Лев Толстой
Война и мир (55)

Лев Толстой
Война и мир (55)

Глава IX

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему особенно заманчивым в армии. «Хорошо Ростову, которому отец присылает по десяти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо делать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими».

В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с своими свитами — придворных, приближенных, только больше усилил его желание принадлежать к этому верховному миру.

Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир, все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах, лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или, скорее, вследствие этого, на другой день, пятнадцатого числа, он после обеда опять поехал в Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно, прежде танцевали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: столы, стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате, сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером. Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ, заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал и к которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский дежурный и чтоб он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять офицеров и генералов.

В то время как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись (с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, навытяжке, с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал князю Андрею.

— Очень хорошо, извольте подождать, — сказал он генералу по-русски, тем французским выговором, которым он говорил, когда хотел говорить презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей с веселой улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.

Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана в уставе и которую знали в полку и он знал, была другая, более существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь не по той писанной в уставе, а по этой неписаной субординации. Он теперь чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к нему и взял за руку.

— Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за аккуратность — конца нет!

Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном, намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера, и даже слово диспозиция.

— Ну, что, мой милый, все в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это время.

— Да, я думал, — невольно отчего-то краснея, сказал Борис, — просить главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел просить только потому, — прибавил он, как бы извиняясь, — что, боюсь, гвардия не будет в деле.

— Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, — сказал князь Андрей, — только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.

В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала, генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписаной субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета главнокомандующего.

— Вот что, мой милый, я думал о вас, — сказал князь Андрей, когда они прошли в большую залу с клавикордами. — К главнокомандующему вам ходить нечего, — говорил князь Андрей, — он наговорит вам кучу любезностей, скажет, чтобы приходили к нему обедать («это было бы еще не так плохо для службы по той субординации», — подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас, адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: все теперь сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим, не найдет ли он возможным пристроить вас при себе или где-нибудь там, поближе к солнцу.

Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом этой помощи другому, которую он по гордости никогда бы не принял для себя, он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю Долгорукову.

Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец, занимаемый императорами и их приближенными.

В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнению стариков — Кутузова и князя Шварценберга, было решено немедленно наступать и дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился, когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса медлителей, советовавших ожидать еще чего-то, не наступая, так единодушно были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без сомнения, победа казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона, были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать, был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру, руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте, видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.

Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и, очевидно, не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее всего занимали его в эту минуту, по-французски обратился к князю Андрею.

— Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай бог только, чтобы то, которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой милый, — говорил он отрывочно и оживленно, — я должен признать свою вину перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей, всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение австрийской отчетливости с русской храбростию — чего ж вы хотите еще?

— Так наступление окончательно решено? — сказал Болконский.

— И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к императору. — Долгоруков улыбнулся значительно.

— Вот как! Что ж он пишет? — спросил Болконский.

— Что он может писать? Традиридира и тому подобное, всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках, это верно! Но что забавнее всего, — сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, — это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется, не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.

— Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, — сказал Болконский.

— В том-то и дело, — смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. — Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».

Долгоруков весело захохотал.

— Не более того? — заметил Болконский.

— Но все-таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек…

— Как же?

— Главе французского правительства. Au chef du gouvernement français, — серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. — Не правда ли, что хорошо?

— Хорошо, но очень не понравится ему, — заметил Болконский.

— О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства. Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть.

И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова, и как Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.

— Charmant^[1], — сказал Болконский. — Но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что…

Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.

— Ах, какая досада! — сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. — Вы знаете, я очень рад сделать все, что от меня зависит, и для вас, и для этого милого молодого человека. — Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. — Но вы видите… до другого раза!

Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожною частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукову и пристально-холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и, видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.

— Кто это? — спросил Борис.

— Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.

— Вот эти люди, — сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, — вот эти-то люди решают судьбы народов.

На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.

