Лев Толстой
Война и мир (7)

Лев Толстой
Война и мир (7)

Глава VII

Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложена государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардии Семеновский полк прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал её обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10-го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.

У Ростовых были именинницы Натальи — мать и меньшая дочь. С утра не переставая подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.

Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо, изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность её движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.

— Очень, очень вам благодарен, ma chère, или mon cher^[1] (ma chère или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков, как выше, так и ниже его стоявшим людям), за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chère. — Эти слова с одинаким выражением на полном, веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые были еще в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, раздвигавших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил:

— Ну, ну, Митенька, смотри, чтобы все было хорошо. Так, так, — говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. — Главное — сервировка. То-то… — И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.

— Марья Львовна Карагина с дочерью! — басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной. Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.

— Замучили меня эти визиты, — сказала она. — Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, — сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «Ну, уж добивайте».

Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицею улыбающеюся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.

— Chère comtesse, il y a si longtemps… elle a été alitée la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j’ai été si heureuse…^[2] — послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и придвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmée; la santé de maman… et la comtesse Apraksine»^[3], — и опять, зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени — о болезни известного богача и красавца екатерининского времени старого графа Безухова и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.

— Я очень жалею бедного графа, — говорила гостья, — здоровье его и так было плохо, а теперь это огорченье от сына. Это его убьет!

— Что такое? — спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухова.

— Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, — продолжала гостья, — этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.

— Скажите! — сказала графиня.

— Он дурно выбирал свои знакомства, — вмешалась княгиня Анна Михайловна. — Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухова выслан в Москву. Анатоля Курагина — того отец как-то замял. Но выслали-таки из Петербурга.

— Да что бишь они сделали? — спросила графиня.

— Это совершенные разбойники, особенно Долохов, — говорила гостья. — Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где-то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина с спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.

— Хороша, ma chère, фигура квартального, — закричал граф, помирая со смеху.

— Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?

Но дамы невольно смеялись и сами.

— Насилу спасли этого несчастного, — продолжала гостья. — И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! — прибавила она. — А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот все воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.

— Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? — спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. — Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.

Гостья махнула рукой.

— У него их двадцать незаконных, я думаю.

Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.

— Вот в чем дело, — сказала она значительно и тоже полушепотом. — Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.

— Как старик был хорош, — сказала графиня, — еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.

— Теперь очень переменился, — сказала Анна Михайловна. — Так я хотела сказать, — продолжала она, — по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, — прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.

— Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, — сказала гостья.

— Да, но, entre nous^[4], — сказала княгиня, — это предлог, он приехал, собственно, к графу Кириллу Владимировичу, узнав, что он так плох.

— Однако, ma chère, это славная штука, — сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням: — Хороша фигура была у квартального, я воображаю.

И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим все его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. — Так, пожалуйста же, обедать к нам, — сказал он.

VII

Княз Василий изпълни обещанието, което бе дал на приема у Ана Павловна на княгиня Друбецкая, която го молеше за своя единствен син Борис. За него бе доложено на царя и по изключение бе преведен като прапоршчик в гвардейския Семьоновски полк. Но Борис не бе назначен нито адютант, нито офицер при Кутузов въпреки всичките старания и хитрини на Ана Михайловна. Наскоро след приема у Ана Павловна Ана Михайловна се върна в Москва направо при богатите си роднини Ростови, при които живееше в Москва и дето от детинство се възпитаваше и живееше години наред нейният обожаван Боренка, току-що произведен армейски^[1] — и веднага преведен като гвардейски прапоршчик. Гвардията бе напуснала Петербург още на 10 август и синът, който бе останал в Москва, за да се обмундирова, трябваше да я настигне по пътя за Радзивилов.

У Ростови празнуваха именния си ден две Наталии — майката и по-малката дъщеря. От сутринта непрекъснато пристигаха и заминаваха каляски, запрегнати с коне един зад друг, като докарваха поздравители към голямата, известна на цяла Москва къща на графиня Ростова, на улица Поварская. Графинята с хубавата си по-голяма дъщеря и с гостите, които непрекъснато се сменяха, седеше в салона.

