Метаданни
Данни
- Година
- 1865–1869 (Обществено достояние)
- Език
- руски
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 6 (× 2 гласа)
- Вашата оценка:
История
- — Добавяне
Метаданни
Данни
- Включено в книгите:
-
Война и мир
Първи и втори том
Война и мир
Трети и четвърти том - Оригинално заглавие
- Война и мир, 1865–1869 (Обществено достояние)
- Превод от руски
- Константин Константинов, 1957 (Пълни авторски права)
- Форма
- Роман
- Жанр
- Характеристика
- Оценка
- 5,8 (× 81 гласа)
- Вашата оценка:
Информация
- Сканиране
- Диан Жон (2011)
- Разпознаване и корекция
- NomaD (2011-2012)
- Корекция
- sir_Ivanhoe (2012)
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Първи и втори том
Пето издание
Народна култура, София, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Издательство „Художественная литература“
Москва, 1968
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лиляна Малякова, Евгения Кръстанова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51¾
Издателски коли 39,33. Формат 84×108/32
Издат. №41 (2616)
Поръчка на печатницата №1265
ЛГ IV
Цена 3,40 лв.
ДПК Димитър Благоев — София
Народна култура — София
Издание:
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Трети и четвърти том
Пето издание
Народна култура, 1970
Лев Николаевич Толстой
Война и мир
Тома третий и четвертый
Издателство „Художественная литература“
Москва, 1969
Тираж 300 000
Превел от руски: Константин Константинов
Редактори: Милка Минева и Зорка Иванова
Редактор на френските текстове: Георги Куфов
Художник: Иван Кьосев
Худ. редактор: Васил Йончев
Техн. редактор: Радка Пеловска
Коректори: Лидия Стоянова, Христина Киркова
Дадена за печат на 10.III.1970 г. Печатни коли 51
Издателски коли 38,76. Формат 84X108/3.2
Издат. №42 (2617)
Поръчка на печатницата №1268
ЛГ IV
Цена 3,38 лв.
ДПК Димитър Благоев — София, ул. Ракитин 2
Народна култура — София, ул. Гр. Игнатиев 2-а
История
- — Добавяне
Глава XI
Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
— С тобой я буду совершенно откровенна, — сказала Анна Михайловна. — Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
— Вера, — сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. — Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо, не чувствуя ни малейшего оскорбления.
— Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, — сказала она и пошла в свою комнату. Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
— Сколько раз я вас просила, — сказала она, — не брать моих вещей, у вас есть своя комната. — Она взяла от Николая чернильницу.
— Сейчас, сейчас, — сказал он, макая перо.
— Вы все умеете делать не вовремя, — сказала Вера. — То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
— И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, — все одни глупости.
— Ну, что тебе за дело, Вера? — тихоньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
— Очень глупо, — сказала Вера, — мне совестно за вас. Что за секреты?…
— У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, — сказала Наташа, разгорячась.
— Я думаю, не трогаете, — сказала Вера, — потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
— Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, — сказал Борис. — Я не могу жаловаться, — сказал он.
— Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, — сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. — За что она ко мне пристает?
— Ты этого никогда не поймешь, — сказала она, обращаясь к Вере, — потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие — делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом сколько хочешь, — проговорила она скоро.
— Да уж я, верно, не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
— Ну, добилась своего, — вмешался Николай, — наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
— Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, — сказала Вера.
— Madame de Genlis! Madame de Genlis! — проговорили смеющиеся голоса из-за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и, видимо, не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу: глядя на свое красивое лицо, она стала, по-видимому, еще холоднее и спокойнее.
В гостиной продолжался разговор.
— Ah! chère, — говорила графиня, — и в моей жизни tout n’est pas rose. Разве я не вижу, что du train que nous allons[1] нашего состояния нам ненадолго. И все это клуб и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это все устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в твои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
— Ах, душа моя! — отвечала княгиня Анна Михайловна. — Не дай бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, — продолжала она с некоторой гордостью. — Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого-нибудь из этих тузов, я пишу записку: «Princesse une telle[2] желает видеть такого-то» — и еду сама на извозчике, хоть два, хоть три раза, хоть четыре — до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне все равно, что бы обо мне ни думали.
— Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? — спросила графиня. — Ведь вот твой уж офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
— Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на все согласился, доложил государю, — говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв все унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
— Что он, постарел, князь Василий? — спросила графиня. — Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour[3], — вспомнила графиня с улыбкой.
— Все такой же, — отвечала Анна Михайловна, — любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas tourné la tête du tout[4]. «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, — он мне говорит, — приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастия. А обстоятельства мои до того дурны, — продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, — до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает все, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, à la lettre[5] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. — Она вынула платок и заплакала. — Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, — ведь он крестил Борю, — и назначить ему что-нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что-то.