IX

На другия ден след прегледа, облечен в най-хубавия си мундир и напътствуван с пожелания за успех от своя другар Берг, Борис отиде в Олмюц, при Болконски, тъй като искаше да използува неговото любезно отношение и да си нареди най-хубаво положение, преди всичко положението на адютант при важно лице, нещо, което му се струваше особено съблазнително в армията. „Лесно му е на Ростов, на когото баща му праща по десет хиляди, да разсъждава, че не ще да се клани никому и няма да става лакей никому; но аз, който нямам нищо освен главата си, трябва да уредя кариерата си и не да изпускам случая, а да го използувам.“

През тоя ден той не завари княз Андрей в Олмюц. Но изгледът на Олмюц, дето беше главната квартира и дипломатическият корпус и дето живееха двамата императори със свитите си — придворни и приближени, още повече засили желанието му да принадлежи към тоя върховен свят.

Той не познаваше никого и въпреки контешкия му гвардейски мундир всички тия висши хора, сновящи по улиците в гиздави каляски, с пера по шапките, ленти и ордени, придворни и военни, бяха като че тъй неизмеримо високо над него, гвардейското офицерче, че не само не искаха, но и не можеха да допуснат неговото съществуване. В помещението на главнокомандуващия Кутузов, дето попита за Болконски, всички тия адютанти, че дори и вестовоите, го гледаха така, сякаш искаха да му внушат, че твърде много такива офицери като него се мъкнат тук и вече много са им дотегнали. Въпреки това, или по-право поради това, на следния ден, петнадесето число, следобед той пак отиде в Олмюц и когато влезе в дома, заеман от Кутузов, поиска да види Болконски. Княз Андрей беше в къщи и Борис бе заведен в голяма зала, дето по-рано навярно са танцували, а сега имаше пет кревата и разнородни мебели: маси, столове и клавикорд. Близо до вратата един адютант в персийски халат седеше до масата и пишеше. Друг, червеният, дебел Несвицки, лежеше на креват, подложил ръце под главата си, и се смееше заедно с приседналия до него офицер. Трети свиреше виенски валс на клавикорд, четвърти лежеше на тоя клавикорд и му пригласяше. Болконски го нямаше. Никой от тия господа, след като видяха Борис, не промени положението си. Оня, който пишеше и когото Борис запита, се обърна с раздразнение и му каза, че Болконски е дежурен и че ако му е необходимо да го види, трябва през вратата вляво да мине в приемната. Борис благодари и отиде в приемната. В приемната имаше десетина души офицери и генерали.

Тъкмо когато влезе Борис, княз Андрей с презрително присвити очи (с оня особен вид на учтива умора, която ясно иска да каже, че ако не бях длъжен, не бих разговарял с вас и една минута) изслушваше един стар руски генерал с ордени, който почти на пръсти, застанал мирно, с войнишко раболепно изражение на тъмночервеното си лице, докладваше нещо на княз Андрей.

— Много добре, благоволете да почакате — каза той на генерала на руски с оня френски изговор, с който говореше, когато искаше да говори презрително, и щом съзря Борис, без да се обръща вече към генерала (който тичаше подире му и го молеше да изслуша още нещо), княз Андрей кимна с весела усмивка на Борис и се обърна към него.

В тоя миг Борис вече ясно разбра онова, което предвиждаше по-рано, а именно, че освен оная субординация и дисциплината, за която пишеше в устава, която знаеха в полка и която знаеше и той, в армията имаше друга, по-съществена субординация, която караше тоя пристегнат генерал с тъмночервено лице да чака почтително, докато капитан княз Андрей, защото му беше приятно, смяташе, че му е по-удобно да разговаря с прапоршчика Друбецкой. Повече от когато и да е било Борис реши да служи занапред не по оная писана в устава субординация, а по тая неписана субординация. Той почувствува сега, че само защото е препоръчан на княз Андрей, вече изведнъж се е издигнал над генерала, който при други случаи в строя би могъл да го унищожи, него, гвардейския прапоршчик. Княз Андрей се доближи до него и го хвана за ръката.

