Лев Толстой
Война и мир (54)

Лев Толстой
Война и мир (54)

Глава VIII

На другой день свидания Бориса с Ростовым был смотр австрийских и русских войск, как свежих, пришедших из России, так и тех, которые вернулись из похода с Кутузовым. Оба императора, русский с наследником цесаревичем и австрийский с эрцгерцогом, делали этот смотр союзной восьмидесятитысячной армии.

С раннего утра начали двигаться щегольски вычищенные и убранные войска, выстраиваясь на поле перед крепостью. То двигались тысячи ног и штыков с развевавшимися знаменами и по команде офицеров останавливались, заворачивались и строились в интервалах, обходя другие такие же массы пехоты в других мундирах; то мерным топотом и бряцанием звучала нарядная кавалерия в синих, красных, зеленых шитых мундирах с расшитыми музыкантами впереди, на вороных, рыжих, серых лошадях; то, растягиваясь с своим медным звуком подрагивающих на лафетах, вычищенных, блестящих пушек и с своим запахом пальников, ползла между пехотой и кавалерией артиллерия и расставлялась на назначенных местах. Не только генералы в полной парадной форме, с перетянутыми донельзя толстыми и тонкими талиями и красневшими, подпертыми воротниками, шеями, в шарфах и всех орденах; не только припомаженные, расфранченные офицеры, но каждый солдат — с свежевыбритым и вымытым лицом и до последней возможности блеска вычищенной амуницией, каждая лошадь, выхоленная так, что, как атлас, светилась на ней шерсть и волосок к волоску лежала примоченная гривка, — все чувствовали, что совершается что-то нешуточное, значительное и торжественное. Каждый генерал и солдат чувствовали свое ничтожество, сознавая себя песчинкой в этом море людей, и вместе чувствовали свое могущество, сознавая себя частью этого огромного целого.

С раннего утра начались напряженные хлопоты и усилия, и в десять часов все пришло в требуемый порядок. На огромном поле стали ряды. Армия вся была вытянута в три линии. Спереди кавалерия, сзади артиллерия, еще сзади пехота.

Между каждым родом войск была как бы улица. Резко отделялись одна от другой три части этой армии: боевая кутузовская (в которой на правом фланге в передней линии стояли павлоградцы), пришедшие из России армейские и гвардейские полки и австрийское войско. Но все стояли под одну линию, под одним начальством и в одинаковом порядке.

Как ветер по листьям, пронесся взволнованный шепот: «Едут! едут!» Послышались испуганные голоса, и по всем войскам пробежала волна суеты последних приготовлений.

Впереди от Ольмюца показалась подвигавшаяся группа. И в это же время, хотя день был безветренный, легкая струя ветра пробежала по армии и чуть заколебала флюгера пик и распущенные знамена, затрепавшиеся о свои древки. Казалось, сама армия этим легким движением выражала свою радость при приближении государей. Послышался один голос: «Смирно!» Потом, как петухи на заре, повторились голоса в разных концах. И все затихло.

В мертвой тишине слышался только топот лошадей. То была свита императоров. Государи подъехали к флангу, и раздались звуки трубачей первого кавалерийского полка, заигравшие генерал-марш. Казалось, не трубачи это играли, а сама армия, радуясь приближению государя, естественно издавала эти звуки. Из-за этих звуков отчетливо послышался один молодой, ласковый голос императора Александра. Он сказал приветствие, и первый полк гаркнул: «Урра!» — так оглушительно, продолжительно, радостно, что сами люди ужаснулись численности и силе той громады, которую они составляли.

Ростов, стоя в первых рядах кутузовской армии, к которой к первой подъехал государь, испытывал то же чувство, какое испытывал каждый человек этой армии, — чувство самозабвения, гордого сознания могущества и страстного влечения к тому, кто был причиной этого торжества.

Он чувствовал, что от одного слова этого человека зависело то, чтобы вся громада эта (и он, связанный с ней, — ничтожная песчинка) пошла бы в огонь и в воду, на преступление, на смерть или на величайшее геройство, и потому-то он не мог не трепетать и не замирать при виде этого приближающегося слова.

— Урра! Урра! Урра! — гремело со всех сторон, и один полк за другим принимал государя звуками генерал-марша; потом «урра!», генерал-марш и опять «урра!» и «урра!!», которые, все усиливаясь и прибывая, сливались в оглушительный гул.

Пока не подъезжал еще государь, каждый полк в своей безмолвности и неподвижности казался безжизненным телом; только сравнивался с ним государь, полк оживлялся и гремел, присоединяясь к реву всей той линии, которую уже проехал государь. При страшном, оглушительном звуке этих голосов, посреди масс войска, неподвижных, как бы окаменевших в своих четвероугольниках, небрежно, несимметрично и, главное, свободно двигались сотни всадников свиты и впереди их два человека — императоры. На них-то безраздельно было сосредоточено сдержанно-страстное внимание всей этой массы людей.

