Лев Толстой
Война и мир (181)

Лев Толстой
Война и мир (181)

Глава XVIII

В начале июля в Москве распространялись все более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззвание не были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.

11-го июля, в субботу, был получен манифест, но еще не напечатан; и Пьер, бывший у Ростовых, обещал на другой день, в воскресенье, приехать обедать и привезти манифест и воззвание, которые он достанет у графа Растопчина.

В это воскресенье Ростовы, по обыкновению, поехали к обедне в домовую церковь Разумовских. Был жаркий июльский день. Уже в десять часов, когда Ростовы выходили из кареты перед церковью, в жарком воздухе, в криках разносчиков, в ярких и светлых летних платьях толпы, в запыленных листьях дерев бульвара, в звуках музыки и белых панталонах прошедшего на развод батальона, в громе мостовой и ярком блеске жаркого солнца было то летнее томление, довольство и недовольство настоящим, которое особенно резко чувствуется в ясный жаркий день в городе. В церкви Разумовских была вся знать московская, все знакомые Ростовых (в этот год, как бы ожидая чего-то, очень много богатых семей, обыкновенно разъезжающихся по деревням, остались в городе). Проходя позади ливрейного лакея, раздвигавшего толпу подле матери, Наташа услыхала голос молодого человека, слишком громким шепотом говорившего о ней:

— Это Ростова, та самая…

— Как похудела, а все-таки хороша!

Она слышала, или ей показалось, что были упомянуты имена Курагина и Болконского. Впрочем, ей всегда это казалось. Ей всегда казалось, что все, глядя на нее, только и думают о том, что с ней случилось. Страдая и замирая в душе, как всегда в толпе, Наташа шла в своем лиловом шелковом с черными кружевами платье так, как умеют ходить женщины, — тем спокойнее и величавее, чем больнее и стыднее у ней было на душе. Она знала и не ошибалась, что она хороша, но это теперь не радовало ее, как прежде. Напротив, это мучило ее больше всего в последнее время и в особенности в этот яркий, жаркий летний день в городе. «Еще воскресенье, еще неделя, — говорила она себе, вспоминая, как она была тут в то воскресенье, — и все та же жизнь без жизни, и все те же условия, в которых так легко бывало жить прежде. Хороша, молода, и я знаю, что теперь добра, прежде я была дурная, а теперь я добра, я знаю, — думала она, — а так даром, ни для кого, проходят лучшие годы». Она стала подле матери и перекинулась с близко стоявшими знакомыми. Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue^[1] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.

Благообразный, тихий старичок служил с той кроткой торжественностью, которая так величаво, успокоительно действует на души молящихся. Царские двери затворились, медленно задернулась завеса; таинственный тихий голос произнес что-то оттуда. Непонятные для нее самой слезы стояли в груди Наташи, и радостное и томительное чувство волновало ее.

«Научи меня, что мне делать, как мне исправиться навсегда, навсегда, как мне быть с моей жизнью…» — думала она.

Дьякон вышел на амвон, выправил, широко отставив большой палец, длинные волосы из-под стихаря и, положив на груди крест, громко и торжественно стал читать слова молитвы:

— «Миром господу помолимся».

«Миром, — все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью — будем молиться», — думала Наташа.

— «О свышнем мире и о спасении душ наших!»

«О мире ангелов и душ всех бестелесных существ, которые живут над нами», — молилась Наташа.

Когда молились за воинство, она вспомнила брата и Денисова. Когда молились за плавающих и путешествующих, она вспомнила князя Андрея и молилась за него, и молилась за то, чтобы бог простил ей то зло, которое она ему сделала. Когда молились за любящих нас, она молилась о своих домашних, об отце, матери, Соне, в первый раз теперь понимая всю свою вину перед ними и чувствуя всю силу своей любви к ним. Когда молились о ненавидящих нас, она придумала себе врагов и ненавидящих для того, чтобы молиться за них. Она причисляла к врагам кредиторов и всех тех, которые имели дело с ее отцом, и всякий раз, при мысли о врагах и ненавидящих, она вспоминала Анатоля, сделавшего ей столько зла, и хотя он не был ненавидящий, она радостно молилась за него как за врага. Только на молитве она чувствовала себя в силах ясно и спокойно вспоминать и о князе Андрее, и об Анатоле, как об людях, к которым чувства ее уничтожались в сравнении с ее чувством страха и благоговения к богу. Когда молились за царскую фамилию и за Синод, она особенно низко кланялась и крестилась, говоря себе, что, ежели она не понимает, она не может сомневаться и все-таки любит правительствующий Синод и молится за него.

