Лев Толстой
Война и мир (345)

Лев Толстой
Война и мир (345)

Глава XII

Как в каждой настоящей семье, в лысогорском доме жило вместе несколько совершенно различных миров, которые, каждый удерживая свою особенность и делая уступки один другому, сливались в одно гармоническое целое. Каждое событие, случавшееся в доме, было одинаково — радостно или печально — важно для всех этих миров; но каждый мир имел совершенно свои, независимые от других, причины радоваться или печалиться какому-либо событию.

Так приезд Пьера было радостное, важное событие, и таким оно отразилось на всех.

Слуги, вернейшие судьи господ, потому что они судят не по разговорам и выраженным чувствам, а по действиям и образу жизни, — были рады приезду Пьера, потому что при нем, они знали, граф перестанет ходить ежедневно по хозяйству и будет веселее и добрее, и еще потому, что всем будут богатые подарки к празднику.

Дети и гувернантки радовались приезду Безухова, потому что никто так не вовлекал их в общую жизнь, как Пьер. Он один умел на клавикордах играть тот экосез (единственная его пьеса), под который можно танцевать, как он говорил, всевозможные танцы, и он привез, наверное, всем подарки.

Николенька, который был теперь пятнадцатилетний худой, с вьющимися русыми волосами и прекрасными глазами, болезненный, умный мальчик, радовался потому, что дядя Пьер, как он называл его, был предметом его восхищения и страстной любви. Никто не внушал Николеньке особенной любви к Пьеру, и он только изредка видал его. Воспитательница его, графиня Марья, все силы употребляла, чтобы заставить Николеньку любить ее мужа так же, как она его любила, и Николенька любил дядю; но любил с чуть заметным оттенком презрения. Пьера же он обожал. Он не хотел быть ни гусаром, ни георгиевским кавалером, как дядя Николай, он хотел быть ученым, умным и добрым, как Пьер. В присутствии Пьера на его лице было всегда радостное сияние, и он краснел и задыхался, когда Пьер обращался к нему. Он не проранивал ни одного слова из того, что говорил Пьер, и потом с Десалем и сам с собою вспоминал и соображал значение каждого слова Пьера. Прошедшая жизнь Пьера, его несчастия до 12-го года (о которых он из слышанных слов составил себе смутное поэтическое представление), его приключения в Москве, плен, Платон Каратаев (о котором он слыхал от Пьера), его любовь к Наташе (которую тоже особенною любовью любил мальчик) и, главное, его дружба к отцу, которого не помнил Николенька, — все это делало для него из Пьера героя и святыню.

Из прорывавшихся речей об его отце и Наташе, из того волнения, с которым говорил Пьер о покойном, из той осторожной, благоговейной нежности, с которой Наташа говорила о нем же, мальчик, только что начинавший догадываться о любви, составил себе понятие о том, что отец его любил Наташу и завещал ее, умирая, своему другу. Отец же этот, которого не помнил мальчик, представлялся ему божеством, которого нельзя было себе вообразить и о котором он иначе не думал, как с замиранием сердца и слезами грусти и восторга. И мальчик был счастлив вследствие приезда Пьера.

Гости были рады Пьеру, как человеку, всегда оживлявшему и сплочавшему всякое общество.

Взрослые домашние, не говоря о жене, были рады другу, при котором жилось легче и спокойнее.

Старушки были рады и подаркам, которые он привезет, и, главное, тому, что опять оживет Наташа.

Пьер чувствовал эти различные на себя воззрения различных миров и спешил каждому дать ожидаемое.

Пьер, самый рассеянный, забывчивый человек, теперь, по списку, составленному женой, купил все, не забыв ни комиссий матери и брата, ни подарков на платье Беловой, ни игрушек племянникам. Ему странно показалось в первое время своей женитьбы это требование жены — исполнить и не забыть всего того, что он взялся купить, и поразило серьезное огорчение ее, когда он в первую свою поездку все перезабыл. Но впоследствии он привык к этому. Зная, что Наташа для себя ничего не поручала, а для других поручала только тогда, когда он сам вызывался, он теперь находил неожиданное для самого себя детское удовольствие в этих покупках подарков для всего дома и ничего никогда не забывал. Ежели он заслуживал упреки от Наташи, то только за то, что покупал лишнее и слишком дорого. Ко всем своим недостаткам, по мнению большинства: неряшливости, опущенности, или качествам, по мнению Пьера, Наташа присоединяла еще и скупость.