Красивый, молодой император Александр, в конногвардейском мундире, в треугольной шляпе, надетой с поля, своим приятным лицом и звучным негромким голосом привлекал всю силу внимания.

Ростов стоял недалеко от трубачей и издалека своими зоркими глазами узнал государя и следил за его приближением. Когда государь приблизился на расстояние двадцати шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Все — всякая черта, всякое движение —казалось ему прелестно в государе.

Остановившись против Павлоградского полка, государь сказал что-то по-французски австрийскому императору и улыбнулся.

Увидав эту улыбку, Ростов сам невольно начал улыбаться и почувствовал еще сильнейший прилив любви к своему государю. Ему хотелось выказать чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать. Государь вызвал полкового командира и сказал ему несколько слов.

«Боже мой! что бы со мной было, ежели бы ко мне обратился государь! — думал Ростов. — Я бы умер от счастия».

Государь обратился и к офицерам:

— Всех, господа (каждое слово слышалось Ростову, как звук с неба), благодарю от всей души.

Как бы счастлив был Ростов, ежели бы мог теперь умереть за своего царя!

— Вы заслужили георгиевские знамена и будете их достойны.

«Только умереть, умереть за него!» — думал Ростов.

Государь еще сказал что-то, чего не расслышал Ростов, и солдаты, надсаживая свои груди, закричали «урра!».

Ростов закричал тоже, пригнувшись к седлу, что было его сил, желая повредить себе этим криком, только чтобы выразить вполне свой восторг к государю.

Государь постоял несколько секунд против гусар, как будто он был в нерешимости.

«Как мог быть в нерешимости государь?» — подумал Ростов, а потом даже и эта нерешимость показалась Ростову величественной и обворожительной, как и все, что делал государь.

Нерешительность государя продолжалась одно мгновение. Нога государя, с узким острым носком сапога, как носили в то время, дотронулась до паха энглизированной гнедой кобылы, на которой он ехал; рука государя в белой перчатке подобрала поводья, и он тронулся, сопутствуемый беспорядочно заколыхавшимся морем адъютантов. Дальше и дальше отъезжал он, останавливаясь у других полков, и, наконец, только белый плюмаж его виднелся Ростову из-за свиты, окружавшей императора.

В числе господ свиты Ростов заметил и Болконского, лениво и распущенно сидящего на лошади. Ростову вспомнилась его вчерашняя ссора с ним и представился вопрос, следует — или не следует вызывать его. «Разумеется, не следует, — подумал теперь Ростов… — И стоит ли думать и говорить про это в такую минуту, как теперь? В минуту такого чувства любви, восторга и самоотвержения, что значат все наши ссоры и обиды?! Я всех люблю, всем прощаю теперь», — думал Ростов.

Когда государь объехал почти все полки, войска стали проходить мимо его церемониальным маршем, и Ростов на вновь купленном у Денисова Бедуине проехал в замке своего эскадрона, то есть один и совершенно на виду перед государем.

Не доезжая государя, Ростов, отличный ездок, два раза всадил шпоры своему Бедуину и довел его счастливо до того бешеного аллюра рыси, которою хаживал разгоряченный Бедуин. Подогнув пенящуюся морду к груди, отделив хвост и как будто летя на воздухе и не касаясь до земли, грациозно и высоко вскидывая и переменяя ноги, Бедуин, тоже чувствовавший на себе взгляд государя, прошел превосходно.

Сам Ростов, завалив назад ноги и подобрав живот и чувствуя себя одним куском с лошадью, с нахмуренным, но блаженным лицом, чег’том, как говорил Денисов, проехал мимо государя.

— Молодцы павлоградцы! — проговорил государь.

«Боже мой! Как бы я счастлив был, если б он велел мне сейчас броситься в огонь», — подумал Ростов.

Когда смотр кончился, офицеры, вновь пришедшие и кутузовские, стали сходиться группами, и начались разговоры о наградах, об австрийцах и их мундирах, об их фронте, о Бонапарте и о том, как ему плохо придется теперь, особенно когда подойдет еще корпус Эссена и Пруссия примет нашу сторону.

Но более всего во всех кружках говорили о государе Александре, передавали каждое его слово, движение и восторгались им.

Все только одного желали: под предводительством государя скорее идти против неприятеля. Под командою самого государя нельзя было не победить кого бы то ни было, так думали после смотра Ростов и большинство офицеров.

Все после смотра были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений.

VIII

На другия ден след срещата на Борис с Ростов имаше преглед на австрийските и руски войски, както на пресните, пристигнали от Русия, така и на ония, които се бяха върнали от похода си с Кутузов. Двамата императори, руският с престолонаследника и австрийският с ерцхерцога, правеха тоя преглед на съюзната осемдесетхилядна армия.