Окончив ектенью, дьякон перекрестил вокруг груди орарь и произнес:

— Сами себя и живот наш Христу-богу предадим.

Сами себя богу предадим, — повторила в своей душе Наташа. — Боже мой, предаю себя твоей воле, — думала она. — Ничего не хочу, не желаю; научи меня, что мне делать, куда употребить свою волю! Да возьми же меня, возьми меня! — с умиленным нетерпением в душе говорила Наташа, не крестясь, опустив свои тонкие руки и как будто ожидая, что вот-вот невидимая сила возьмет ее и избавит от себя, от своих сожалений, желаний, укоров, надежд и пороков.

Графиня несколько раз во время службы оглядывалась на умиленное, с блестящими глазами, лицо своей дочери и молилась богу о том, чтобы он помог ей.

Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо знала, дьячок вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклоненные молитвы в троицын день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в своей лиловой бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.

— «Господи боже сил, боже спасения нашего, — начал священник тем ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце. — Господи боже сил, боже спасения нашего! Призри ныне в милости и щедротах на смиренные люди твоя, и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубити достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: осквернити храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?

Владыко господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранит ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его; положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит, и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамятся мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляяй и погоняяй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут под ногами рабов твоих и в попрание воем нашим да будут. Господи! не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси бог, да не превозможет противу тебе человек.

Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас, и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг ко другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.

Господи боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши, и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем, отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».

В том состоянии раскрытости душевной, в котором находилась Наташа, эта молитва сильно подействовала на нее. Она слушала каждое слово о победе Моисея на Амалика, и Гедеона на Мадиама, и Давида на Голиафа, и о разорении Иерусалима твоего и просила бога с той нежностью и размягченностью, которою было переполнено ее сердце; но не понимала хорошенько, о чем она просила бога в этой молитве. Она всей душой участвовала в прошении о духе правом, об укреплении сердца верою, надеждою и о воодушевлении их любовью. Но она не могла молиться о попрании под ноги врагов своих, когда она за несколько минут перед этим только желала иметь их больше, чтобы любить их, молиться за них. Но она тоже не могла сомневаться в правоте читаемой колено-преклонной молитвы. Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что бог слышит ее молитву.

XVIII

В началото на юли в Москва се пръскаха все по-тревожни и по-тревожни слухове за хода на войната: разправяха за възванието на царя към народа, за пристигането на самия цар от армията в Москва. И тъй като до 11 юли манифестът и възванието не бяха получени за тях и за положението на Русия се носеха преувеличени слухове. Разправяха, че царят е заминал, защото армията е в опасност, разправяха, че Смоленск е отстъпен, че Наполеон има един милион войска и че само чудо може да спаси Русия.

На 11 юли, събота, манифестът бе получен, но още не бе напечатан; и Пиер, който беше у Ростови, обеща на другия ден, неделя, да дойде на обяд у тях и да донесе манифеста и възванието, които щял да вземе от граф Растопчин.

В тоя неделен ден Ростови, както друг път, отидоха на литургия в домашната църква на графовете Разумовски. Беше горещ юлски ден. Още в десет часа, когато Ростови излязоха от каретата пред църквата, в горещия въздух, във виковете на амбулантните търговци, в ярките и светли летни дрехи на множеството, в напрашените листа на дървесата по булеварда, в звуците на музиката и в белите панталони на минаващия за смяна на караула батальон, в трясъка по паважа и в яркия блясък на жаркото слънце имаше онова лятно разнежване, доволство и недоволство от сегашното, което се чувствува особено рязко през ярък горещ ден в града. В църквата на Разумовски бяха всички знатни московчани, всички познати на Ростови (тая година, сякаш очаквайки нещо, твърде много богати семейства, които обикновено се пръскаха по селата, бяха останали в града). Като вървеше до майка си зад облечения в ливрея лакей, който раздвояваше множеството, Наташа чу гласа на някакъв млад човек, който говореше с прекалено висок шепот за нея:

— Това е Ростова, същата…

— Колко е отслабнала и все пак хубава!

