Лев Толстой
Война и мир (35)

Лев Толстой
Война и мир (35)

Глава X

Князь Андрей остановился в Брюнне у своего знакомого, русского дипломата Билибина.

— А, милый князь, нет приятнее гостя, — смазал Билибин, выходя навстречу князю Андрею. — Франц, в мою спальню вещи князя! — обратился он к слуге, провожавшему Болконского. — Что, вестником победы? Прекрасно. А я сижу больной, как видите.

Князь Андрей, умывшись и одевшись, вышел в роскошный кабинет дипломата и сел за приготовленный обед. Билибин покойно уселся у камина.

Князь Андрей не только после своего путешествия, но и после всего похода, во время которого он был лишен всех удобств чистоты и изящности жизни, испытывал приятное чувство отдыха среди тех роскошных условий жизни, к которым он привык с детства. Кроме того, ему было приятно после австрийского приема поговорить хоть не по-русски (они говорили по-французски), но с русским человеком, который, он предполагал, разделял общее русское отвращение (теперь особенно живо испытываемое) к австрийцам.

Билибин был человек лет тридцати пяти, холостой, одного общества с князем Андреем. Они были знакомы еще в Петербурге, но еще ближе познакомились в последний приезд князя Андрея в Вену вместе с Кутузовым. Как князь Андрей был молодой человек, обещающий пойти далеко на военном поприще, так, и еще более, обещал Билибин на дипломатическом. Он был еще молодой человек, но уже немолодой дипломат, так как он начал служить с шестнадцати лет, был в Париже, а Копенгагене и теперь в Вене занимал довольно значительное место. И канцлер, и наш посланник в Вене знали его и дорожили им. Он был не из того большого количества дипломатов, которые обязаны иметь только отрицательные достоинства, не делать известных вещей и говорить по-французски для того, чтобы быть очень хорошими дипломатами; он был один из тех дипломатов, которые любят и умеют работать, и, несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом. Он работал одинаково хорошо, в чем бы ни состояла сущность работы. Его интересовал не вопрос «зачем?», а вопрос «как?». В чем состояло дипломатическое дело, ему было все равно; но составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение — в этом он находил большое удовольствие. Заслуги Билибина ценились, кроме письменных работ, еще и по его искусству обращаться и говорить в высших сферах.

Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор мог быть изящно-остроумен. В обществе он постоянно выжидал случая сказать что-нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях. Разговор Билибина постоянно пересыпался оригинально-остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес. Эти фразы изготовлялись во внутренней лаборатории Билибина, как будто нарочно портативного свойства, для того чтобы ничтожные светские люди удобно могли запоминать их и переносить из гостиных в гостиные. И действительно, les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne^[1], как говорили, и часто имели влияние на так называемые важные дела.

Худое, истощенное, желтоватое лицо его было все покрыто крупными морщинами, которые всегда казались так чистоплотно и старательно промыты, как кончики пальцев после бани. Движения этих морщин составляли главную игру его физиономии. То у него морщился лоб широкими складками, брови поднимались кверху, то брови спускались книзу, и у щек образовывались крупные морщины. Глубоко поставленные, небольшие глаза всегда смотрели прямо и весело.

— Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, — сказал он.

Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая о себе, рассказал дело и прием военного министра.

— Ils m’ont reçu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles^[2], — заключил он.

Билибин усмехнулся и распустил складки кожи.

— Cependant, mon cher, — сказал он, рассматривая издалека свой ноготь и подбирая кожу над левым глазом, — malgré la haute estime que je professe pour le «православное российское воинство», j’avoue que votre victoire n’est pas des plus victorieuses^[3].

Он продолжал все так же на французском языке, произнося по-русски только те слова, которые он презрительно хотел подчеркнуть.

— Как же? Вы со всею массой своею обрушились на несчастного Мортье при одной дивизии, и этот Мортье уходит у вас между рук? Где же победа?

— Однако, серьезно говоря, — отвечал князь Андрей, — все-таки мы можем сказать без хвастовства, что это немного получше Ульма…

— Отчего вы не взяли нам одного, хоть одного маршала?

— Оттого, что не все делается, как предполагается, и не так регулярно, как на параде. Мы полагали, как я вам говорил, зайти в тыл к семи часам утра, а не пришли и к пяти вечера.

— Отчего же вы не пришли к семи часам утра? Вам надо было прийти в семь часов утра, — улыбаясь, сказал Билибин, — надо было прийти в семь часов утра.

— Отчего вы не внушили Бонапарту дипломатическим путем, что ему лучше оставить Геную? — тем же тоном сказал князь Андрей.

