Лев Толстой
Война и мир (82)

Лев Толстой
Война и мир (82)

Глава I

После своего объяснения с женой Пьер поехал в Петербург. В Торжке на станции не было лошадей, или не хотел их дать смотритель. Пьер должен был ждать. Он, не раздеваясь, лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.

— Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? — спрашивал камердинер.

Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и все продолжал думать о том же — о столь важном, что он не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но ему все равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.

Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали все одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую мучительную бессонную ночь; только теперь, в уединении путешествия, они с особенною силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.

Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?— спрашивал себя Пьер.-Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?»-спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «Умрешь — все кончится. Умрешь и все узнаешь — или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.

Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня,— думал Пьер. — И зачем нужны ей эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души эти деньги? Разве может что-нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая все кончит и которая должна прийти нынче или завтра,— все равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт все так же вертелся на одном и том же месте.

Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m-me Suza. Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой-то Amélie de Mansfeld. «И зачем она боролась против своего соблазнителя,— думал он, — когда она любила его? Не мог бог вложить в ее душу стремления, противного его воле. Моя бывшая жена не боролась, и, может быть, она была права. Ничего не найдено,— опять говорил себе Пьер,— ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».

Все в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.

— Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них,— сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета глазами.

Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо-усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном, крытом нанкой тулупчике и в валяных сапогах на худых, костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову, и взглянул на Безухова. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но, когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и, сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем-то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичок, без усов и бороды, которые, видимо, не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичок слуга разбирал погребец, приготавливал чайный стол и принес кипящий самовар.^[1] Когда все было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и, налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.

Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.

— Ничего. Подай книгу,— сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив, закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.

Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.

I

След обяснението с жена си Пиер замина за Петербург. В Торжок на станцията нямаше коне или пък надзирателят не искаше да му ги даде. Пиер трябваше да чака. Без да се съблича, той легна на кожения диван до кръглата маса, сложи на масата големите си крака, обути в подплатени ботуши, и се замисли.

— Ще заповядате ли да внеса куфарите? Да ви постеля леглото, ще обичате ли чай? — питаше камердинерът.

Пиер не отговаряше, защото нищо не чуваше и не виждаше. Той се бе замислил още от предната станция и продължаваше непрекъснато да мисли за същото — толкова важно, че не обръщаше никакво внимание на всичко, което ставаше около него. Него не само не го интересуваше дали по-късно или по-рано ще стигне в Петербург, или — дали ще има, или не място да си почине на тая станция, но при тия мисли, които го изпълваха сега, съвсем все едно му беше дали ще остане на тая станция няколко часа или цял живот.

Станционният надзирател, жена му, камердинерът, една селянка с торжковски везби влизаха в стаята, за да му предлагат услугите си. Без да сваля дигнатите си крака, Пиер ги гледаше през очилата си и не разбираше какво искат и как всички те могат да живеят, без да са разрешили ония въпроси, които занимаваха него. А него го занимаваха все същите въпроси от оня ден, когато след дуела той се върна от Соколники и прекара първата мъчителна безсънна нощ; само че сега, в уединението на пътуването, те го бяха обзели с особена сила. За каквото и да почнеше да мисли, той се връщаше все към едни и същи въпроси, които не можеше да разреши, но и не можеше да престане да си ги задава. Сякаш в главата му се бе развил главният винт, който държеше целия му живот. Винтът не вървеше по-нататък, не излизаше навън, но се въртеше на същия нарез, без да закача нещо, и не можеше да бъде спрян.

Влезе надзирателят и почна унижено да моли негово сиятелство да почака само два часа, след които той ще даде (каквото ще да стане) коне за негово сиятелство. Надзирателят очевидно лъжеше и искаше само да получи от пътника повече пари. „Лошо ли е това или добро? — питаше се Пиер. — За мене добро, за друг пътник — лошо, а лично за него — неизбежно, защото той няма какво да яде: каза, че един офицер го пребил за това. А офицерът го пребил, защото трябвало да пътува по-бързо. А аз стрелях срещу Долохов, защото се сметнах оскърбен. А Людовик XVI го гилотинираха, защото го смятаха престъпник, а след една година убиха за нещо си ония, които го гилотинираха. Кое е лошо? Кое — добро? Кое трябва да обичаме, кое — да мразим? За какво трябва да се живее и какво съм аз? Какво е животът, какво — смъртта? Каква сила управлява всичко?“ — питаше се той. И на никой въпрос нямаше отговор освен един нелогичен отговор, и то съвсем не на тия въпроси. Тоя отговор беше: „Ще умреш — и всичко ще свърши. Ще умреш — и ще узнаеш всичко или ще престанеш да питаш.“ Но страшно беше и да умре.