Тя чу или тъй й се бе сторило, че споменаха имената на Курагин и Болконски. На нея винаги тъй й се струваше. Винаги й се струваше, че всички, които я гледат, мислят само за онова, което й се бе случило. Измъчвайки се и със замираща душа, както винаги сред тълпата, Наташа вървеше в своята лилава копринена, с черни дантели рокля тъй, както умеят да вървят жените — толкова по-спокойно и по-величествено, колкото по-болно и срамно й беше в душата. Тя знаеше и не грешеше, че е хубава, но сега това не я радваше както по-рано. Напротив, напоследък това я измъчваше най-много и особено през тоя ярък, горещ летен ден в града. „Още един неделен ден, още една седмица — казваше си тя, спомняйки си, че беше тук и през оня неделен ден — и все същият живот без живот, и все същите условия, при които тъй лесно се живееше по-рано. Хубава съм, млада, и зная, че сега съм добра; по-рано бях лоша, а сега съм добра, зная — мислеше тя, — и тъй напразно, за никого, минават най-хубавите години.“ Тя застана до майка си и кимна на близкостоящите си познати. По навик Наташа разглеждаше тоалетите на дамите, разкритикува tenue^[1] и неприличния начин на кръстене с ръка в тясно пространство на една дама близо до нея, отново раздразнено помисли, че всички я критикуват, че и тя критикува и изведнъж, като чу звуците на службата, се ужаси от своята мръсота, ужаси се, че предишната й чистота отново бе загубена. Благообразно, кротичко старче служеше с оная кротка тържественост, която тъй величаво и успокоително действува върху душите на молещите се. Царските двери се затвориха, завеската бавно се дръпна; тайнствен тих глас каза нещо оттам. Наташа усещаше в гърдите си сълзи, които не разбираше, и радостно и мъчително чувство я вълнуваше.

„Научи ме какво да правя, как да се поправя завинаги, завинаги, как да уредя живота си…“ — мислеше тя.

Дяконът се качи на амвона, оправи, като разпери нашироко палеца, дългите си коси изпод стихара, прекръсти гърдите си и почна гръмогласно и тържествено да чете думите на молитвата:

— „Миром Господу помолимся.“

„Общо, всички заедно, без разлика на съсловия, без вражда, а съединени с братска обич — да се молим“ — мислеше Наташа.

— „О свышнем мире и о спасении душ наших!“ „За света на ангелите и за душите на всички безтелесни същества, които живеят над нас“ — се молеше Наташа.

Когато се молеха за войнството, тя си спомни брат си и Денисов. Когато се молеха за плаващите и пътуващите, спомни си княз Андрей и се моли за него, и се моли да й прости Бог злото, което му бе сторила. Когато се молеха за ония, които ни обичат, тя се моли за домашните си, за баща си, майка си, Соня и за пръв път сега разбра вината си пред тях и почувствува всичката сила на обичта си към тях. Когато се молеха за ония, които ни мразят, тя си измисли врагове и ненавистници, за да се моли за тях. Тя причисли към враговете кредиторите и всички, които имаха работа с баща й, и всеки път, при мисълта за врагове и ненавистници, си спомняше Анатол, който й бе сторил толкова зло, и макар той да не беше от ненавистниците, радостно се молеше за него като за враг. Само когато се молеше, тя чувствуваше, че може ясно и спокойно да си спомня за княз Андрей и за Анатол като за хора, към които чувствата й се унищожаваха в сравнение с чувството й на страх и благоговеене пред Бога. Когато се молеха за царското семейство и за синода, тя се кланяше особено ниско и се кръстеше, казвайки си, че макар и да не разбира, все пак не може да се съмнява и да не обича управляващия синод и да не се моли за него.

Като свърши ектенията, дяконът прекръсти с орара гърдите си и произнесе:

— „Сами себя и живот наш Христу-Богу предадим.“

„Сами да предадем себе си на Бога — повтори в душата си Наташа. — Боже мой, предавам се на твоята воля — мислеше тя. — Нищо не искам, не желая; научи ме какво да правя, как да употребя волята си! И вземи ме, вземи ме!“ — с умилено нетърпение в душата си каза Наташа, без да се кръсти, отпуснала тънките си ръце и сякаш очакваше, че ей сега невидима сила ще я вземе и избави от самата нея, от нейните съжаления, желания, укори, надежди и пороци.

На няколко пъти през службата графинята се извръщаше да гледа умиленото, с блеснали очи лице на дъщеря си и се молеше на Бога да й помогне.

Неочаквано по средата и не в реда на службата, който Наташа знаеше добре, псалтът изнесе една малка скамейка, същата, на която се четяха коленопреклонните молитви през празника на света Троица, и я сложи пред царските двери. Свещеникът излезе със своята виолетова кадифена скуфя^[2], оправи косите си и с усилие коленичи. Всички направиха същото и с недоумение се спогледаха. Това беше току-що получена от синода молитва, молитва за спасение на Русия от вражеско нахлуване.