— Я знаю, — перебил Билибин, — вы думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а все-таки зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашею победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой особенной радости…

Он посмотрел прямо на князя Андрея и вдруг спустил собранную кожу со лба.

— Теперь мой черед спросить вас «отчего», мой милый? — сказал Болконский. — Я вам признаюсь, что не понимаю, может быть, тут есть дипломатические тонкости выше моего слабого ума, но я не понимаю: Мак теряет целую армию, эрцгерцог Фердинанд и эрцгерцог Карл не дают никаких признаков жизни и делают ошибки за ошибками, наконец один Кутузов одерживает действительную победу, уничтожает charme^[4] французов, и военный министр не интересуется даже знать подробности!

— Именно от этого, мой милый. Voyez-vous, mon cher:^[5] ура! за царя, за Русь, за веру! Tout ça est bel et bon^[6], но что нам, я говорю — австрийскому двору, за дело до ваших побед? Привезите вы нам сюда хорошенькое известие о победе эрцгерцога Карла или Фердинанда — un archiduc vaut l’autre^[7], как вам известно — хоть над ротой пожарной команды Бонапарте, это другое дело, мы прогремим в пушки. А то это, как нарочно, может только дразнить нас. Эрцгерцог Карл ничего не делает, эрцгерцог Фердинанд покрывается позором. Вену вы бросаете, не защищаете больше, comme si vous nous disiez:^[8] с нами бог, а бог с вами, с вашею столицей. Один генерал, которого мы все любили, Шмит: вы его подводите под пулю и поздравляете нас с победой!… Согласитесь, что раздразнительнее того известия, которое вы привозите, нельзя придумать. C’est comme un fait exprès, comme un fait exprès^[9]. Кроме того, ну, одержи вы точно блестящую победу, одержи победу даже эрцгерцог Карл, что ж бы это переменило в общем ходе дел? Теперь уж поздно, когда Вена занята французскими войсками.

— Как занята? Вена занята?

— Не только занята, но Бонапарте в Шенбрунне, а граф, наш милый граф Врбна, отправляется к нему за приказаниями.

Болконский после усталости и впечатлений путешествия, приема и в особенности после обеда чувствовал, что он не понимает всего значения слов, которые он слышал.

— Нынче утром был здесь граф Лихтенфельс, — продолжал Билибин, — и показывал мне письмо, в котором подробно описан парад французов в Вене. Le prince Murat et tout le tremblement…^[10] Вы видите, что ваша победа не очень-то радостна и что вы не можете быть приняты как спаситель…

— Право, для меня все равно, совершенно все равно! — сказал князь Андрей, начиная понимать, что известие его о сражении под Кремсом действительно имело мало важности в виду таких событий, как занятие столицы Австрии. — Как же Вена взята? А мост, и знаменитый tète de pont^[11], и князь Ауэрсперг? У нас были слухи, что князь Ауэрсперг защищает Вену, — сказал он.

— Князь Ауэрсперг стоит на этой, на нашей, стороне и защищает нас; я думаю, очень плохо защищает, но все-таки защищает. А Вена на той стороне. Нет, мост еще не взят, и, надеюсь, не будет взят, потому что он минирован и его велено взорвать. В противном случае мы были бы давно в горах Богемии и вы с вашею армией провели бы дурную четверть часа между двух огней.

— Но это все-таки не значит, чтобы кампания была кончена, — сказал князь Андрей.

— А я думаю, что кончена. И так думают большие колпаки здесь, но не смеют сказать этого. Будет то, что я говорил в начале кампании, что не ваша échauff’ourée de Dürenstein^[12], вообще не порох решит дело, а те, кто его выдумали, — сказал Билибин, повторяя одно из своих mots^[13], распуская кожу на лбу и приостанавливаясь. — Вопрос только в том, что скажет берлинское свидание императора Александра с прусским королем. Ежели Пруссия вступит в союз, on forcera la main à l’Autriche^[14], и будет война. Ежели же нет, то дело только в том, чтоб условиться, где составлять первоначальные статьи нового Campo Formio.^[15]

— Но что за необычайная гениальность! — вдруг вскрикнул князь Андрей, сжимая свою маленькую руку и ударяя ею по столу. — И что за счастие этому человеку!

— Buonaparte? — вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot. — Buonaparte? — сказал он, ударяя особенно на и. — Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grâce de l’_u_^[16]. Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court^[17].^[18]

— Нет, без шуток, — сказал князь Андрей, — неужели вы думаете, что кампания кончена?

