Лев Толстой
Война и мир (15)

Лев Толстой
Война и мир (15)

Глава XV

Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей-мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon^[1], даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.

В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на оттоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а, наклоняя голову то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.

Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на оттоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у сеpeдины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.

— Ну, как же, батюшка, mon très honorable^[2] Альфонс Карлыч, — говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые простые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. — Vous comptez vous faire des rentes sur l’état^[3], с роты доходец получить хотите?

— Нет-с, Петр Николаевич, я только желаю доказать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаевич, мое положение.

Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.

— Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, — говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.

— Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, — продолжал Берг, — и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я и еще отцу посылаю, — продолжал он, пуская колечко.

— La balance y est…^[4] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le proverbe^[5], — перекладывая янтарь на другую сторону рта, сказал Шиншин и подмигнул графу.

Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая все это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но все, что он рассказывал, было так мило, степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.

— Ну, батюшка, вы и в пехоте и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, — сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с оттоманки.

Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.

Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого-то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого, толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.

— Вы недавно приехали? — спрашивала у него графиня.

— Oui, madame^[6], — отвечал он, оглядываясь.

— Вы не видали моего мужа?

— Non, madame^[7]. — Он улыбнулся совсем некстати.

— Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.

— Очень интересно.

Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой.

— Les Razoumovsky… Ça a été charmant… Vous êtes bien bonne… La comtesse Apraksine…^[8] — слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.

— Марья Дмитриевна? — послышался ее голос из залы.

— Она самая, — послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.

Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски.

— Имениннице дорогой с детками, — сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. — Ты что, старый греховодник, — обратилась она к графу, целовавшему ее руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… — она указывала на девиц, — хочешь не хочешь, надо женихов искать.

— Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу), — говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. — Знаю, что зелье девка, а люблю.

Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.

— Э, э! любезный! поди-ка сюда, — сказала она притворно-тихим и тонким голосом. — Поди-ка, любезный… И она грозно засучила рукава еще выше.

Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.

— Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и бог велит.

Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.

— Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.

Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.

— Ну, что ж, к столу, я чай, пора? — сказала Марья Дмитриевна.

Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна — с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех поодиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов. На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны — дети, гувернеры и гувернантки. Граф из-за хрусталя бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из-за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском все громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, все более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал à la tortue^[9], и кулебяки и до рябчиков, он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткой бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа, приговаривая: или «дреймадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, все с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.

Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что-то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер-немец старался запомнить все роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать все подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий с завернутою в салфетку бутылкой обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтоб утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.

XV

Графиня Ростова, дъщерите й и вече голям брой гости бяха в салона. Графът бе поканил гостите-мъже в кабинета си, дето им предложи своята любителска колекция от турски лули. От време на време той изливаше и питаше: „Няма ли я още?“ Чакаха Маря Дмитриевна Ахросимова, наричана във висшето общество le terrible dragon^[1], дама, прочута не с богатство, не с почести, а с нелицемерен ум и с откровена естественост на обноските си. Маря Дмитриевна бе позната на царското семейство, познаваше я цяла Москва и цял Петербург и двата града й се чудеха, а скришом й се присмиваха за нейната грубост и разправяха за нея анекдоти, ала всички, без изключение, я уважаваха и се бояха от нея.

В задимения от тютюн кабинет разговаряха за обявената с манифест война и за събирането на войници. Никой не бе чел още манифеста, но всички знаеха, че е излязъл. Графът седеше на отоманката между двамина пушачи, които разговаряха. Графът не пушеше и не разговаряше, но навеждаше глава ту на едната, ту на другата страна, гледаше с явно удоволствие пушачите и слушаше разговора на двамата съседи, които бе насъскал един срещу друг.