— Много съжалявам, че вчера не сте ме заварили. През целия ден се занимавах с немците. Ходихме с Вайротер да проверяваме диспозицията. А щом немците рекат да бъдат точни — край няма!

Борис се усмихна, сякаш разбираше онова, за което княз Андрей загатваше като за нещо общоизвестно. Но той за първи път чуваше и името на Вайротер, и дори думата диспозиция.

— Е какво, драги, все още ли искате да станете адютант? Аз мислих за вас през това време.

— Да, смятах — каза Борис и неволно, кой знае защо, се изчерви — да помоля главнокомандуващия; княз Курагин му е изпратил писмо за мене; исках да го помоля само защото — добави той, като че се извиняваше — се боя, че гвардията няма да влезе в бой.

— Добре! Добре! Ще поговорим за всичко — каза княз Андрей, — чакайте само да доложа за тоя господин и съм на ваше разположение.

Докато княз Андрей отиде да докладва за червендалестия генерал, тоя генерал, който явно не споделяше гледището на Борис за изгодите на неписаната субординация, тъй впери очи в дръзкия прапоршчик, който му беше попречил да довърши разговора си с адютанта, че на Борис му стана неудобно. Той се извърна и с нетърпение зачака княз Андрей да се върне от кабинета на главнокомандуващия.

— Ето какво, драги, аз мислих за вас — каза княз Андрей, когато отидоха в голямата зала с клавикорда. — Няма защо да ходите при главнокомандуващия — рече княз Андрей. — Той ще ви наговори цял куп любезности, ще ви каже да обядвате у него („Това не би било толкова лошо за службата по другата субординация“ — помисли Борис), — но нищо повече от това няма да излезе; ние, адютантите и ординарците, скоро ще станем цял батальон. Но ето какво ще направим: имам един добър приятел, генерал-адютант и прекрасен човек, княз Долгоруков; и макар че вие може да не знаете това, но сега е така, че Кутузов заедно с щаба си и всички ние не представляваме съвсем нищо: сега всичко е съсредоточено при царя; та да отидем с вас при Долгоруков, аз и без това трябва да ходя при него, вече съм му говорил за вас; така че ще видим дали няма да му бъде възможно да ви нагласи при себе си или някъде там, по-близо до слънцето.

Княз Андрей винаги особено се оживяваше, когато трябваше да ръководи някой млад човек и да му помага да успее във висшето общество. Под предлог, че оказва другиму помощ, каквато от гордост никога не би приел за себе си, той се намираше близо до оная среда, която даваше успеха и която го привличаше. Той на драго сърце се зае да услужи на Борис и отиде с него у княз Долгоруков.

Беше вече късна вечер, когато те се изкачиха в Олмюцкия дворец, заеман от императорите и техните приближени.

Тъкмо през тоя ден имаше военен съвет, в който участвуваха всички членове на хофкригсрата и двамата императори. На съвета въпреки мнението на старите — Кутузов и княз Шварценберг — бе решено да се настъпи незабавно и да се даде генерално сражение на Бонапарт. Когато княз Андрей, придружен от Борис, дойде в двореца да търси княз Долгоруков, военният съвет току-що бе свършил. Всички лица в главната квартира се намираха още под очарованието на днешния победоносен за партията на младите военен съвет. Гласовете на бавните хора, които съветваха да се изчака още нещо, без да се настъпва, бяха заглушени тъй единодушно и доводите им — опровергани с несъмнени доказателства за изгодите на настъплението, че онова, което се обсъждаше в съвета, бъдещото сражение и без съмнение победата, изглеждаха вече не нещо бъдещо, а минало. Всички изгоди бяха на нашата страна. Грамадни сили, превишаващи несъмнено силите на Наполеон, бяха събрани на едно място; войските бяха въодушевени от присъствието на императорите и очакваха с нетърпение да се бият; стратегическата точка, на която трябваше да се действува, беше позната до най-малките подробности на австрийския генерал Вайротер, който ръководеше войските (сякаш по някаква щастлива случайност миналата година австрийските войски бяха правили маневри тъкмо из тия полета, дето сега предстоеше да се бият французите); местността пред войските беше позната и нанесена на картите до най-малките подробности и Бонапарте, явно изтощен, не предприемаше нищо.