— Я вот что думаю. Австрия осталась в дурах, а она к этому не привыкла. И она отплатит. А в дурах она осталась оттого, что, во-первых, провинции разорены (on dit, le православное est terrible pour le pillage), армия разбита, столица взята, и все это pour les beaux yeux du^[19] сардинское величество. И потому — entre nous, mon cher^[20], — я чутьем слышу, что нас обманывают, я чутьем слышу сношения с Францией и проекты мира, тайного мира, отдельно заключенного.

— Это не может быть! — сказал князь Андрей. — Это было бы слишком гадко.

— Qui vivra verra^[21], — сказал Билибин, распуская опять кожу в знак окончания разговора.

Когда князь Андрей пришел в приготовленную для него комнату и в чистом белье лег на пуховики и душистые гретые подушки, — он почувствовал, что то сражение, о котором он привез известие, было далеко, далеко от него. Прусский союз, измена Австрии, новое торжество Бонапарта, выход, и парад, и прием императора Франца назавтра занимали его.

Он закрыл глаза, но в то же мгновение в ушах его затрещала канонада, пальба, стук колес экипажа, и вот опять спускаются с горы растянутые ниткой мушкетеры, и французы стреляют, и он чувствует, как содрогается его сердце, и он выезжает вперед рядом с Шмитом, и пули весело свистят вокруг него, и он испытывает то чувство удесятеренной радости жизни, какого он не испытывал с самого детства.

Он пробудился…

«Да, все это было!…» — сказал он, счастливо, детски улыбаясь сам себе, и заснул крепким, молодым сном.

X

В Брюн княз Андрей отседна у един свой познат, руския дипломат Билибин.

— А, мили княже, няма нищо по-приятно от гост — каза Билибин, като излезе да посрещне княз Андрей. — Франц, нещата на княза — в моята спалня! — рече той на слугата, който водеше Болконски. — Какво, вестоносец на победа ли сте? Прекрасно. А аз, както виждаме, съм болен.

След като се изми и облече, княз Андрей влезе в разкошния кабинет на дипломата и седна пред приготвената вечеря. Билибин спокойно се настани при камината.

Не само след пътуването си, но и след целия поход, през който бе лишен от всички удобства на чистота и изящност на живота, княз Андрей изпитваше сега приятно чувство на отпочиване сред тия разкошни условия на живот, с които бе свикнал от детинство. Освен това приятно му бе след австрийския прием да поговори ако и не на руски (те говореха на френски), но с русин, който, както той предполагаше, споделя общото руско отвращение (изпитвано сега особено живо) към австрийците.

Билибин беше около тридесет и пет годишен човек, ерген, от същото общество, от което бе и княз Андрей. Те се познаваха още от Петербург, но се запознаха още по-близко, когато княз Андрей ходи последния път във Виена заедно с Кутузов. Както княз Андрей беше млад човек, който даваше надежда, че ще отиде далеч във военното поприще, така и дори още повече надежди даваше Билибин в дипломатическото. Той беше още млад човек, но вече не млад дипломат, тъй като бе на служба още от шестнадесетата си година, беше служил в Париж, в Копенхаген и сега във Виена заемаше доста голяма длъжност. И канцлерът, и нашият посланик във Виена го познаваха и ценяха. Той беше не от оня голям брой дипломати, които са длъжни да имат само отрицателни достойнства, да не правят известни неща и да говорят френски, за да бъдат много добри дипломати; той беше един от ония дипломати, които обичат и умеят да работят, и въпреки мързела си прекарваше понякога по цели нощи на писмената си маса. Каквато и да беше същината на работата, той работеше еднакво добре. Интересуваше се не от въпроса „защо?“, а от въпроса „как?“. Нему бе все едно каква беше дипломатическата работа, но намираше голямо удоволствие да състави изкусно, точно и изящно някое писмо, меморандум или донесение. Билибин бе ценен не само за писмените си работи, но и за изкуството да се държи и говори във висшите сфери.

Билибин обичаше да разговаря, както обичаше и да работи, но само когато разговорът можеше да бъде изящно остроумен. В обществото той постоянно изчакваше случая да каже нещо забележително и се намесваше в разговора изключително при такива условия. Онова, което казваше Билибин, винаги изобилствуваше с оригинално-остроумни завършени изрази, които бяха от общ интерес. Тия изрази се приготвяха във вътрешната лаборатория на Билибин и сякаш нарочно бяха портативни, за да могат незначителните светски хора удобно да ги запомнят и пренасят от един салон в друг. И наистина les mots de Bilibine se colportaient dans les salons de Vienne^[1], както се разправяше, и често влияеха на тъй наречените важни работи.