Единият от разговарящите беше цивилен, с набръчкано, жлъчно, бръснато и слабо лице, човек, който наближаваше вече старостта, макар и облечен по последната мода като младеж; той седеше турски на отоманката като свой човек, налапал кехлибара много навътре, в единия край на устата си, поемаше силно дима и прижумяваше. Той беше старият ерген Шиншин, братовчед на графинята, хаплив език, както казваха за него в московските салони. Разговаряйки със събеседника си, той сякаш проявяваше снизхождение към него. Другият, свеж, розов гвардейски офицер, безукорно измит, пристегнат и вчесан, държеше кехлибареното цигаре в средата на устата си и поемаше лекичко дима с розовите си устни, за да го пусне на колелца от хубавата си уста. Той беше оня поручик Берг, офицер от Семьоновския полк, с когото Борис щеше да замине за полка и за когото Наташа дразнеше Вера, по-голямата от дъщерите на графа, като наричаше Берг неин годеник. Графът седеше между двамата и слушаше внимателно. Освен бостона, на който той много обичаше да играе, най-приятното занимание на графа бе да бъде слушател, особено когато успяваше да насъска един срещу друг двамина приказливи събеседници.

— Е, как смятате, драги mon très honorable^[2] Алфонс Карлич — каза Шиншин, като се подсмиваше и съчетаваше (което бе и особеността на неговия говор) най-простонародните руски изрази с най-изтънчените френски фрази. — Vous comptez vous faire des rentes sur l’état^[3], искате да получите доход от ротата си ли?

— Не-е, Пьотр Николаевич, аз искам само да ви покажа, че да си в кавалерията, е много по-неизгодно, отколкото в пехотата. Сега помислете, Пьотр Николаевич, какво е моето положение.

Берг говореше винаги много точно, спокойно и учтиво. Това, което приказваше, винаги се отнасяше само до него лично; той всякога спокойно мълчеше, докато се говореше за нещо, което нямаше пряка връзка с него. И можеше да мълчи така няколко часа, без да изпитва или да причинява на другите някакво смущение. Ала щом разговорът засегнеше лично него, той почваше да приказва надълго и с очевидно удоволствие.

— Помислете какво е моето положение, Пьотр Николаевич; ако бях в кавалерията, щях да получавам не повече от двеста рубли на четиримесечие, дори и като поручик; а сега получавам двеста и тридесет — каза той с радостна, приятна усмивка и погледна графа и Шиншин, сякаш му бе ясно, че неговият успех ще бъде винаги главна цел на желанията на всички останали хора.

— Освен това, Пьотр Николаевич, откак минах в гвардията, аз съм по-налице — продължи Берг, — а в гвардейската пехота по-често има вакантни места. После, помислете, как мога да прекарвам с двеста и тридесет рубли. А аз пестя и освен това пращам на баща си — продължи той и пусна едно колелце дим.

— La balance y est…^[4] Немецът от нищо нещо прави, comme dit le proverbe^[5] — рече Шиншин, като премести кехлибареното цигаре в другия ъгъл на устата си и смигна на графа.

Графът се разсмя гръмогласно. Като видяха, че тук разговорът се води от Шиншин, другите гости се приближиха да слушат. Без да забелязва нито подигравката, нито равнодушието, Берг продължи да разказва, че с прехвърлянето си в гвардията той вече е изпреварил с един чин другарите си от корпуса, че във време на война ротният командир може да бъде убит и като остане старши в ротата, той много лесно може да стане ротен, че в полка всички го обичат и че татко му е доволен от него. Берг изпитваше видима наслада, като разказваше всичко това, и сякаш не подозираше, че другите хора също могат да имат свои интереси. Но всичко, което разправяше, беше тъй мило солидно, наивността на тоя младежки егоизъм беше тъй очевидна — че той обезоръжаваше слушателите си.

— Е да, драги, вие и в пехотата, и в кавалерията — навред ще си пробиете път; аз ви предричам това — рече Шиншин, като го потупа по рамото и спусна нозе от отоманката.

Берг се усмихна радостно. Графът, а след него и гостите минаха в салона.