— Часто думаю, может, это и грех, — сказала княгиня, — а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухов живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
— Он, верно, оставит что-нибудь Борису, — сказала графиня.
— Бог знает, chère amie![6] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я все-таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, все равно, когда судьба сына зависит от этого. — Княгиня поднялась. — Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
— Прощай, душа моя, — сказала она графине, которая провожала ее до двери, — пожелай мне успеха, — прибавила она шепотом от сына.
— Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chère? — сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. — Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцевал. Зовите непременно, ma chère. Ну, посмотрим, как-то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.
XI
Графинята беше толкова уморена от посещенията, че поръча да не приемат повече никого и на вратаря бе заповядано само да кани непременно на обед всички, крито дойдат да честитят. На графинята й се искаше да поговори насаме с приятелката си от детинство, княгиня Ана Михайловна, с която не бе успяла да се види както трябва след пристигането й от Петербург. Ана Михайловна със своето измъчено от плач и все пак приятно лице се премести по-близо до креслото на графинята.
— С тебе ще бъда съвсем откровена — рече Ана Михайловна. — Малко останахме ние, старите приятелки. Тъкмо затуй толкова скъпя твоето приятелство.
Ана Михайловна погледна Вера и спря. Графинята стисна ръката на приятелката си.
— Вера — каза графинята на голямата си дъщеря, която тя очевидно не обичаше. — Как не разбирате нищо? Нима не чувствуваш, че си излишна тук? Иди при сестра си и братовчедка си или…
Красивата Вера се усмихна презрително, очевидно без да чувствува някакво оскърбление.
— Ако по-рано ми бяхте казали, мамичко, веднага бих излязла — рече тя и тръгна за стаята си.
Но когато минаваше край диванната, видя, че до двете й прозорчета бяха седнали симетрично две двойки. Тя се спря и се усмихна презрително. Соня бе седнала близо до Николай, който й преписваше стиховете, съчинени за първи път от него. Борис и Наташа седяха до другия прозорец и когато влезе Вера, млъкнаха. Соня и Наташа погледнаха Вера с виновни и щастливи лица.
Весело и трогателно бе да гледа човек тия влюбени девойчета, но явно беше, че видът им не възбуждаше приятни чувства във Вера.
— Колко пъти съм ви молила — каза тя — да не пипате моите неща, имате си своя стая. — Тя взе от Николай мастилницата.
— Ей сега, ей сега — рече той като топеше перото.
— Бива ви да вършите всичко не навреме — каза Вера. — Втурнахте се в салона тъй, че всички се засрамиха за вас.
Макар — или тъкмо защото казаното от нея беше съвсем право, никой не й отговори и четворицата само се спогледаха един друг. Тя се бавеше в стаята с мастилницата в ръка.
— Пък и какви ли тайни може да има на вашите години между Наташа и Борис и между вас — само глупости!
— Какво ти влиза в работата, Вера — рече застъпнически с тихичко гласче Наташа.
През тоя ден тя явно беше повече от друг път добра и ласкава с всички.
— Много глупаво — рече Вера, — срам ме е за вас. Какви са тия тайни?…
— Всеки си има тайни. Ние не закачаме тебе и Берг — рече Наташа, като почваше вече да пламва.
— Струва ми се, не ме закачате — каза Вера, — защото в моите постъпки никога не може да има нищо лошо. А пък аз ще кажа на мамичка как се държиш ти с Борис.
— Наталия Илинишна се държи много добре с мене — рече Борис. — Не мога да се оплача — каза той.
— Недейте, Борис, вие сте такъв дипломат (думата дипломат беше много на мода сред децата с онова специално значение, което те й придаваха), това дори е отегчително — рече Наташа с оскърбен треперещ глас. — За какво се заяжда тя с мене? Ти никога няма да разбереш това — каза тя на Вера, — защото никога никого не си обичала; ти нямаш сърце, ти си само madame de Genlis[1] (тоя прякор, който се смяташе много оскърбителен, бе измислен за Вера от Николай) и най-голямото ти удоволствие е да правиш неприятности на другите. Кокетничи, колкото щеш, с Берг — рече тя бързо.
— Но сигурно няма пред гостите да тичам след някой младеж…
— Ето на, успя — намеси се Николай, — наговори неприятности на всички, развали настроението на всички. Я да отидем в детската стая.
И четиримата, като подплашено ято птици, се дигнаха и излязоха от стаята.
— На мене наговориха неприятности, а аз не казах никому нищо — рече Вера.
— Madame de Genlis! Madame de Genlis! — чуха се смеещи се гласове зад вратата.