Графинята, около четиридесет и пет годишна, със слабо лице източен тип, беше жена очевидно изтощена от дванадесетте деца, които бе родила. Бавността на движенията и думите й, причинена от слабост, й придаваха важен вид, който вдъхваше уважение. Като свой човек, княгиня Ана Михайловна Друбецкая също седеше при тях и помагаше при посрещането и занимаването на гостите. Младите бяха в задните стаи, без да смятат за необходимо да участвуват в приема на посетителите. Графът посрещаше и изпращаше гостите и канеше всички на обяд.

— Много, много ви благодаря, ma chère или mon cher^[2] — той казваше ma chère или mon cher на всички без изключение, без каквито и да е отсенки към стоящите по-горе или по-долу от него хора, — от свое име; и от името на скъпите именници. И тъй, гледайте да дойдете за обяд, иначе ще ме обидите, mon cher. Моля: ви сърдечно, от името на цялото семейство, ma chère. — С един и същ израз на пълното, весело и добре избръснато лице и с еднакво силно ръкостискане и повтаряни малки поклони той казваше тия думи на всички без изключение или изменение. Като изпроводеше един гостенин, графът се връщаше при друг или друга, които бяха още в салона; приближаваше креслото си и с вид на човек, който обича и умее добре да живее, разкрачен юнашки и сложил ръце на коленете си, той се поклащаше важно, изказваше предположения за времето, съветваше се за здравето ту на руски, ту на много лош, но самоуверен френски език, и отново с израз на уморен, но твърд в изпълнението на задълженията си човек тръгваше да изпраща, като приглаждаше редките побелели коси на плешивата си глава, и отново канеше: на обяд. От време на време, когато се връщаше от вестибюла, през стаята с цветята и стаята за прислугата той наминаваше в голямата мраморна зала, дето слагаха трапеза за осемдесет души, и като гледаше лакеите, които разнасяха сребро и порцелан, разтягаха масите и разгъваха везаните ленени покривки, повикваше Дмитрий Василевич, дворянин, който управляваше всички негови работи, и му казваше:

— Виж какво, Митенка, гледай всичко да бъде хубаво. Тъй, тъй — думаше той, като оглеждаше с удоволствие грамадната разтегната маса! — Най-важното е — нареждането на масата. Това е… — И отиваше отново в салона, въздъхвайки самодоволно.

— Маря Лвовна Курагина с дъщеря си — доложи басово от вратата на салона грамадният лакей на графинята, с когото тя излизаше в кола из града. Графинята помисли и смръкна енфие от златната табакерка с портрета на мъжа й.

— Измъчиха ме тези посещения — каза тя. — Е, добре — тази е последната, която ще приема. Много е превзета. Покани я — рече тя на лакея с тъжен глас, сякаш му казваше: „Хайде, доубийте ме!“

Една висока, пълна, горда на вид дама и кръглоликата й усмихната дъщеря, шумолейки с роклите си, влязоха в салона.

— Chère comtesse, il y a si longtemps… elle a été alitée, la pauvre enfant… au bal de Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j’ai été si heureuse…^[3] — Чуха са оживени женски гласове, които се пресичаха един друг и се сливаха с шума на роклите и тропота на преместваните столове. Наченаха такъв разговор, който се започва само за да могат при първата пауза да станат, да прошумолят с роклите си и да кажат: „Je suis bien charmée; la santé de maman… et la comtesse Apraksine“^[4] — и отново да зашумолят с рокли, да идат във вестибюла, да сложат шубата или наметката си и да си отидат. Заговориха за най-важната по онова време градска новина — болестта на известния богаташ и красавец от екатерининската епоха, стария граф Безухов, и за неговия незаконен син Пиер, който се държал толкова неприлично на приема у Ана Павловна Шерер.

— Много ми е жал за клетия граф — рече гостенката, — и без туй със здравето е толкова зле, а сега това огорчение от сина му. То ще го убие!

— Какво е станало? — попита графинята, като че не знаеше за какво говори гостенката, макар петнадесетина пъти да бе слушала вече за причината на огорчението на граф Безухов.

