Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава X
На заре 16-го числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1-й и 2-й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом, вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх, все его мечтания о том, как он по-гусарски отличится в этом деле, — пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В девятом часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики «ура», видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно, небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
— Г’остов, иди сюда, выпьем с го’я! — крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
— Вот еще одного ведут! — сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
— Пг’одай лошадь! — крикнул Денисов казаку.
— Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по-французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu’on ne fasse pas de mal à mon petit cheval[1], и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш ариергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
— Mais qu’on ne fasse pas de mal à mon petit cheval[2], — добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
— Але, алё! — сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
— Государь! Государь! — вдруг послышалось между гусарами.
Все побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали.
Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что по мере приближения все светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Все ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос — этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
— Les huzards de Pavlograd?[3] — вопросительно сказал он.
— La réserve, sire![4] — отвечал чей-то голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: «Les huzards de Pavlograd?»
Государь поравнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было все-таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь все, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он все понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Услыхав пальбу в авангарде, молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в двенадцать часов, отделившись от третьей колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно пока не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, англизированной кобыле и, склонившись набок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутулые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади. Приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезшие с лошади адъютанты взяли под руки солдата и стали класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
— Тише, тише, разве нельзя тише? — видимо более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по-французски сказал Чарторижскому:
— Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни. Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший, в конце пирушки предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, — сказал он, — а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
— Коли мы прежде дрались, — сказал он, — и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда сам он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра Первого! Урра!
— Урра! — зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе, взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами, белой грудью, видневшейся из-за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
— Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! — крикнул он своим молодецким, старогусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
— Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца’я влюбился, — сказал он.
— Денисов, ты этим не шути, — крикнул Ростов, — это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
— Ве’ю, ве’ю, дг’ужок, и г’азделяю и одоб’яю…
— Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествовавшие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.
X
На 16-и призори ескадронът на Денисов, в който служеше Николай Ростов и който беше в отряда на княз Багратион, тръгна от мястото за нощувка, както казваха, направо за бой — мина около една верста, като вървеше зад другите колони, и на шосето го спряха. Ростов видя, че край него минаха напред казаци, 1-ви и 2-ри хусарски ескадрон, пехотни батальони с артилерия и на кон генералите Багратион и Долгоруков с адютантите си. Всичкият страх, който както и по-рано той изпитваше преди сражение; цялата вътрешна борба, чрез която преодоляваше тоя страх; всичките му мечтания — как, по хусарски, ще се отличи в това сражение — пропаднаха напразно. Техният ескадрон бе оставен в резерв и Николай Ростов прекара тоя ден отегчително и тъжно. В девет часа сутринта чу напреде гърмежи, викове „ура“, видя превозвани назад ранени (бяха малко) и най-сетне видя как посред една стотня казаци прекараха цял отряд френски кавалеристи. Очевидно боят бе свършен и боят очевидно не беше голям, но успешен. Минаващите назад войници и офицери разправяха за блестяща победа, за превземането на град Вишау и пленяването на цял френски ескадрон. След силната нощна слана денят беше ясен, слънчев и веселият блясък на есенния ден съвпадаше с известието за победата, за което говореха не само участвувалите в боя, но и радостното изражение по лицата на войниците, офицерите, генералите и адютантите, които отиваха на кон дотам или се връщаха край Ростов. Толкова по-болезнено се свиваше сърцето на Николай, изтърпял напразно всичкия страх, който обзема човек пред сражение, и прекарал целия този весел ден в бездействие.
— Ростов, ела тук да пийнем от мъка! — извика му Денисов, седнал край пътя пред една манерка и закуски.
Като хапваха и разговаряха, офицерите се събраха около сандъчето за продукти на Денисов.
— Ето, водят още едного! — обади се един от офицерите, като посочи пленения френски драгун, воден пешком от двама казаци.
Единият от тях водеше за поводите взетия от пленника едър и красив френски кон.
— Пг’одай коня! — извика Денисов на казака.