Беше онова време преди тържествения обяд, когато гостите са се събрали вече и в очакване да ги поканят на ракия и мезе не почват дълъг разговор, но в същото време смятат за необходимо да се движат и да не мълчат, за да покажат, че съвсем не чакат с нетърпение да седнат на трапезата. Домакините поглеждат към вратата и от време на време се споглеждат. По тия погледи гостите се опитват да разберат кого или какво още очакват: някой важен закъснял роднина или някое ястие, което още не е готово.

Пиер пристигна точно преди започването на обяда и седна неудобно насред салона в първото изпречило се кресло, което преграждаше пътя на всички. Графинята поиска да го разприказва, но той гледаше наивно през очилата наоколо си, като че търсеше някого, и отговаряше едносрично на всички въпроси на графинята. Пиер стесняваше другите и само той не забелязваше това. Повечето от гостите, които знаеха неговата история с мечката, гледаха любопитно тоя едър, дебел и кротък човек, без да разбират как тоя туткав и скромен момък е могъл да направи такова нещо с пристава.

— Скоро ли пристигнахте? — попита го графинята.

— Oui, madame^[6] — отговори той, като се озърташе.

— Видяхте ли мъжа ми?

— Non, madame.^[7] — Той съвсем неуместно се усмихна.

— Вие, чини ми се, скоро сте били в Париж? Мисля, че е много интересно.

— Много интересно.

Графинята се спогледа с Ана Михайловна. Ана Михайловна разбра, че я молят да занимае тоя момък и като приседна до него, заговори за баща му, но и на нея, както и на графинята, той отговаряше само с едносрични думи. Всички гости разговаряха помежду си.

— Les Razoumovsky… Ça a été charmant… Vous êtes bien bonne… La comtesse Apraksine…^[8] — чуваше се от всички страни. Графинята стана и отиде в залата.

— Маря Дмитриевна? — чу се гласът й откъм залата.

— Тя същата — чу се в отговор груб женски глас и веднага след това в стаята влезе Маря Дмитриевна.

Всички госпожици и дори дамите, освен най-старите, станаха. Маря Дмитриевна се спря на вратата и от височината на едрото си тяло, дигнала високо петдесетгодишната си с побелели къдрици глава, изгледа гостите и без да бърза, оправи широките ръкави на роклята си, сякаш се запряташе. Маря Дмитриевна приказваше винаги руски.

— Честито на милата именница и на дечицата — каза тя със своя силен, плътен глас, заглушаващ всички други звуци. — Ами ти, стари грешнико — рече тя на графа, който й целуваше ръка, — ти май се отегчаваш в Москва, нали? Няма де да пускаш кучетата, а? Но няма какво да се прави, драги, виж, като пораснат тия пилета… — тя посочи момичетата — щеш не щеш, ще трябва да им дириш кандидати.

— Ами ти, казаче, как си? (Маря Дмитриевна наричаше Наташа казаче) — каза тя, като погали с ръка Наташа, която отиде да й целуне ръка весело и без страх. — Знам каква си стока, но те обичам.

Тя извади от грамадната си ръчна чанта сапфирени обици във форма на крушки, подаде ги на сияещата празнично, заруменяла Наташа, веднага я остави и се обърна към Пиер.

— О-о, любезни! Я ела насам — рече тя с престорено тих и тъничък глас. — Я ела, любезни…

И запретна застрашително ръкавите си още по-високо.

Пиер приближи, гледайки я наивно през очилата си.

— Ела по-близо, по-близо, любезни! Само аз съм казвала и на баща ти истината, когато е имало за какво, та на тебе ли да не я кажа.

Тя млъкна малко. Всички мълчаха и чакаха какво ще стане, чувствувайки, че това беше само предговор.

— Бива си те, няма какво да се каже! Бива си го момчето!… Баща му лежи на умиране, а той се забавлява, кара пристава да язди мечка. Срамота, драги, срамота! По-добре да беше отишъл на война.

Тя се обърна и подаде ръка на графа, който едва сдържаше смеха си…

— Е, да вървим на трапезата, май вече е време? — рече Маря Дмитриевна.