С того самого времени, как Пьер стал жить большим домом, семьей, требующей больших расходов, он, к удивлению своему, заметил, что он проживал вдвое меньше, чем прежде, и что его расстроенные последнее время, в особенности долгами первой жены, дела стали поправляться.

Жить было дешевле потому, что жизнь была связана: той самой дорогой роскоши, состоящей в таком роде жизни, что всякую минуту можно изменить его, Пьер не имел уже, да и не желал иметь более. Он чувствовал, что образ жизни его определен теперь раз навсегда, до смерти, что изменить его не в его власти, и потому этот образ жизни был дешев.

Пьер с веселым, улыбающимся лицом разбирал свои покупки.

— Каково! — говорил он, развертывая, как лавочник, кусок ситца. Наташа, держа на коленях старшую дочь и быстро переводя сияющие глаза с мужа на то, что он показывал, сидела против него.

— Это для Беловой? Отлично. — Она пощупала доброту.

— Это по рублю, верно?

Пьер сказал цену.

— Дорого, — сказала Наташа. — Ну, как дети рады будут и maman. Только напрасно ты мне это купил, — прибавила она, не в силах удержать улыбку, любуясь на золотой с жемчугами гребень, которые тогда только стали входить в моду.

— Меня Адель сбила: купить да купить, — сказал Пьер.

— Когда же я надену? — Наташа вложила его в косу. — Это Машеньку вывозить; может, тогда опять будут носить. Ну, пойдем.

И, забрав подарки, они пошли сначала в детскую, потом к графине.

Графиня, по обычаю, сидела с Беловой за гранпасьянсом, когда Пьер и Наташа с свертками под мышками вошли в гостиную.

Графине было уже за шестьдесят лет. Она была совсем седа и носила чепчик, обхватывавший все лицо рюшем. Лицо ее было сморщено, верхняя губа ушла, и глаза были тусклы.

После так быстро последовавших одна за другой смертей сына и мужа она чувствовала себя нечаянно забытым на этом свете существом, не имеющим никакой цели и смысла. Она ела, пила, спала, бодрствовала, но она не жила. Жизнь не давала ей никаких впечатлений. Ей ничего не нужно было от жизни, кроме спокойствия, и спокойствие это она могла найти только в смерти. Но пока смерть еще не приходила, ей надо было жить, то есть употреблять свое время, свои силы жизни. В ней в высшей степени было заметно то, что заметно в очень маленьких детях и очень старых людях. В ее жизни не видно было никакой внешней цели, а очевидна была только потребность упражнять свои различные склонности и способности. Ей надо было покушать, поспать, подумать, поговорить, поплакать, поработать, посердиться и т. д. только потому, что у ней был желудок, был мозг, были мускулы, нервы и печень. Все это она делала, не вызываемая чем-нибудь внешним, не так, как делают это люди во всей силе жизни, когда из-за цели, к которой они стремятся, не заметна другая цель — приложения своих сил. Она говорила только потому, что ей физически надо было поработать легкими и языком. Она плакала, как ребенок, потому что ей надо было просморкаться и т. д. То, что для людей в полной силе представляется целью, для нее был, очевидно, предлог.

Так поутру, в особенности ежели накануне она покушала чего-нибудь жирного, у ней являлась потребность посердиться, и тогда она выбирала ближайший предлог — глухоту Беловой.

Она с другого конца комнаты начинала говорить ей что-нибудь тихо.

— Нынче, кажется, теплее, моя милая, — говорила она шепотом. И когда Белова отвечала: «Как же, приехали», она сердито ворчала: — Боже мой, как глуха и глупа!

