qu’il chante celui-là? Va te promener,[4] — послышались голоса, и один из солдат, видимо, боясь, чтобы Пьер не вздумал отнимать у них серебро и бронзы, которые были в ящике, угрожающе надвинулся на него.
— Un enfant? — закричал сверху француз. — J’ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut-être c’est sou moutard au bonhomme. Faut être humain, voyez-vous…
— Où est-il? Où est-il?[5] — спрашивал Пьер.
— Par ici! Par ici![6] — кричал ему француз из окна, показывая на сад, бывший за домом. — Attendez, je vais descendre.[7]
И действительно, через минуту француз, черноглазый малый с каким-то пятном на щеке, в одной рубашке выскочил из окна нижнего этажа и, хлопнув Пьера по плечу, побежал с ним в сад.
— Dépêchez-vous, vous autres, — крикнул он своим товарищам, — commence à faire chaud.[8]
Выбежав за дом на усыпанную песком дорожку, француз дернул за руку Пьера и указал ему на круг. Под скамейкой лежала трехлетняя девочка в розовом платьице.
— Voilà votre moutard. Ah, une petite, tant mieux, — сказал француз. — Au revoir, mon gros. Faut être humain. Nous sommes tous mortels, voyez-vous,[9] — и француз с пятном на щеке побежал назад к своим товарищам.
Пьер, задыхаясь от радости, подбежал к девочке и хотел взять ее на руки. Но, увидав чужого человека, золотушно-болезненная, похожая на мать, неприятная на вид девочка закричала и бросилась бежать. Пьер, однако, схватил ее и поднял на руки; она завизжала отчаянно-злобным голосом и своими маленькими ручонками стала отрывать от себя руки Пьера и сопливым ртом кусать их. Пьера охватило чувство ужаса и гадливости, подобное тому, которое он испытывал при прикосновении к какому-нибудь маленькому животному. Но он сделал усилие над собою, чтобы не бросить ребенка, и побежал с ним назад к большому дому. Но пройти уже нельзя было назад той же дорогой; девки Аниски уже не было, и Пьер с чувством жалости и отвращения, прижимая к себе как можно нежнее страдальчески всхлипывавшую и мокрую девочку, побежал через сад искать другого выхода.
XXXIII
На 3 септември Пиер се събуди късно. Болеше го глава, дрехите, с които спеше, без да се съблича, тежаха на тялото му, а в душата му имаше смътно съзнание за нещо срамотно, което е извършил предния ден; това срамотно нещо беше вчерашният му разговор с капитан Рамбал.
Часовникът показваше единадесет, но навън времето изглеждаше особено навъсено. Пиер стана, потърка очи и като видя пистолета с украсено от резба ложе, поставен отново на масата от Герасим, спомни си де е и какво му предстоеше тъкмо през днешния ден.
„Дали не съм закъснял вече? — помисли Пиер. — Навярно той ще влезе в Москва не по-рано от дванадесет.“ Пиер не си позволяваше да размисля какво му предстои, но бързаше по-скоро да действува.
След като постъкми дрехите си, Пиер взе в ръце пистолета и се накани вече да върви. Но сега за пръв път помисли как — не, разбира се, в ръката си — ще носи по улицата това оръжие. Дори и под широкия кафтан мъчно можеше да се скрие голям пистолет. Нито в пояса, нито под мишница не можеше да бъде сложен и да не се забелязва. Освен това пистолетът беше изпразнен, а Пиер не бе успял да го напълни. „Все едно, с кинжала“ — каза си Пиер, макар че неведнъж, обсъждайки изпълнението на намерението си, решаваше, че главната грешка на студента в 1809 година беше в това, че той искал да убие Наполеон с кинжал. Ала тъй като главната цел на Пиер не беше като че да изпълни замисленото си дело, а да покаже сам на себе си, че не се отрича от намерението си и прави всичко за неговото изпълнение, той бързо взе купения от него до Сухарьова кула заедно с пистолета тъп, ощърбен кинжал в зелена ножница и го скри под жилетката си.
Като опаса кафтана си с пояс и нахлупи шапка, внимавайки да не вдига шум и да не срещне капитана, Пиер мина по коридора и излезе на улицата.