— Заповядай, ваше благородие…
Офицерите станаха и обкръжиха казаците и пленения французин. Френският драгун беше млад момък, елзасец, който говореше френски с немски акцент. Той се задъхваше от вълнение, лицето му беше червено и щом чу френски език, бързо заговори с офицерите, обръщайки се ту към един, ту към друг. Той казваше, че не биха го пленили, че той не е виновен, задето са го пленили, а е виновен le caporal, който го изпратил да вземе попоните, а той му казал, че русите са вече там. И при всяка дума добавяше: „Mais qu’on ne fasse pas de mal à mon petit cheval“[1] и милваше коня си. Личеше, че не разбира напълно де се намира. Той ту се извиняваше, че са го пленили, ту, смятайки, че се намира пред свои началници, доказваше, че е изпълнителен войник и старателен в службата си. Той донесе със себе си в нашия ариергард цялата свежест на атмосферата във френската войска, която беше толкова чужда за нас.
Казаците дадоха коня за две жълтици и Ростов, който след получаването на парите беше най-богатият от офицерите, го купи.
— Mais qu’on ne fasse pas de mal à mon petit cheval — рече добродушно елзасецът на Ростов, когато конят бе предаден на хусаря.
Ростов усмихнат успокои драгуна и му даде пари.
— Альо, альо! — рече казакът и пипна пленника по ръката, за да върви по-нататък.
— Царят! Царят! — чу се неочаквано между хусарите.
Всичко се разтича, забърза и Ростов видя отзад по пътя неколцина приближаващи конници с бели пера на шапките. В миг всички бяха по местата си и зачакаха.
Ростов не помнеше и не усещаше как изтича до мястото си и яхна коня. В един миг отлетя съжалението му, че не е участвувал в сражението, както и делничното му настроение между омръзналите му лица, изчезна в един миг и всяка мисъл за себе си: той цял бе погълнат от чувството за щастие, което идеше от близостта на царя. Чувствуваше, че само тая близост го възнаграждава за загубата на днешния ден. Беше щастлив като любовник, дочакал желаната среща. Без да смее да се озърта в строя и без да се озърта, той чувствуваше с възторжен усет неговото приближаване. И чувствуваше това не само от звука на конските копита на приближаващата се кавалкада, но го чувствуваше, защото, колкото повече тя приближаваше, толкова по-светло, по-радостно и по-значително, и по-празнично ставаше около него. Все по-близо и по-близо идеше за Ростов това слънце, като пръскаше наоколо си лъчи на кротка и величествена светлина, и ето на, той вече се усеща обгърнат от тия лъчи, чува неговия глас — тоя ласкав, спокоен, величествен и в същото време толкова обикновен глас. И както трябваше да бъде според усета на Ростов — настъпи мъртва тишина и в тая тишина се чуха звуците на царевия глас.
— Les hussards de Pavlograd?[2] — каза въпросително той.
— La réserve, sire![3] — отговори нечий глас, съвсем човешки след тоя нечовешки глас, който бе казал: „Les hussards de Pavlograd.“
Царят дойде наспоред Ростов и се спря. Лицето на Александър сега е още по-прекрасно, отколкото преди три дни на прегледа. То сияеше от такава веселост и младост, от такава невинна младост, че напомняше лице на четиринадесетгодишно палаво дете и в същото време беше все пак лице на величествен император, Като оглеждаше случайно ескадрона, очите на царя срещнаха очите на Ростов и за не повече от две секунди се спряха на тях. Разбра ли царят какво ставаше в душата на Ростов (на Ростов му се стори, че е разбрал всичко), но една-две секунди той гледа лицето на Ростов със своите сини очи. (Меко и кротко се струеше светлина от тия очи.) Сетне изведнъж дигна вежди, удари коня с рязко движение на левия си крак и препусна напред в галоп.
Като чу стрелбата в авангарда, младият император не можеше да се откаже от желанието си да присъствува на сражението и въпреки всички съвети на придворните в дванадесет часа той се отдели от третата колона, с която се движеше, и препусна към авангарда. Преди още да стигне до хусарите, неколцина адютанти го посрещнаха със съобщение за щастливия завършек на битката.