Другой предлог был нюхательный табак, который ей казался то сух, то сыр, то дурно растерт. После этих раздражений желчь разливалась у нее в лице, и горничные ее знали по верным признакам, когда будет опять глуха Белова, и опять табак сделается сыр, и когда будет желтое лицо. Так, как ей нужно было поработать желчью, так ей нужно было иногда поработать остававшимися способностями мыслить, и для этого предлогом был пасьянс. Когда нужно было поплакать, тогда предметом был покойный граф. Когда нужно было тревожиться, предлогом был Николай и его здоровье; когда нужно было язвительно поговорить, тогда предлогом была графиня Марья. Когда нужно было дать упражнение органу голоса, — это бывало большей частью в седьмом часу, после пищеварительного отдыха в темной комнате, — тогда предлогом были рассказы все одних и тех же историй и все одним и тем же слушателям.

Это состояние старушки понималось всеми домашними, хотя никто никогда не говорил об этом и всеми употреблялись всевозможные усилия для удовлетворения этих ее потребностей. Только в редком взгляде и грустной полуулыбке, обращенной друг к другу между Николаем, Пьером, Наташей и Марьей, бывало выражаемо это взаимное понимание ее положения.

Но взгляды эти, кроме того, говорили еще другое; они говорили о том, что она сделала уже свое дело в жизни, о том, что она не вся в том, что теперь видно в ней, о том, что и все мы будем такие же и что радостно покоряться ей, сдерживать себя для этого когда-то дорогого, когда-то такого же полного, как и мы, жизни, теперь жалкого существа. Mémento mori^[1] — говорили эти взгляды.

Только совсем дурные и глупые люди да маленькие дети из всех домашних не понимали этого и чуждались ее.

XII

Както във всяко истинско семейство, в лисогорския дом живееха заедно няколко съвсем различни светове, които, всеки запазвайки своята особеност и правейки си отстъпки един на друг, се сливаха в едно хармонично цяло. Всяко събитие, което ставаше в къщата, беше еднакво важно — радостно или тъжно — за всички тия светове; но всеки свят имаше съвсем свои, независими от другите причини да се радва или да тъгува за което и да е събитие.

Така пристигането на Пиер беше радостно, важно събитие и то се отрази като такова на всички.

Слугите — най-добрите съдници на господарите, защото съдят не по приказки и изразяване на чувствата, а по действията и по начина на живот — се радваха от пристигането на Пиер, защото знаеха, че като е той тук, графът ще престане да се занимава всеки ден със стопанските работи и ще бъде по-добър и по-весел, и още — защото всички щяха да имат хубави подаръци за празника.

Децата и гувернантките се радваха от пристигането на Безухов, защото никой така не ги вмъкваше в общия живот, както Пиер. Единствен той можеше да свири на клавикорда оня екосез (едничкото нещо, което той можеше да свири), при който можеха да се танцуват, както казваше той, всякакви танци, и сигурно беше донесъл подаръци на всички.

Николенка, който беше сега петнадесетгодишно слабо, с къдрави руси коси и прекрасни очи, болезнено, умно момче, се радваше, защото чичо Пиер, както го наричаше той, беше обект на неговото възхищение и страстна обич. Никой не беше вдъхвал на Николенка особена обич към Пиер и той го виждаше само от време на време. Неговата възпитателка, графиня Маря, се мъчеше с всички сили да накара Николенка да обича мъжа й тъй, както тя го обичаше, и Николенка обичаше свако си; но го обичаше с една едва доловима отсянка на презрение. А обожаваше Пиер. Той не искаше да стане нито хусар, нито Георгиевски кавалер като свако Николай, искаше да стане учен, умен и добър като Пиер. В присъствието на Пиер по лицето му винаги имаше радостно сияние и когато Пиер се обръщаше към него, той се изчервяваше и задъхваше. Не изпускаше ни една дума от онова, което казваше Пиер, и след това с Десал или самичък си спомняше и размисляше върху значението на всяка Пиерова дума. Миналият живот на Пиер, неговите нещастия до 12-а година (за които той от думите, които бе слушал, бе си съставил неясна поетична представа), приключенията му в Москва, пленничеството, Платон Каратаев (за когото бе слушал от Пиер), любовта му към Наташа (която момчето също така обичаше с особена обич) и най-главно приятелството с баща му, когото Николенка не помнеше, всичко това правеше за него Пиер герой и светиня.