Пожарът, който снощи бе гледал тъй равнодушно, през нощта се бе засилил значително. Москва гореше вече от разни страни. В едно и също време горяха Каретният пазар, Замоскворечието, Покритият пазар, Поварская, шлеповете по Москва река и складовете за дърва при Дорогомиловския мост.
Пътят на Пиер беше през малки улички до улица Поварская и оттам — за Арбат, до Никола Явленни, дето той отдавна бе определил във въображението си мястото, на което трябваше да стане замислената от него работа. Повечето домове бяха със заковани врати и капаци. Улиците и уличките бяха пусти. Миришеше на сажди и дим. От време на време се срещаха руси с неспокойно-плахи лица и французи с не градски, лагерен вид, които вървяха по средата на улиците. И едните, и другите учудено гледаха Пиер. Освен поради високия му ръст и дебелината, странното мрачно-съсредоточено и страдалческо изражение на лицето и на цялата му фигура русите се заглеждаха в Пиер, защото не разбираха от кое съсловие може да е тоя човек. А французите учудено го изпращаха с очи особено защото Пиер, противно на всички други руси, които гледаха французите уплашено и любопитно, не им обръщаше никакво внимание. До портата на една къща трима французи, обяснявайки нещо на неколцина руси, които не ги разбираха, спряха Пиер и го попитаха знае ли френски.
Пиер поклати глава отрицателно и продължи по-нататък. В друга улица един часовой, който пазеше зелена ракла, му извика и едва при повторния страшен вик и звука на пушката, дигнат от часовоя, Пиер разбра, че трябва да избиколи по другата страна на улицата. Не чуваше и не виждаше нищо около себе си. Като нещо страшно и чуждо нему, той с припряност и ужас носеше в себе си своето намерение, страхувайки се — поучен от опита си през миналата нощ — да не би някак си да го загуби. Ала не му бе съдено да донесе в цялост намерението си до мястото, задето се бе отправил. Освен това, дори и нищо да не бе го задържало по пътя, неговото намерение не можеше вече да бъде изпълнено, макар и само поради това, че още преди четири часа Наполеон бе отишъл от Дорогомиловското предградие през Арбат в Кремъл и сега в най-мрачно настроение седеше в царския кабинет в Кремълския дворец и даваше подробни, обстойни заповеди за мерките, които трябваше да се вземат незабавно за потушаване на пожарите, за недопускане на мародерството и за успокояване на жителите. Но Пиер не знаеше това; погълнат цял от предстоящото, той се измъчваше, както се измъчват хора, които упорито са предприели някаква невъзможна работа — не поради трудностите, но поради несходността на работата с тяхната природа, той се измъчваше от страх, че в решителния миг ще допусне слабост и от това ще изгуби уважението към себе си.
Макар че не виждаше и не чуваше нищо около себе си, той по инстинкт съобразяваше пътя си и не объркваше уличките, които го извеждаха на Поварская.
Колкото повече се приближаваше до Поварская, толкова димът ставаше все по-гъст и по-гъст и дори ставаше топло от огъня на пожара. От време на време иззад покривите на къщите се извиваха огнени езици. По улиците се срещаха повече хора и тия хора бяха по-разтревожени. Но макар и да усещаше, че около него става нещо необикновено, Пиер не си даваше сметка, че се приближава до пожара. Когато минаваше по пътечката през едно голямо незастроено място, което допираше с едната си страна до улица Поварская, а с другата до градините в дома на княз Грузински, Пиер неочаквано съвсем близо до себе си чу отчаян плач на жена. Той се спря като пробуден от сън и дигна глава.