Слабото му, изтощено, жълтеникаво лице беше цялото покрито с едри бръчки, които изглеждаха винаги тъй чистоплътно и внимателно измити, както крайчетата на пръстите след баня. Движенията на тия бръчки повече от всичко друго оживяваха неговото лице. Ту челото му се събираше в широки бръчки и веждите му се дигаха нагоре, ту веждите слизаха надолу и по страните му се издълбаваха едри бръчки. Очите му, дълбоко навътре и не големи, гледаха винаги открито и весело.

— Е, разкажете ни сега вашите подвизи — рече той.

По най-скромен начин, без да спомене ни веднъж за себе си, Болконски разправи за сражението и за приема на военния министър.

— Ils m’ont reçu avec ma nouvelle, comme un chien dans un jeu de quilles^[2] — завърши той.

Билибин се усмихна и бръчките на кожата му изчезнаха.

— Cependant, mon cher — каза той, като разглеждаше отдалеч нокътя си и изопна кожата над лявото си око, — malgré la haute estime que je professe pour le „православно руско войнство“, j’avoue que votre victoire n’est pas des plus victorieuses.^[3]

Той продължи все така на френски, като произнасяше на руски само ония думи, които искаше да подчертае презрително.

— Че как да не е тъй? Вие връхлетявате с цялата си маса върху нещастния Мортие, който има една дивизия, и тоя Мортие се изплъзва между пръстите ви! Че каква победа е това?

— Ала ако говорим сериозно — отвърна княз Андрей, — ние все пак можем без самохвалство да кажем, че това е малко по-добро от Улм…

— Защо не ни пленихте един, поне един маршал?

— Защото не всичко става, както се предполага, и не тъй правилно, както е на парад. Ние предполагахме, както ви казах, да минем в тил към седем часа сутринта, а не стигнахме там и в пет вечерта.

— А защо не сте стигнали в седем часа сутринта?

— Трябваше да стигнете в седем часа сутринта — рече Билибин, като се усмихваше, — трябваше да стигнете в седем часа сутринта.

— Защо вие не внушихте по дипломатически път на Бонапарт, че е по-добре за него да напусне Генуа? — каза със същия тон княз Андрей.

— Знам — прекъсна го Билибин, — вие мислите, че е много лесно да пленяваш маршалите, като седиш на дивана пред камината. Вярно е, но все пак, защо не го пленихте? Затова не се чудете, че не само военният министър, но и августейшият император и крал Франц не ще бъдат много ощастливени от вашата победа; че дори и аз, нещастен секретар на руското посолство, не чувствувам някаква особена радост…

Той погледна княз Андрей направо и изведнъж отпусна събраната на челото си кожа.

— Сега, мили мой — каза Болконски, — мой ред е да ви попитам „защо“. Нека ви призная, че не разбирам, може би тук има дипломатически тънкости, по-високи от моя слаб ум, но не разбирам: Мак загубва цяла армия, ерцхерцог Фердинанд и ерцхерцог Карл не проявяват никакви признаци на живот и правят грешки след грешки; най-сетне единствен Кутузов спечелва истинска победа, унищожава le charme^[4] на французите и военният министър не се интересува дори да научи подробностите!

— Тъкмо поради това, мили. Voyez-vous, mon cher.^[5] Ура! За царя, за Русия, за вярата! Tous ça est bel et bon^[6], но какво ни е грижа нас, казвам — австрийския двор, за вашите победи? Донесете ни тук някоя хубавичка новина за победа на ерцхерцог Карл или Фердинанд — както знаете, un archiduc vaut l’autre^[7], — дори и над някоя пожарникарска рота на Бонапарте, това вече е друго нещо, и ние ще прогърмим с топове. А това, сякаш нарочно, може само да ни дразни. Ерцхерцог Карл не прави нищо, а ерцхерцог Фердинанд се покрива с позор. Вие изоставяте Виена, не я защищавате вече, comme si vous nous disiez^[8]: и нас е Бог, а вие — Бог да ви е на помощ на вас и на вашата столица. Вие тикнахте под куршумите Шмит, един генерал, когото всички ние обичахме, и ни поздравявате с победата!… Съгласете се, че не може да се измисли по-раздразнително съобщение от това, което носите вие. C’est comme un fait exprès, comme un fait exprès.^[9] Освен това и да бяхте спечелили една наистина блестяща победа, дори ерцхерцог Карл, да речем, да беше спечелил победа, какво би променило това в общия вървеж на работите? Късно е вече сега, когато Виена е заета от френски войски.

