Лев Толстой
Война и мир (68)

Лев Толстой
Война и мир (68)

Глава III

3-го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривавших голосов, и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое-кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудреные, в чулках и башмаках, ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей — преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: «Уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что все-таки за нами будущность».

Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, отпустивший по приказанию жены волоса, снявший очки, одетый по-модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.

По годам он бы должен был быть с молодыми, но по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому. Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составились около графа Растопчина, Валуева и Нарышкина. Растопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.

Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.

В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству — кричать по-петушиному — не мог выучиться у Суворова; но старички строго поглядели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.

Граф Илья Андреич Ростов иноходью, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и, изредка отыскивая глазами своего стройного молодца-сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.

— Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… А! Василий Игнатьич… здорово, старый, — обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как все зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: «Пожаловали!»

Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.

В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе, с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с Георгиевской звездой на левой стороне груди. Он, видимо, сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что-то наивно-праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и, наконец, Багратион все-таки прошел вперед. Он шел, не зная, куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и, не дождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: «Пусти, mon cher, пусти, пусти!», протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто-то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так идти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», — как будто сказал Багратион и, устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.

        Славь тако Александра век

И охраняй нам Тита на престоле,

Будь купно страшный вождь и добрый человек,

Рифей в отечестве, а Цесарь в бранном поле.

        Да счастливый Наполеон,

Познав чрез опыты, каков Багратион,

Не смеет утруждать Алкидов русских боле…

Но еще он не докончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс», — и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров — Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение, по отношению к имени государя, посадили Багратиона: триста человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее — поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.

Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.

Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя Багратиона, олицетворяя в себе московское радушие.

Труды его не пропали даром. Обеды, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он все-таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шепотом приказывал лакеям и не без волнения ожидал каждого знакомого ему блюда. Все было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. «Много тостов будет, пора начинать!» — шепнул он и, взяв бокал в руки, встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.

— Здоровье государя императора! — крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли «Гром победы раздавайся». Все встали с своих мест и закричали ура! И Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из-за всех трехсот голосов. Он чуть не плакал.

— Здоровье государя императора, — кричал он, — ура! — Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться и, улыбаясь своему крику, переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки, и провозгласил тост за здоровье нашего последней кампании героя князя Петра Ивановича Багратиона, и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! — опять закричали голоса трехсот гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова:

Тщетны россам все препоны,

Храбрость есть побед залог,

Есть у нас Багратионы,

Будут все враги у ног…

и т. д.

Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых все больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и, наконец, отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреевича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.

III

На 3 март във всички стаи на Английския клуб се носеше глъчка на разговарящи гласове и като пчели напролет членовете и гостите на клуба сновяха назад-напред, седяха, стояха, събираха се и се пръскаха, облечени в мундири, фракове, а някои с перуки и в кафтани. Лакеите в ливреи, с перуки, дълги чорапи и пантофки бяха застанали до всяка врата и се стараеха напрегнато да издебнат всяко движение на гостите и на членовете на клуба, за да им предложат услугите си. Повечето от присъствуващите бяха стари, почтени хора, с широки, самоуверени лица и дебели пръсти, с твърди движения и гласове. Тоя род гости и членове седяха на познати места, дето обикновено седяха, и образуваха познати кръжоци, както обикновено се събираха. Малка част от присъствуващите бяха случайни гости — предимно младежи, между които Денисов, Ростов и Долохов, който отново беше семьоновски офицер. По лицата на младежите, особено на военните, бе изписано чувство на признателна почит към старите, което сякаш казваше на старото поколение: „Готови сме да ви уважаваме и почитаме, но недейте забравя, че все пак бъдещето е наше.“

И Несвицки беше тук като стар член на клуба. Пиер по заповед на жена си бе пуснал дълги коси, махнал очилата и беше облечен по модата, но се разхождаше из залите с тъжен и измъчен вид. Както навсякъде обкръжаваше го атмосферата на хора, които се прекланяха пред богатството му, и той се отнасяше към тях с навика да царствува и с разсеяна презрителност.

Според годините си той трябваше да бъде при младите, но според богатството и връзките си — беше член на кръжоците на старите почетни гости и затова минаваше от един кръжок в друг. Център на кръжоците бяха най-важните старци, при които почтително се спираха дори непознати, за да послушат известните хора. По-големите кръжоци се образуваха около граф Растопчин, Валуев и Наришкин. Растопчин разправяше как русите били пометени от бягащите австрийци и трябвало с щикове да си проправят път през бегълците.