От откъслечните приказки за баща му и Наташа, от вълнението, с което Пиер говореше за покойния, от внимателната, благоговейна нежност, с която Наташа говореше за него, момчето, което сега почваше да се досеща за любовта, си реши, че баща му е обичал Наташа и умирайки, я е завещал на приятеля си. А тоя баща, когото момчето не помнеше, му се струваше божество, което човек не може да си представи и за което той мислеше само с примиране на сърцето и със сълзи от скръб и възторг. И момчето беше щастливо от пристигането на Пиер.

Гостите се радваха на Пиер като на човек, който винаги съживяваше и сплотяваше всяко общество.

Възрастните домашни, като не се смяташе жена му, се радваха на приятеля, с когото се живееше по-леко и по-спокойно.

Бабичките се радваха и на подаръците, които той им носеше, и най-главно, защото Наташа пак щеше да се съживи.

Пиер усещаше тия различни схващания за него от различните светове и бързаше да даде на всекиго очакваното.

Пиер, най-разсеяният човек и най-големият забраван, сега по списък, съставен от жена му, беше купил всичко, като не бе забравил нито поръчките на майката и на брата, нито подаръка — плат за рокля — за Белова, нито играчки за племенниците. В първото време след женитбата нему се струваше странно искането на жена му да изпълни и да не забрави всичко, което се бе наел да купи, и когато при първото си пътуване изпозабрави всичко, бе поразен от нейното сериозно огорчение. Но след това свикна. Знаейки, че Наташа никога нищо не поръчваше за себе си, а за другите поръчваше само когато той сам предлагаше, сега той неочаквано за себе си намираше детско удоволствие в тия покупки на подаръци за цялата къща и никога нищо не забравяше. И ако заслужаваше укори от Наташа, то беше, че купуваше излишни неща и прекалено скъпо. Към всичките си недостатъци — небрежност, занемареност, — според повечето хора, и качества, според Пиер, Наташа прибави и скъперничество.

Откак Пиер заживя с голямо домакинство, със семейство, което изискваше големи разноски, той за свое учудване забеляза, че харчи два пъти по-малко от по-рано и че разстроените му напоследък сметки (особено от дълговете на първата му жена) почнаха да се оправят.

Живееха по-евтино, защото животът им беше стегнат: Пиер вече нямаше, а и не желаеше да има най-скъпия разкош, заключаващ се в оня начин на живот, който всеки миг да може да се измени. Той чувствуваше, че сега начинът му на живот е определен завинаги, чак до смъртта му, че не е в негова власт да го измени и затуй тоя начин на живот беше евтин.

С весело, усмихнато лице Пиер изваждаше покупките си.

— Я какво нещо! — каза той, развивайки като продавач парче плат. Наташа, седнала срещу него с най-голямата си дъщеря на коленете, бързо извиваше светналите си очи от съпруга си към онова, което показваше той.

— Това за Белова ли е? Отлично. — Тя попипа плата да види качеството.

— Сигурно по една рубла?

Пиер каза цената.

— Скъпо — рече Наташа, — но как ще се радват децата и maman. Само напразно си ми купил това — добави тя и не можа да сдържа усмивката си, като се любуваше на златния с бисери гребен, каквито току-що бяха излезли тогава на мода.

— Адел ме подведе: купи, та купи — рече Пиер.

— Ами че кога ще го сложа? — Наташа го забоде в плитката си. — Едва когато ще водим по балове Машенка; може би тогаз пак ще почнат да ги носят. Хайде, ела.