— „Господи Боже сил, Боже спасения нашего — почна свещеникът с ясния, не надут и кротък глас, с който четат само духовните славянски четци и който тъй непобедимо действува на руското сърце. — Господи Боже сил, Боже спасения нашего! Призри ныне в милостях и щедротах на смиренные люди твоя и человеколюбно услыши, и пощади, и помилуй нас. Се враг, смущаяй землю твою и хотяй положити вселенную всю пусту, восста на ны; се людие беззаконии собрашася, еже погубите достояние твое, разорити честный Иерусалим твой, возлюбленную тебе Россию: оскверните храмы твои, раскопати алтари и поругатися святыне нашей. Доколе, Господи, доколе грешницы восхвалятся? Доколе употребляти имать законопреступный власть?

Владыко Господи! Услыши нас, молящихся тебе: укрепи силою твоею благочестивейшего, самодержавнейшего великого государя нашего императора Александра Павловича; помяни правду его и кротость, воздаждь ему по благости его, ею же хранить ны, твой возлюбленный Израиль. Благослови его советы, начинания и дела; утверди всемогущною твоею десницею царство его и подаждь ему победу на врага, яко же Моисею на Амалика, Гедеону на Мадиама и Давиду на Голиафа. Сохрани воинство его: положи лук медян мышцам, во имя твое ополчившихся, и препояши их силою на брань. Приими оружие и щит и восстани в помощь нашу, да постыдятся и посрамяться мыслящий нам злая, да будут пред лицем верного ти воинства, яко прах пред лицем ветра, и ангел твой сильный да будет оскорбляли и погоняй их; да приидет им сеть, юже не сведают, и их ловитва, юже сокрыша, да обымет их; да падут пред ногами рабов твоих и в попрание всем нашим да будут. Господи! Не изнеможет у тебе спасати во многих и в малых; ты еси Бог, да не превозможет противу тебе человек.

Боже отец наших! Помяни щедроты твоя и милости, яже от века суть: не отвержи нас от лица твоего, ниже возгнушайся недостоинством нашим, но помилуй нас по велицей милости твоей и по множеству щедрот твоих презри беззакония и грехи наша. Сердце чисто созижди в нас и дух прав обнови во утробе нашей; всех нас укрепи верою в тя, утверди надеждою, одушеви истинною друг к другу любовию, вооружи единодушием на праведное защищение одержания, еже дал еси нам и отцем нашим, да не вознесется жезл нечестивых на жребий освященных.

Господи Боже наш, в него же веруем и на него же уповаем, не посрами нас от чаяния милости твоея и сотвори знамение во благо, яко да видят ненавидящий нас и православную веру нашу, и посрамятся и погибнут; и да уведят все страны, яко имя тебе господь, и мы людие твои. Яви нам, Господи, ныне милость твою и спасение твое даждь нам; возвесели сердце рабов твоих о милости твоей; порази враги наши и сокруши их под ноги верных твоих вскоре. Ты бо еси заступление, помощь и победа уповающим на тя, и тебе славу воссылаем отцу и сыну и святому духу и ныне, и присно, и вовеки веков. Аминь.“

В онова състояние на душевна отвореност, в което се намираше Наташа, тая молитва й подействува силно. Тя слушаше всяка дума за победата на Мойсей над Амалик, и на Гедеон над Мадиам, и на Давид над Голиат, и за разрушаването на твоя Ерусалим и молеше Бога с оная нежност и размекченост, с която бе препълнено сърцето й; но не разбираше добре за какво молеше Бога в тая молитва. Тя влагаше цялата си душа в молбата за духа на справедливостта, за укрепване на сърцето с вяра, с надежда и за тяхното вдъхновяване с любов. Но не можеше да се моли за стъпкване с нозе на враговете си, когато преди няколко минути бе желала само да има повече врагове, за да ги обича и да се моли за тях. Но също така не можеше да се съмнява в правотата на четената коленопреклонно молитва. Тя усещаше в душата си благоговейния и трепетен ужас пред наказанието, което бе постигнало хората за греховете им, и особено за своите грехове, и молеше Бога да ги опрости всички и нея и да даде на всички тях и на нея спокойствие и щастие в живота. И струваше й се, че Бог чува нейната молитва.