— Как — заета? Виена заета?

— Не само заета, но Бонапарте е в Шьонбрун, а графът, милият наш граф Връбна, ходил при него да получава заповеди.

След умората и впечатленията си от пътуването и приема и особено след вечерята Болконски чувствуваше, че не разбира пълното значение на думите, които чуваше.

— Тая сутрин дохожда тук граф Лихтенфелс — продължи Билибин — и ми показа някакво писмо, в което е описан подробно парадът на французите във Виена. Le prince Murât et tout le tremblement…^[10] Виждате, нали, че вашата победа не е твърде радостна, че не можете да бъдете приет като спасител…

— Наистина мене ми е все едно, съвсем все едно! — каза княз Андрей, който почна да разбира, че неговото съобщение за сражението при Кремс наистина има малко значение в сравнение с такива събития като завземането на австрийската столица. — Но как така Виена е превзета? А мостът и знаменитият tête de pont^[11] и княз Ауерсперг? При нас се разправяше, че княз Ауерсперг защищава Виена — каза той.

— Княз Ауерсперг е на тая, на отсамната страна, дето сме ние, и ни защищава; струва ми се, много лошо ни защищава, но все пак защищава ни. А пък Виена е на отвъдната страна. Не, моста още не са го взели и надявам се, че няма да го вземат, защото е миниран и заповядаха да бъде хвърлен във въздуха. В противен случай ние отдавна бихме били в планините на Бохемия, а вие с вашата армия бихте прекарали един лош четвърт час между два огъня.

— Но все пак това не значи, че кампанията е свършена — каза княз Андрей.

— А аз мисля, че е свършена. Същото мислят тук и големците, но не смеят да го кажат. Ще стане онова, което аз още в началото на кампанията казвах, че не вашата échauffourée de Dürenstein^[12], изобщо не барутът ще реши работата, а ония, които са го измислили — рече Билибин, повтаряйки едно от своите mots^[13], като изопна кожата на челото си и млъкна за малко. — Въпросът е само какво ще каже берлинската среща на император Александър с пруския крал. Ако Прусия влезе в съюза, on forcera la main à l’Autriche^[14] и ще има война. Ако пък не — ще трябва само да се споразумеят де ще съставят началните параграфи на новото Campo Formio^[15].

— Но каква необикновена гениалност! — извика изведнъж княз Андрей, като стисна малката си ръка и удари масата с нея. — И какво щастие има тоя човек!

— Buonaparte?^[16] — каза въпросително Билибин, като смръщи чело и показа с това, че ей сега ще има un mot. — Buonaparte — рече той, като особено натърти „у“-то. — Ала аз мисля, че ей сега, когато той издава от Шьонбрун закони за Австрия, il faut lui faire grâce de l’u^[17]. Аз правя решително нововъведение и го наричам Bonaparte tout court^[18].

— Не, не се шегувайте — каза княз Андрей, — нима мислите, че кампанията е свършена?

— Ето какво мисля аз. Австрия остана излъгана, а тя не е свикнала на това. И ще си отплати. А остана излъгана, защото, първо, провинциите са разорени (on dit, le православното est terrible pour le pillage^[19]), армията е разбита, столицата превзета и всичко туй pour les beaux yeux du^[20] сардинското величество. И затова — entre nous, mon cher^[21] — аз подушвам, че нас ни мамят, подушвам сношения с Франция и проекти за мир, таен мир, сключен отделно.

— Това не може да бъде — каза княз Андрей, — то би било прекалено гадно.

— Qui vivra verra^[22] — каза Билибин, като отпусна отново кожата си в знак, че привършва разговора.

Когато княз Андрей отиде в приготвената за него стая и в чисти долни дрехи легна на пухения дюшек и на парфюмираните стоплени възглавници, той почувствува, че онова сражение, за което бе донесъл известие, беше далеч, далеч от него. Сега го занимаваха пруският съюз, измяната на Австрия, новото тържество на Бонапарт, общият прием и парадът, и утрешният прием у император Франц.

Той затвори очи, но в същия миг в ушите му затрещя канонада, пушечна стрелба, грохот от колела на каляска и ето че от височините пак слизат проточили се като конец мускетари, и французите стрелят, и той чувствува как сърцето му се свива, и той излиза напред с Шмит, и куршумите весело свистят около него, и той изпитва онова чувство на удесеторена радост от живота, каквато не бе изпитвал от детинството си.

Събуди се…

„Да, всичко това е минало!…“ — каза той, като щастливо, по детски се усмихна сам на себе си, и заспа дълбок младежки сън.