Валуев разказваше поверително, че Уваров бил изпратен от Петербург, за да узнае мнението на московчаните за Аустерлиц.

В трети кръжок Наришкин разправяше за заседанието на австрийския военен съвет, в което Суворов закукуригал като петел в отговор на глупостите на австрийските генерали. Шиншин, който също беше там, поиска да се пошегува и каза, че Кутузов очевидно не могъл да научи от Суворов дори това не твърде мъчно изкуство — да кукурига, — но старчетата погледнаха строго шегобиеца и му дадоха да почувствува, че тук и на днешния ден е неприлично да говори така за Кутузов.

Граф Иля Андреич Ростов угрижено и припряно сновеше с клатушкаща се походка от трапезарията до салона с меките си ботуши, бързо и съвсем еднакво се ръкуваше с всички познати нему важни и не важни лица, от време на време търсеше с очи своя напет юнак-син, радостно спираше върху него погледа си и му смигаше. Младият Ростов бе застанал до прозореца с Долохов, с когото наскоро се бе запознал и чието познанство скъпеше. Старият граф се приближи до тях и стисна ръка на Долохов.

— Заповядай у нас, ти се познаваш с моя юнак… заедно там, заедно сте геройствували… А! Василий Игнатич… здравей, стари приятелю — обърна се той към едно минаващо старче, но докато довърши поздрава си, всичко се размърда и дотърчалият лакей доложи с уплашено лице: „Благоволиха да дойдат!“

Чуха се звънци; старшините се втурнаха напред; пръснатите в разните стаи гости се струпаха накуп, като ръж, дигната на лопата, и се спряха в големия салон до вратата на залата.

При вратата на вестибюла се появи Багратион без шапка и шпага, които по клубните правила бе оставил при портиера. Той не беше с астраганена шапка и с камшик през рамо, както го бе видял Ростов през нощта срещу Аустерлйцкото сражение, но в нов тесен мундир с руски и чужди ордени и с „Георгиевска звезда“ на лявата страна на гърдите. Личеше, че току-що, преди обяда, бе подстригал косата и бакенбардите си, което променяше неизгодно за него физиономията му. В лицето му имаше нещо наивно-празнично, което, съчетано с неговите твърди, мъжествени черти, му придаваше дори малко комично изражение. Беклешов и Фьодор Петрович Уваров, пристигнали с него, се спряха на вратата, за да го пуснат да мине пред тях като най-важен гост. Багратион не искаше да се възползува от тяхната учтивост и се обърка; те спряха при вратата и най-сетне Багратион все пак мина пред тях. Той вървеше по паркета на салона стеснително и неловко, като не знаеше де да дене ръцете си: бе свикнал повече да върви под куршуми из разорана нива, както вървеше В Шьонграбен начело на Курския полк. Клубните старшини го посрещнаха на първата врата и му казаха няколко думи, че се радват да видят такъв скъп гост, и без да дочакат отговора му, сякаш го бяха завладели, го заобиколиха и поведоха към салона. При вратата на салона беше невъзможно да се мине от струпалите се членове и гости, които се натискаха и през раменете един на друг се мъчеха да разглеждат Багратион като рядък звяр. Граф Иля Андреич по-енергично от всички, като се смееше и повтаряше: „Дръпни се, mon cher, дръпни се, дръпни се!“ — разблъска множеството, прекара гостите в салона и ги настани на средния диван. Тузовете, най-почетните членове на клуба, пак обкръжиха новодошлите. Разблъсквайки множеството, за да мине отново, граф Иля Андреич излезе от салона и след един миг се яви заедно с друг старшина, понесъл голяма сребърна табла, която поднесе на княз Багратион. На таблата бяха сложени съчинените и напечатани в чест на героя стихове. Като видя таблата, Багратион се озърна уплашено, като че търсеше помощ. Но всички очи настояваха да се подчини. Почувствувал се в тяхна власт, Багратион решително, с две ръце, взе таблата и погледна ядосано и с укор графа, който му я поднасяше. Някой услужливо измъкна таблата от ръцете на Багратион (иначе той сякаш щеше да я държи тъй до вечерта и да отиде с нея на трапезата) и обърна вниманието му на стиховете. „Добре де, ще ги прочета“ — сякаш, каза Багратион и като устреми уморените си очи към хартията, почна да чете със съсредоточено и сериозно изражение. Но авторът сам взе стиховете и почна да ги чете. Княз Багратион приведе глава и се вслуша.