Красивата Вера, която действуваше на всички толкова раздразнително и неприятно, се усмихна и очевидно незасегната от онова, което й бяха казали, отиде до огледалото и оправи шарфа и косата си; гледайки красивото си лице, тя сякаш стана още по-студена и по-спокойна.
В салона разговорът продължаваше.
— Ah, chère — каза графинята, — и в моя живот tout n’est pas rose. Нима не виждам, че du train, que nous allons[2], нашето състояние няма да ни стигне за дълго! И за всичко причината е клубът и неговата добрина. Живеем на село, но нима си почиваме? Театри, лов и бог знае още какво. Но защо ще приказваме за мене! Я кажи, как нареди всичко това? Често ти се чудя, Anette, как можеш ти, на твоите години, да препускаш сама в кола до Москва, до Петербург при всички министри, при всички големци, с всички знаещ как да се отнесеш, учудвам ти се! Е, как се нареди всичко? На̀, мене съвсем не ме бива за такива работи.
— Ах, мила! — отговори княгиня Ана Михайловна. — Да не ти дава Господ да изпиташ колко тежко е да останеш вдовица без подкрепа и със син, когото обичаш до обожаване. На всичко ще се научиш — продължи тя с известна гордост. — Моят процес ме научи. Ако ми трябва да видя някого от тия тузове, написвам бележка: „Princesse une telle[3] желае да се срещне с еди-кого си“ — и отивам. Сама, с файтон, и два, и три, и четири пъти — докато успея да постигна, каквото ми трябва. Все ми е едно какво мислят за мене.
— Е как, кого моли за Боренка? — попита графинята. — Че ето на̀, твоят вече е гвардейски офицер, а Николушка отива като юнкер. Няма кой да ходатайствува. Ти кого моли?
— Княз Василий. Беше много мил. Веднага се съгласи да стори всичко, доложи на царя — каза с възторг Ана Михайловна, забравила напълно всичкото унижение, през което бе минала, за да постигне целта си.
— Е, остарял ли е княз Василий? — попита графинята. — Не съм го виждала от нашите театрални представления у Румянцеви. И мисля, че ме е забравил. Il me faisait la cour[4] — спомни си с усмивка графинята.
— Все си е същият — отговори Ана Михайловна, — любезен до немай-къде. Les grandeurs ne lui ont pas tourné tête la du tout.[5] „Съжалявам, че мога да сторя съвсем малко за вас, мила княгиньо — каза ми той, — заповядайте.“ Не, той е чудесен човек и прекрасен роднина. Но нали знаеш, Nathalie, моята обич към сина ми. Не знам какво не бих сторила за неговото щастие. А работите ми са тъй зле — продължи Ана Михайловна с тъга, като сниши гласа си, — тъй зле, че сега съм в най-ужасно положение. Моят нещастен процес изяжда всичко, каквото имам, и е в застой. Можеш ли да си представиш, аз нямам à la lettre[6] и десет копейки и не знам как ще обмундировам Борис. — Тя извади кърпичка и заплака. Трябват ми петстотин рубли, а имам само една банкнота от двадесет и пет рубли. В такова положение съм… Едничката ми надежда сега е граф Кирил Владимирович Безухов. Ако той не поиска да подкрепи кръщелника си — нали той кръсти Боря — и да му определи нещичко за издръжка, всичкото ми тичане ще бъде нахалост: няма да имам с какво да го обмундировам.
Графинята се просълзи и почна мълчаливо да обмисля нещо.
— Често си мисля… може и да е грях — рече княгинята, — но често си мисля: ето граф Кирил Владимирович Безухов живее самичък… това грамадно състояние… и за какво живее? За него животът е тежест, а Боря едва сега почна да живее.
— Той навярно ще остави нещо на Борис — каза графинята.
— Бог знае, chère amie[7]! Тия богаташи и велможи са такива егоисти. Но аз все пак ще отида сега при него с Борис и ще му кажа направо каква е работата. Нека мислят за мене, каквото щат, наистина все ми е едно, когато от това зависи съдбата на сина ми. — Княгинята стана. — Сега е два часът, а вие обядвате в четири. Ще успея да отида дотам.
И с маниери на практична петербургска госпожа, която знае да използува времето, Ана Михайловна изпрати да повикат сина й и заедно с него излезе във вестибюла.
— Довиждане, миличка — рече тя на графинята, която я изпроводи до вратата, — пожелай ми успех — добави тя шепнешком, за да не чуе синът й.
— При граф Кирил Владимирович ли отивате, ma chère? — рече графът от трапезарията и също отиде във вестибюла. — Ако той е по-добре, повикайте Пиер да обядва у нас. Той е идвал у дома, танцувал е с децата. Повикайте го без друго, ma chère. Да видим как ще се отличи днес Тарас. Той разправя, че и граф Орлов не е имал такъв обяд, какъвто ще бъде нашият.