— Ето какво е днешното възпитание! Още в чужбина — каза гостенката — тоя младеж бил оставен да живее самостоятелно и сега в Петербург, разправят, извършил такива ужаси, че го изгонили с полиция оттам.

— Нима! — рече графинята.

— Лоши приятели си е избрал — вмеси се княгиня Ана Михайловна. — Разправят, че синът на княз Василий, той и някой си Долохов вършили бог знае какви работи. И двамата пострадали. Долохов бил разжалван в прост войник, а сина на Безухов го изгонили в Москва. А за Анатол Курагин — баща му някак потулил работата. Но все пак го изгонили от Петербург.

— Ама какво са направили? — попита графинята.

— Те са същински разбойници, особено Долохов — разправи гостенката. — Той е син на Маря Ивановна Долохова, такава почтена дама. И какво? Представете си — тримата взели отнякъде една мечка, качили я със себе си в каретата и отишли при актрисите. Дотърчала полицията да ги усмири. А те хванали кварталния пристав, вързали го гръб о гръб с мечката и пуснали мечката в Мойка; мечката плува — и кварталният отгоре й.

— Чудесен ще е бил, ma chère, приставът — извика графът, примирайки от смях.

— Ах, какъв ужас! Какво смешно има в това, графе?

Но и самите дами, без да щат, се смееха.

— Едва спасили нещастника — продължи гостенката. — И ето така умно се забавлява синът на граф Кирил Владимирович Безухов! — добави тя. — А разправяха, че бил много добре възпитан и умен. Ето докъде го е довело цялото това чуждестранно възпитание. Надявам се, че въпреки богатството му тук никой няма да го приеме. Искаха да ми го представят. Отказах решително: аз имам дъщери.

— Защо казвате, че тоя момък е толкова богат? — попита графинята, като се наведе встрани от момичетата, които веднага се престориха, че не слушат. — Та графът има само незаконни деца. Струва ми се… и Пиер е незаконен.

Гостенката махна с ръка.

— Мисля, че има двадесетина незаконни.

Княгиня Ана Михайловна се намеси в разговора, желаейки очевидно да покаже, че има връзки и знае всички събития във висшето общество.

— Ето каква е работата — каза тя важно и също така полушепнешком. — Славата на граф Кирил Владимирович е известна… Той дори не помни броя на децата си, но тоя Пиер му беше най-обичният.

— Колко хубав беше старецът — рече графинята, — дори миналата година! По-красив мъж не съм виждала.

— Сега много се е променил — каза Ана Михайловна. — Та, исках да кажа — продължи тя, — по женска линия наследник на целия имот е княз Василий, но бащата много обичаше Пиер, грижеше се за възпитанието му и писа на царя… тъй че никой не знае, ако той умре (той е толкова зле, че всеки миг го чакат да умре и Lorrain^[5] е пристигнал от Петербург), кому ще остане това грамадно състояние — на Пиер ли или на княз Василий. Четиридесет хиляди селяни и много милиони. Знам това много добре, защото ми го казваше самият княз Василий. А пък и Кирил Владимирович ми се пада вуйчо, той е втори братовчед на майка ми. Освен това той кръсти Боря — добави тя, сякаш не придаваше никакво значение на това обстоятелство.

— Княз Василий пристигнал вчера в Москва. Казаха ми, че тръгнал по ревизия — рече гостенката.

— Да, но entre nous^[6] — каза княгинята, — това е само предлог. Той е дошъл всъщност при граф Кирил Владимирович, щом научил, че е зле.

— Но, ma chère, това е чудесен номер — рече графът и като видя, че възрастната гостенка не го слуша, обърна се към госпожиците. — Представям си каква хубава фигура е бил приставът.

И като изобрази как е махал с ръце приставът, той пак се засмя гръмогласно със звучен и басов смях, раздрусващ цялото му пълно тяло, така както се смеят хора, които винаги хубаво са яли и още по-хубаво са пили.

— Та, заповядайте да обядвате у нас — рече той.