И като взеха подаръците, отидоха първо в детската, а след това при графинята.

Когато Пиер и Наташа влязоха в салона с пакети под мишници, графинята седеше както обикновено с Белова и нареждаше гранпасианс.

Графинята бе минала вече шейсет години. Тя беше съвсем побеляла, носеше боне, което обграждаше с рюш цялото й лице. Лицето й беше сбръчкано, горната й устна бе хлътнала навътре, очите й бяха мътни.

След постигналите я бързо една подир друга загуби на сина и мъжа й тя се чувствуваше като забравено на тоя свят същество, което няма никаква цел и смисъл. Ядеше, пиеше, спеше, бодърствуваше, но не живееше. Животът не й даваше никакви впечатления. Нищо от живота не й трябваше освен спокойствие и това спокойствие тя можеше да намери само в смъртта. Но докато дойдеше смъртта, тя трябваше да живее, тоест да прекарва времето си, да изразходва своите жизнени сили. В нея до най-голяма степен се забелязваше онова, което се забелязва в малките деца и в много старите хора. В живота й не се виждаше никаква външна цел, а бе очевидна само потребността да проявява различните си склонности и способности. Трябваше й да хапне, да поспи, да помисли, да поприказва, да поплаче, да поработи, да се поядоса и т.н. само защото имаше стомах, мозък, имаше мускули, нерви и черен дроб. Всичко това тя го вършеше, непредизвиквана от нищо външно, не тъй, както го правят хората в разцвета на силите си, когато зад целта, към която се стремят, не се забелязва другата цел — приложението на техните сили. Тя говореше само защото физически й беше потребно да поработи с дробовете и с езика си. Тя плачеше като дете, защото й бе необходимо да се изсекне, и т.н. Онова, което за хората в разцвета на силите им е цел, за нея очевидно беше предлог.

Така сутрин, особено ако предната вечер беше яла нещо тлъсто, тя имаше нужда да се посърди и тогава избираше най-близкия предлог — глухотата на Белова.

От другия край на стаята тя почваше да й приказва тихо.

— Днес май е по-топло, мила моя — думаше тя шепнешком. И когато Белова отговаряше: „Разбира се, пристигнаха“, тя сърдито измърморваше: — Боже мой, колко е глуха и глупава!

Друг предлог беше емфието, което й се струваше ту сухо, ту влажно, ту лошо стрито. След тия раздразнения по лицето й се разливаше жлъчка и нейните прислужнички по сигурни признаци знаеха кога пак Белова ще бъде глуха и емфието влажно и кога лицето й ще стане пак жълто. Тъй както й биваше необходимо да поработи с жлъчката си, тъй понякога й бе необходимо да поработи с останалите си още способности да мисли и предлогът за това беше пасиансът. Когато трябваше да поплаче — предлогът бе покойният граф. Когато трябваше да се тревожи, предлогът беше Николай и неговото здраве; когато трябваше да каже нещо хапливо, предлогът беше графиня Маря. Когато трябваше да поупражнява гласния си орган, това ставаше най-често към седем часа, след храносмилателната почивка в тъмна стая, тогава предлогът беше разказването на все едни и същи истории на все едни и същи слушатели.

Всички домашни разбираха това състояние на бабичката, макар че никой никога не говореше за него, и всички правеха всевъзможни усилия да задоволят тия нейни потребности. Това взаимно разбиране на нейното положение биваше изразявано само нарядко в някой поглед и в тъжната полуусмивка, разменяна между Николай, Пиер, Наташа и графиня Маря.

Но тия погледи казваха освен това и нещо друго: те казваха, че тя беше вече изпълнила своята задача в живота, че тя не е само това, което сега се виждаше в нея, че и ние всички ще бъдем такива и че е радостно да й се подчиняваш, да се сдържаш заради това някога скъпо, някога също като нас изпълнено с живот, а сега жалко същество. „Memento mori“^[1] — казваха тия погледи. Само съвсем лошите и глупави хора и малките деца — измежду всичките домашни — не разбираха това и страняха от нея.