Встрани от пътечката, върху изсъхналата прашна трева, имаше струпана покъщнина: пухени пестели, самовар, икони и сандъци. На земята до сандъците седеше възрастна слаба жена с дълги, издадени навън, горни зъби, облечена в черно широко палто и шапчица. Тая жена се клатеше, нареждайки нещо, и се късаше от плач. Две момиченца, от десет до дванадесет години, облечени в мръсни късички роклички и палтенца, с изражение на недоумение по бледите си уплашени лица, гледаха майка си. Най-малкото момченце, около седемгодишно, в кафтанче и с чужда грамадна фуражка, плачеше в ръцете на стара бавачка. Боса мръсна слугиня седеше на сандък, разплела белезникавата си плитка, изскубваше опърлени косми и ги миришеше. Мъжът, със среден ръст, малко изгърбен човек в чиновнически мундир, с малки търкалясти бакенбарди и гладки сколуфи, които се показваха изпод нахлупената фуражка, разместваше с неподвижно лице сандъците, сложени един върху друг, и измъкваше някакви дрехи изпод тях.
Когато видя Пиер, жената почти се хвърли в нозете му.
— Мили хора, християни православни, спасете ни, помогнете ни, миличък!… Някой да помогне — думаше тя посред риданията си. — Момиченцето ми!… Щерка ми!… Малката ми щерка оставихме!… Изгоряла е! О-о-о! Затова ли съм те отгде… О-о-о!
— Стига, Маря Николаевна — обърна се тихо мъжът и очевидно само да се оправдае пред чуждия човек. — Навярно сестрата я е занесла, инак — няма де да бъде! — добави той.
— Камък, злодеец! — закрещя злобно жената и изведнъж спря да плаче. — Ти сърце нямаш, не ти е жал за детето ти. Друг да беше — от огъня щеше да го извади. А това е камък, не е човек, не е баща. Вие сте благороден човек — каза бързо-бързо, като хлипаше, жената, обръщайки се към Пиер. — Запали се до нас, прехвърли се и у нас. Момичето викна: „Гори!“ Хвърлихме се да прибираме. Както си бяхме, тъй изскочихме… Ей какво грабнахме… Божията благословия и постелята от чеиза, всичко друго пропадна. Грабваме децата, Катечка я няма. О-о-о! Господи!… — И тя пак зарида. — Милото ми детенце изгоря, изгоря!
— Но де е тя, де е останала? — каза Пиер. По изражението на лицето му, което се оживи, жената разбра, че тоя човек може да й помогне.
— Бащице! — викна тя и се улови за нозете му. — Благодетелю, успокой сърцето ми… Аниска, иди, мръснице, го придружи — извика тя на момичето, като изкриви сърдито уста и с това показа още повече дългите си зъби.
— Придружи, придружи ме, аз… аз… аз ще направя — каза бързо и задъхано Пиер.
Мръсната слугиня излезе иззад сандъка, прибра плитката си, въздъхна и тръгна с широките си боси крака напред из пътечката. Пиер сякаш се съвзе изведнъж след тежко безсъзнание. Дигна глава, очите му светнаха с блясък на живот и с бързи стъпки тръгна след момичето, изпревари го и излезе на Поварская. Цялата улица бе застлана с облак черен дим. Из тоя облак тук-там изскачаха езици от пламък. Голяма тълпа се трупаше пред пожара. Посред улицата бе застанал един френски генерал и приказваше нещо на обкръжаващите го. Придружаван от момичето, Пиер понечи да приближи до мястото, дето беше генералът, но френските войници го спряха…
— On ne passe pas[1] — извика му един.
— Тук, чичко! — извика момичето. — Ще минем по уличката и през Никулини.
Пиер се върна назад и тръгна, като от време на време подскачаше, за да го настигне. Момичето изтича по улицата, сви наляво в пресечката и след като мина три къщи, излезе надясно през портата.
— Ей тука, след малко — каза момичето, завтече се през двора, отвори една вратичка в дъсчения стобор, спря се и посочи на Пиер една малка дървена пристройка, която гореше ярко и лъхаше жар. Едната страна се бе съборила, другата гореше и пламъкът ярко изскачаше изпод цепнатините на прозорците и изпод покрива.
Когато влезе през вратичката, горещината облъхна Пиер и той, без да ще, спря.
— Коя, коя е вашата къща? — попита той.
— О-о-ох! — почна да вие слугинята, сочейки пристройката. — Ей тази, тази беше нашата фатира. Изгоря ти, съкровище наше, Катечка, госпожичке моя ненагледна, о-ох! — почна да вие Аниска, която, щом видя пожара, почувствува необходимост да прояви и своите чувства.