От ранно утро почнаха да се движат парадно лъснати и нагиздени войски и да се строяват на полето пред крепостта. Ту хиляди нозе и щикове с развяващи се знамена се движеха и по команда на офицерите спираха, завиваха и се строяваха на интервали, избикаляйки други също такива маси пехота в други мундири; ту се чуваше отмерен тропот и дрънчене на спретната кавалерия в сини, червени, зелени извезани мундири, начело с нагиздени музиканти, на врани, дорести и сиви коне; ту артилерията, която с меден звън на клатещите се върху лафетите лъснати, блестящи оръдия и с мириса на възпламенители пълзеше между пехотата и кавалерията, за да се настани на определените й места. Не само генералите, в пълна парадна униформа, с донемайкъде пристегнати дебели и тънки талии, със зачервени, изопнати от яките шии, с шарфове и с всички ордени; не само напомадените, наконтени офицери, но и всеки войник с току-що измито и избръснато лице и с излъскана, доколкото е възможно, амуниция; всеки кон, тъй грижливо изчистен, че козината му лъщеше като атлаз, а косъмчетата по намокрената гривичка бяха прилепени едно до друго — всички чувствуваха, че става нещо сериозно, значително и тържествено. Всеки генерал и войник чувствуваше своята нищожност, съзнавайки, че са песъчинки в това море от хора, и в същото време чувствуваха своето могъщество, съзнавайки, че са част от това огромно цяло.

Напрегнатото суетене и усилия бяха почнали от ранна сутрин и в десет часа всичко бе в надлежния ред. Върху огромното поле застанаха редици. Цялата армия бе строена в три линии. Отпред — кавалерията, зад нея — артилерията, а още по-отзад — пехотата.

Между всеки род войски имаше нещо като улица. Трите части на тая армия се отделяха рязко една от друга: бойната Кутузова армия (в която на десния фланг на първа линия бяха павлоградците), пристигналите от Русия армейски и гвардейски полкове и австрийската войска. Но всички бяха изравнени в обща линия, под едно началство и в еднакъв ред.

Развълнуван шепот мина като вятър по листа: „Идат! Идат!“ Чуха се изплашени гласове и по всичките войски премина вълна от припряността на последните приготовления.

Отпред, откъм Олмюц, се появи движеща се група. И в същото време, макар че денят беше безветрен, лек полъх от вятър премина по армията и едва-едва размърда байрачетата на пиките и развените знамена, които се заблъскаха в дръжките си. Сякаш с това леко движение самата армия изразяваше радостта си при наближаването на императорите. Чу се един глас: „Мирно!“ След това, като петли призори, в разните краища се повториха други такива гласове. И всичко затихна.

В мъртвата тишина се чуваше само тропот на коне. Беше свитата на императорите. Монарсите се приближаваха до фланга и се чуха тръбачите на първи кавалерийски полк, които засвириха генерал-марш. Сякаш не свиреха тръбачите, а самата армия, радостна, че приближава царят, издаваше естествено тия звуци. През тия звуци ясно се чу младият ласкав глас на император Александър. Той поздрави и първи полк тъй оглушително, продължително и радостно ревна „Ура!“, че самите хора се ужасиха от броя и силата на това грамадно нещо, което бе съставено от тях.

Застанал в първите редици на Кутузовата армия, при която царят отиде най-напред, Ростов изпитваше същото чувство, което изпитваше всеки човек от тая армия — чувството на самозабрава, гордо съзнание на могъществото, и страстно влечение към оня, който бе причина за това тържество.

Той чувствуваше, че от една дума на тоя човек зависеше това грамадно нещо (и той, нищожната песъчинка, свързана с него) да тръгне в огън и във вода, на престъпление, на смърт или на най-голямо геройство, и тъкмо затова не можеше да не тръпне и да не замира, виждайки, че тая въплътена дума приближава.

— Урра! Урра! Урра! — гърмеше от всички страни и един след друг полковете посрещаха императора със звуците на генерал-Марша; после „ура!“, генерал-марш и отново „урра!“ и „урра!“, които все повече се усилваха, растяха и се сливаха в оглушително бучене.

Преди царят да се приближи, всеки полк в своето безмълвие и неподвижност изглеждаше безжизнено тяло. Но щом царят дойдеше наспоред с него, полкът оживяваше и гърмеше, присъединявайки се към рева на цялата линия, по която царят бе вече минал. Под страшния, оглушителен звук на тия гласове, сред масите на войските, неподвижни, като че вкаменени в своите четириъгълници, се движеха небрежно, несиметрично и най-важното — свободно стотина конници от свитата и пред тях двама души — императорите. Тъкмо върху тях беше неразделно съсредоточено сдържано-страстното внимание на цялата тая маса хора.