Сражението, което се състоеше само в пленяването на един ескадрон французи, бе представено като бляскава победа над французите и затуй царят и цялата армия вярваха, особено докато не се бе разсял барутният дим на полесражението, че французите са победени и отстъпват против волята си. Няколко минути след като бе минал царят, дивизионът на павлоградците бе извикан напред. Ростов още веднъж видя царя в малкото немско градче Вишау. На градския площад, дето преди пристигането на царя имало доста силна престрелка, лежаха няколко души убити и ранени, които не бяха още прибрани. Обкръжен от свита от военни и невоенни, царят яздеше сега дорест кон, не оная енглизирана кобила, която яздеше при прегледа, и поприведен на една страна, държеше с грациозен жест златния лорнет до очите си и гледаше през него лежащия ничком без кивер, с окървавена глава войник. Раненият войник беше толкова нечист, груб и противен, че Ростов се почувствува оскърбен от неговата близост до царя. Ростов видя как поприведените плещи на царя потръпнаха, като че мраз бе пропълзял по тях, как левият му крак почна трескаво да мушка с шпора хълбока на коня и как свикналият кон се озърна равнодушно и не мръдна от мястото си. Слезлите от конете си адютанти хванаха под ръце войника и почнаха да го слагат на донесената носилка. Войникът заохка.
— По-полека, по-полека, нима не може по-полека? — промълви царят, страдащ очевидно повече от умиращия войник, и отмина.
Ростов видя сълзите, които изпълниха очите на царя, и чу, когато, отминавайки, той каза на френски на Чарторижки:
— Какво ужасно нещо е войната, какво ужасно нещо! Quelle terrible chose que la guerre!
Войските от авангарда се разположиха пред Вишау срещу неприятелската верига, която през целия ден ни отстъпваше терен при най-малката престрелка. На авангарда бе обявена благодарността на царя, обещани бяха награди и на войниците се раздаде двойна дажба водка. Още по-весело от миналата нощ пращяха бивачните огньове и се носеха войнишките песни. През тая нощ Денисов празнува произвеждането си в майор, а Ростов, вече доста пийнал, предложи в края на малкото пиршество тост за здравето на царя, но „не на царя-император, както се казва на официалните обеди — рече той, — а за здравето на царя — добрия, очарователен и велик човек; да пием за негово здраве и за сигурната победа над французите!“
— Ако по-рано се биехме — каза той — и не прощавахме на французите, както беше при Шьонграбен, какво ще бъде сега, когато той е начело? Ние всички ще умрем с наслада за него. Не е ли тъй, господа? Аз може би не говоря както трябва, пих много; но тъй чувствувам, и вие също. За здравето на Александър Първи! Урра!
— Урра! — екнаха въодушевено гласовете на офицерите.
И старият ротмистър Кирстен викаше въодушевено и не по-малко искрено от двайсетгодишния Ростов.
Когато офицерите пиха и строшиха чашите си, Кирстен напълни други и само по риза и рейтузи отиде с чаша в ръка при войнишките огньове, във величествена поза замахна с ръка нагоре и с дългите си побелели мустаци, с белите си гърди, които се виждаха под разкопчаната риза, спря пред светлината на огъня.
— Момчета, за здравето на царя-император, за победата над враговете, урра! — извика той със своя юнашки, старческо-хусарски баритон.
Хусарите се струпаха и отвърнаха дружно със силен вик.
Късно през нощта, когато всички се разотидоха, Денисов потупа с късичката си ръка рамото на своя любимец Ростов.
— Тъй като пг’ез похода няма в кого да се влюби, той се влюби в цаг’я — каза той.
— Денисов, не се шегувай с това — извика Ростов, — то е толкова възвишено, толкова прекрасно чувство, толкова…
— Вяг’вам, вяг’вам, мили, и го споделям и одобрявам…
— Не, ти не разбираш!
И Ростов стана и почна да обикаля между огньовете, мечтаейки какво щастие би било за него да умре не като спасява живота му (за това дори не смееше да мечтае), а просто — да умре пред очите на царя. Той наистина беше влюбен и в царя, и в славата на руското оръжие, и в надеждата за бъдещото тържество. И в паметните дни, които предхождаха Аустерлицкото сражение, не само той изпитваше това чувство: девет десети от бойците на руската армия бяха през това време влюбени, макар и по-малко възторжено, в своя цар и в славата на руското оръжие.