Торжковската търговка с писклив глас предлагаше стоката си и особено пантофи от козя кожа. „Аз имам стотици рубли, които няма де да дяна, а тя е застанала в скъсан кожух и ме гледа плахо — мислеше Пиер. — И защо са й необходими тия пари? Като че тия пари могат да й дадат дори на косъм повече щастие и душевно спокойствие? Нима нещо в света може да направи нея или мене по-малко изложени на злото и на смъртта? Смъртта, която ще завърши всичко и която ще трябва да дойде днес или утре, което в сравнение с вечността е само след един миг.“ И той пак натискаше незакачащия нищо винт и винтът все тъй се въртеше на едно и също място.

Слугата му подаде разрязана до половината книга — романа в писма от m-me Suze^[1]. Той почна да чете за страданията и добродетелната борба на някоя си Amélie de Mansfeld^[2]. „И защо се е борила срещу своя съблазнител — мислеше той, — щом го е обичала? Бог не е могъл да вложи в душата й противен на неговата воля стремеж. Моята бивша жена не се бори и може би беше права. Нищо не е намерено — каза си пак Пиер, — нищо не е измислено. Ние можем да знаем само това, че нищо не знаем. И това е най-високата степен на човешката премъдрост.“

Всичко в самия него и около него му изглеждаше заплетено, безсмислено и противно. Но тъкмо в това отвращение към всичко около него Пиер намираше някаква своеобразна дразнеща наслада.

— Ще се осмеля да помоля ваше сиятелство да се стесни мъничко за тоя господин — каза надзирателят, като влезе в стаята, водейки друг, останал поради липса на коне пътник. Пътникът беше нисък, кокалест, жълт и сбръчкан старец с побелели вежди, надвиснали над блестящи, с неопределен сивкав цвят очи.

Пиер свали краката си от масата, стана и се прехвърли на приготвения за него креват, като поглеждаше от време на време новодошлия, който с мрачно-уморен вид, без да гледа Пиер, се събличаше мъчно с помощта на слугата си. Останал в износено, покрито с нанкин кожухче и с валенки на тънките си кокалести крака, пътникът седна на дивана, облегна на гърба му твърде голямата си, широка в слепоочията и ниско остригана глава и погледна Безухов. Строгото, умно и проницателно изражение на тоя поглед смая Пиер. Поиска му се да заприказва с пътника, но когато се накани да го запита за пътя, пътникът беше затворил вече очи, събрал сбръчканите си старешки ръце, на единия пръст от които имаше голям железен пръстен с череп, и седеше неподвижно или си почиваше, или пък, както се стори на Пиер, дълбоко и спокойно размисляше. Слугата на пътника беше цяло сбръчкано, също така жълто старче, без мустаци и брада; личеше, че те не бяха избръснати, но че никога не са пониквали. Пъргавото старче-слуга бъркаше в сандъчето за хранителни продукти, приготвяше масата за чай и донесе кипящ самовар. Когато всичко беше готово, пътникът отвори очи, приближи се до масата и като си наля чаша чай, наля друга на безбрадото старче и му я подаде. Пиер почваше да усеща безпокойство и потребност, дори неизбежност да завърже разговор с тоя пътник.

Слугата върна своята празна, обърната чаша с недоизгризана бучка захар и попита не му ли трябва нещо.

— Нищо. Подай ми книгата — каза пътникът.

Слугата подаде една книга, която се стори на Пиер духовна, и пътникът се задълбочи в четене. Пиер го гледаше. Изведнъж пътникът остави книгата настрана, затвори я, сложи нещо за отбелязване на странницата и отново, като затвори очи и се облегна на гърба на дивана, седна както по-рано. Пиер го гледаше и докато се извърне, старецът отвори очи и втренчи своя твърд и строг поглед право в лицето на Пиер.

Пиер се почувствува смутен и искаше да отбегне тоя поглед, но блестящите старчески очи го притегляха непобедимо към себе си.