Красивият млад император Александър, в конногвардейски мундир, с триъгълна шапка, сложена с периферията напред, привличаше изцяло вниманието с приятното си лице и със звучния си, не силен глас.

Ростов бе застанал недалече от тръбачите и със зорките си очи още отдалече беше познал царя и следеше приближаването му. Когато царят се приближи на около двадесет крачки и Николай ясно, с всички подробности, разгледа прекрасното, младежко и щастливо лице на императора, той изпита чувство на нежност и възторг, каквото никога досега не бе изпитвал. Всичко — всяка черта, всяко движение на царя, му се струваше прелестно.

Като спря пред Павлоградския полк, царят каза на френски нещо на австрийския император и се усмихна.

Виждайки тая усмивка, Ростов сам неволно почна да се усмихва и усети още по-силен прилив на обич към своя цар. Искаше му се да прояви с нещо обичта си към царя. Той знаеше, че това е невъзможно и му се доплака. Царят повика полковия командир и му каза няколко думи.

„Боже мой, какво би станало с мене, ако царят ми заговори! — помисли Ростов. — Бих умрял от щастие.“

Царят се обърна и към офицерите:

— На всички ви, господа (всяка дума се струваше на Ростов като звук от небето), благодаря от все сърце.

Колко щастлив щеше да бъде Ростов, ако можеше да умре сега за своя цар!

— Вие заслужихте Георгиевските знамена и ще бъдете достойни за тях.

„Само да умра, да умра за него!“ — мислеше Ростов.

Царят каза още нещо, което Ростов не дочу, и войниците, пресилвайки гърдите си, викнаха „урра!“.

Ростов също викна с все сила, приведен към седлото, като искаше дори да си причини с тоя вик някоя повреда, но да изрази напълно възторга си от царя.

Царят постоя няколко секунди пред хусарите, като че беше в нерешителност.

„Как може царят да е в нерешителност?“ — помисли Ростов, а след това дори и тая нерешителност се стори на Ростов величествена и пленителна, както всичко, което правеше царят.

Нерешителността на царя трая един миг. Кракът на царя досегна с тесния остър нос на ботуша, както ги носеха тогава, хълбока на енглизираната дореста кобила, която той яздеше; ръката на царя в бяла ръкавица опъна поводите и той тръгна, придружен от безредно разлюшкано море от адютанти. Все по-далеч и по-далеч отминаваше той, спирайки се пред други полкове, и накрай Ростов виждаше зад свитата, която обкръжаваше императорите, само белите пера на шапката му.

Между господата от свитата Ростов съзря и Болконски, яхнал лениво и отпуснато коня си. Ростов си спомни вчерашното спречкване с него и си зададе въпроса — трябва ли, или не трябва да го вика на дуел.

„Разбира се, не трябва — помисли сега Ростов — … и струва ли да се мисли и приказва за това в такава минута като сегашната? В минута на такова чувство на обич, на възторг и самоотверженост какво значат всички наши свади и обиди!? Всички обичам, на всички прощавам сега“ — мислеше Ростов.

Когато царят обиколи почти всички полкове, войските почнаха да минават пред него в церемониален марш и Ростов, яхнал своя купен наскоро от Денисов Бедуин, мина в опашката на своя ескадрон, тоест — сам и така, че царят можеше добре да го види.

Преди да дойде до царя, Ростов, отличен ездач, два пъти заби шпори в своя Бедуин и го докара успешно до оня бесен тръс, с който Бедуин бягаше, когато се разлудуваше. Сега, навел запенена муцуна до гърдите си, с опъната опашка, сякаш литнал във въздуха, и без да се допира до земята, Бедуин грациозно и високо подхвърляше и сменяше нозе и усещайки и той погледа на царя върху себе си, мина отлично.

А самият Ростов, дръпнал назад краката си и прибрал корем, чувствувайки се слят с коня, с намръщено, но блажено лице мина край царя като дявол, както казваше Денисов.

— Отлично, павлоградци! — каза царят.

„Боже мой! Колко щастлив бих бил, ако той ми заповядаше да се хвърля сега в огън!“ — помисли Ростов.

Когато прегледът свърши, офицерите, новодошлите и Кутузовите, почнаха да се събират на групи и заговориха за награди, за австрийците и техните мундири, за строя им, за Бонапарт и за това, че сега той ще си изпати, особено когато пристигне корпусът на Есен и когато Прусия вземе наша страна.

Но във всички групи най-много приказваха за император Александър, разправяха за всяка негова дума и движение и се възхищаваха от него.

Всички желаеха само едно: по-скоро да тръгнат срещу неприятеля под предводителството на царя. Под командата на самия цар не можеха да не победят когото и да е; тъй мислеха след прегледа Ростов и повечето офицери.

След прегледа всички бяха уверени в победата повече, отколкото можеха да бъдат след двете спечелени сражения.