Славь тако Александра век

И охраняй нам Тита на престоле.

Будь купно страшный вождь и добрый человек,

Рифей в отечестве, а Цезерь в бранном поле.

Да счастливый Наполеон

Познав чрез опыты, каков Багратион

Не смеет утруждать Алкидов русских боле…^[1]

Но докато довърши стиховете, гръмогласният метрдотел обяви: „Трапезата е готова.“ Вратата се отвори, от трапезарията гръмна полонезата „Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс“ и граф Иля Андреич се поклони на Багратион, като изгледа сърдито автора, който продължаваше да чете стиховете. Всички станаха, чувствувайки, че обядът ще е по-важен от стиховете, и Багратион отново тръгна пред всички към трапезата. На първото място, между двамата Александровци — Беклешов и Наришкин, което също така имаше значение във връзка с името на царя, — поставиха Багратион; 300 души се настаниха в трапезарията по чин и важност, който бе по-важен — по-близо до чествувания гост: това беше тъй естествено, както водата се разлива по-надълбоко, дето мястото е по-ниско.

Преди започването на обяда граф Иля Андреич представи на княза сина си. Багратион го позна и му каза няколко неясни, объркани думи, както всичките думи, които говори тоя ден. Когато Багратион говореше със сина му, граф Иля Андреич оглеждаше всички радостно и гордо.

Николай Ростов с Денисов и с новия си познат Долохов седнаха заедно почти в средата на трапезата. Срещу тях седна Пиер до княз Несвицки. Граф Иля Андреич, заедно с другите старшини, седеше срещу Багратион и угощаваше княза, като олицетворяваше московската любезност.

Усилията му не бяха напразни. Ястията, и безмесните, и месните, бяха великолепни, но той все пак не можа да стои съвсем спокоен до края на обяда. Той смигаше на бюфетчика, поръчваше шепнешком на лакеите и с вълнение очакваше всяко познато нему ястие. Всичко беше прекрасно. При второто блюдо, заедно с исполинската чига (при вида на която Иля Андреич се изчерви от радост и свян), лакеите почнаха шумно да отпушват бутилките и да наливат шампанско. След рибата, която направи известно впечатление, граф Иля Андреич и другите старшини се спогледаха. „Ще има много тостове, време е да се почва!“ — пошепна той, взе чашата и стана. Всички млъкнаха и зачакаха какво ще каже той.

— За здравето на негово величество! — извика той и в същия миг неговите добри очи овлажняха от сълзи на радост и възторг. В същия миг засвириха „Гром победы раздавайся“. Всички станаха от местата си и викнаха „ура!“. И Багратион извика „ура“ със същия глас, с който викаше на Шьонграбенското поле. Възторженият глас на младия Ростов се чуваше през всичките триста гласа. Той едва ли не плачеше.

— За здравето на негово величество — викаше той — ура! След като изпи на един дъх чашата си, той я хвърли на пода. Мнозина последваха примера му. И дълго се носеха силни викове. Когато гласовете млъкнаха, лакеите събраха строшените чаши и всички почнаха да сядат и да приказват помежду си, като се усмихваха на виковете си. Граф Иля Андреич отново стана, погледна бележката, сложена до чинията му, и обяви тост за здравето на нашия герой от последната кампания княз Пьотр Иванович Багратион и отново сините очи на графа се овлажниха от сълзи. „Ура!“ — завикаха пак гласовете на тристате гости и вместо музиката чуха се певци, които пееха кантата, съчинена от Павел Иванович Кутузов.

Тщетны россам все препоны,

Храбрость есть побед залог,

Есть у нас Багратионы,

Будут все враги у ног…

и т.н.^[2]

Щом свършиха певците и последваха нови и нови тостове, от които граф Иля Андреич се разчувствуваше все повече и повече, чупеха се още повече чаши и още повече крещяха. Пиха за здравето на Беклешов, на Наришкин, на Уваров, на Долгоруков, на Апраксин и на Валуев, за здравето на клубните старшини, за здравето на разпоредителя, за здравето на всички членове на клуба, за здравето на всички гости на клуба и най-сетне, отделно, за здравето на организатора на обяда граф Иля Андреич. При тоя тост графът извади кърпичката си, закри лице с нея и съвсем се разплака.