Пиер се мушна към пристройката, но горещината беше толкова силна, че той неволно описа дъга около пристройката и се намери до една голяма къща, която засега гореше само от едната страна и откъм покрива и около която гъмжеше тълпа французи. Отначало Пиер не разбра какво правеха тия французи, които мъкнеха нещо; но когато видя пред себе си французина, който удряше с тъпото на сабята си един селянин, за да му вземе лисичата шуба, Пиер смътно проумя, че тука грабеха, но нямаше време да се спира на тая мисъл.
Пращенето и грохотът от стени и тавани, които се срутваха, свистенето и съскането на пламъка и оживените викове на хората, гледката на разлюлените, ту навъсени, гъсти и черни, ту издигащи се по-светли облаци дим, с блясъци от искри и тук-там плътен, на снопове, червен пламък, а другаде — люспесто-златист, който опипваше стените, усещането на горещина и дим и бързината на движението оказаха на Пиер обикновеното възбуждащо въздействие на пожарите. Това въздействие бе особено силно върху него, защото, когато видя тоя пожар, Пиер изведнъж се почувствува освободен от мислите, които му тежаха. Той се почувствува млад, весел, сръчен и решителен. Тичешком избиколи пристройката откъм голямата къща и искаше вече да отскочи до оная част, която още бе цяла, но в тоя миг току над главата му се чуха викове от няколко гласа и след това трясък и звънтене от нещо тежко, което падна до него.
Пиер се обърна да погледне и видя на прозорците на къщата французи, които изхвърлиха едно чекмедже от скрин, пълно с някакви метални неща. Долу други френски войници се приближиха до чекмеджето.
— Eh bien, qu’est-ce qu’il veut celui-la[2] — извика един от тях на Пиер.
— Un enfant dans cette maison. N’avez-vous pas vu un enfant?[3] — каза Пиер.
— Tiens, qu’est-ce qu’il chante celui-la? Va te promener[4] — обадиха се гласове и един от войниците, който явно се боеше да не би на Пиер да е хрумнало да им вземе сребърните и бронзови неща, които бяха в чекмеджето, тръгна заплашително към него.
— Un enfant? — викна отгоре един французин. — J’ai entendu piailler quelque chose au jardin. Peut-etre c’est son moutard au bonhomme. Faut etre humain, voyez-vous…[5]
— Ou est-il? Ou est-il?[6] — попита Пиер.
— Par ici? Par ici! — извика му французинът от прозореца, сочейки му градината зад къщата. — Attendez je vais descendre.[7]
И наистина след минута французинът, мургав момък по риза, с някакво петно на бузата, скочи от прозореца на долния етаж, тупна Пиер по рамото и се завтече с него в градината.
— Depechez-vous, vous autres — извика той на другарите си, — commence a faire chaud.[8]
Когато излязоха на постланата с пясък пътечка, французинът дръпна Пиер за ръката и му показа площадката сред градината. Под една скамейка лежеше тригодишно момиченце в розова рокличка.
— Voila votre moutard. Ah, une petite, tant mieux — рече французинът. — Au-revoir, mon gros. Faut etre humain. Nous sommes tous mortels, voyez-vous[9] — и французинът с петното на бузата се завтече назад при другарите си.
Задъхан от радост, Пиер изтича при момиченцето и искаше да го вземе на ръце. Но като видя чужд човек, неприятното на вид, скрофульозно-болезнено момиченце, което приличаше на майка си, почна да вика и хукна да бяга. Ала Пиер го хвана и взе в ръце; то запищя с отчаяно-злобен глас и с малките си ръчички почна да отмахва от себе си ръцете на Пиер и да ги хапе със сополивата си уста. Пиер бе обзет от чувство на ужас и погнуса, подобно на онова, което изпитваше при пипване на някое малко животно. Но той направи усилие над себе си, за да не хвърли детето, и отърча с него назад, към голямата къща. Ала вече не можеше да се мине по същия път; слугинчето Аниска го нямаше и с чувство на жалост и отвращение, притискайки към себе си, колкото можеше по-нежно, страдалчески хлипащото и мокро момиченце, Пиер хукна през градината да търси друг изход.