Първи тръгнаха графът с Маря Дмитриевна; след тях графинята, водена от един хусарски полковник, полезен човек, заедно с когото Николай щеше да настигне полка си. Ана Михайловна — с Шиншин. Берг подаде ръка на Вера. Усмихната, Жули Карагина тръгна към трапезата с Николай. След тях идеха други двойки, проточени из цялата зала, и накрая, поотделно, децата, гуверньорите и гувернантките. Лакеите се размърдаха, столовете затрополяха, в галерията засвири музика и гостите насядаха. Звуците на домашната графска музика се смениха със звуци от ножове и вилици, с глъчката на гостите и тихите стъпки на лакеите. В единия край на масата — начело бе графинята. Отдясно бе седнала Маря Дмитриевна, отляво Ана Михайловна и други гостенки. На другия край беше графът, вляво от него — хусарският полковник, вдясно Шиншин и други гости мъже. От едната страна на дългата маса бяха малко по-възрастните младежи: Вера до Берг, Пиер до Борис; от другата страна — децата, гуверньорите и гувернантките. Иззад кристалните шишета и фруктиери графът поглеждаше жена си и нейното високо боне със сини панделки и наливаше усърдно вино на съседите си, без да забравя и себе си. Също така графинята иззад ананасите, без да забравя задълженията си на домакиня, хвърляше многозначителни погледи към мъжа си, чието лице и плешиво теме сега й се струваха толкова червени, че се отделяха по-рязко от белите му коси. В оня край, дето бяха дамите, се носеше равномерен мълвеж; а при мъжете все по-високо и по-високо се чуваха гласове, особено гласът на хусарския полковник, който ядеше и пиеше толкова много и все повече и повече се зачервяваше, така че графът го сочеше вече за пример на другите гости. Берг с нежна усмивка разправяше на Вера, че любовта не е земно, а небесно чувство. Борис именуваше на новия си приятел Пиер насядалите на трапезата гости и се споглеждаше със седналата насреща му Наташа. Пиер приказваше малко, разглеждаше новите лица и ядеше много. Като се почне от двете супи, от които избра à la tortue^[9], и баницата с риба, до яребиците, той не се отказа от никое ястие и от никое вино, което метрдотелът измъкваше тайнствено в обвита с кърпа бутилка иззад рамото на съседа му, като повтаряше: „Дай Мадейра!“ или „Унгарско!“, или „Райнвайн!“. Той подаваше първата, която му попаднеше от четирите кристални, с вензела на графа чашки, наредени пред всеки прибор, и пиеше с удоволствие, като поглеждаше с все по-приятно изражение гостите. Наташа, седнала насреща му, гледаше Борис тъй, както тринадесетгодишните момиченца гледат момчето, с което току-що за първи път са се целунали и в което са влюбени. Тоя същият неин поглед се извръщаше от време на време към Пиер и под погледа на това смешно, оживено девойче и на него, без да знае защо, му се поискваше да се смее.

Николай седеше далеч от Соня, до Жули Карагина, и пак със същата неволна усмивка й говореше нещо. Соня се усмихваше парадно, но личеше, че се измъчва от ревност: ту побледняваше, ту се изчервяваше и с всички сили се вслушваше в онова, което си приказваха Николай и Жули. Една от гувернантките гледаше неспокойно наоколо си, сякаш се приготвяше за отбрана, ако някому хрумне да стори зло на децата. Гуверньорът немец се мъчеше да запомни всички родове ястия, десерти и вина, за да може да ги опише подробно в писмото до домашните си в Германия, и много се докачаше, когато метрдотелът с обвитата в кърпа бутилка го прескачаше. Немецът се мръщеше и се мъчеше да покаже, че той дори и не е искал да му налеят от това вино, но се оскърбяваше, задето никой не искаше да разбере, че виното му е потребно не за да утоли жаждата си, не от жадност, а от добросъвестна любознателност.