Долгоруков, един от най-разпалените привърженици на настъплението, току-що се бе върнал от съвета уморен, измъчен, но оживен и горд от спечелената победа. Княз Андрей му представи покровителствувания от него офицер, ала княз Долгоруков стисна учтиво и силно ръката на Борис, без да му каже нещо, и очевидно тъй като не бе в състояние да не изкаже мислите, които в тоя миг го владееха по-силно от всичко друго, заговори на княз Андрей на френски.

— Ах, мили мой, какво сражение издържахме! Дано само онова, което то ще има за последица, бъде също тъй победоносно. Но, мили мой — говореше той покъсано и оживено, — трябва да призная, че съм виновен пред австрийците и особено пред Вайротер. Каква точност, какво задълбочаване в подробностите, какво познаване на местността, какво предвиждане на всички възможности, на всички условия, на всички, дори и най-малките подробности! Не, мили мой, по-изгодни от тия условия, в които се намираме сега, не могат да се измислят дори и нарочно. Съчетание на австрийската пресметливост с руската храброст — какво повече искате?

— Значи, настъплението е окончателно решено? — каза Болконски.

— И знаете ли, мили мой, струва ми се, че Буонапарте окончателно загуби ума и дума. Знаете ли, днес императорът получи писмо от него. — Долгоруков се усмихна многозначително.

— Тъй ли! И какво пише той? — попита Болконски.

— Че какво може да пише? Празни приказки и тям подобни, всичко — само за да спечели време. Казвам ви, че той ни е в ръцете: това е сигурно! Но най-забавното е — каза той и изведнъж се засмя добродушно, — че съвсем не можаха да измислят как да му адресират отговора. Ако не до консула, разбира се, не и до императора, но според мене трябваше да бъде до генерал Буонапарте.

— Но между това — да не го признаваме за император и да го наричаме генерал Буонапарте има разлика — рече Болконски.

— Там е работата — смеейки се и като го прекъсна, каза бързо Долгоруков. — Нали познавате Билибин, той е твърде умен човек и предложи да се адресира: „До узурпатора и врага на човешкия род“.

Долгоруков весело се разсмя.

— Само толкова ли? — рече Болконски.

— Но все пак Билибин намери сериозна титла за адреса. И остроумен, и умен човек…

— Е, как?

— До главата на френското правителство, au chef du gouvernement français — отговори сериозно и с удоволствие княз Долгоруков. — Нали е хубаво?

— Хубаво, но няма много да му се хареса.

— О, никак! Моят брат го познава: той неведнъж е обядвал у него, у сегашния император, в Париж и ми е казвал, че не е виждал по-изтънчен и по-хитър дипломат: нали разбирате, съчетание на френска ловкост и италианско актьорство! Знаете ли анекдотите за него и граф Марков? Само граф Марков знаел как да се държи с него. Знаете ли историята с кърпичката? Прелест!

И приказливият Долгоруков, обръщайки се ту към Борис, ту към княз Андрей, разказа как Бонапарт искал да изпита Марков, нашия посланик, и нарочно изтървал пред него кърпичката си, като се спрял, загледан в него, и очаквал навярно, че Марков ще му я подаде, и как Марков веднага изтървал своята кърпичка до неговата и дигнал своята, без да дигне кърпичката на Бонапарт.

— Charmant.^[1] — каза Болконски. — Но вижте какво, княже, аз дойдох при вас да ви моля за тоя млад човек. Ще намерите ли…

Но преди още княз Андрей да довърши, в стаята влезе един адютант, който повика княз Долгоруков при императора.

— Ах, колко неприятно! — каза Долгоруков, като стана бързо и стисна ръцете на княз Андрей и на Борис. — Вие знаете, че ще ми бъде много драго да направя всичко, каквото зависи от мене, и за вас, и за тоя мил млад човек. — Той още веднъж стисна ръката на Борис с изражение на добродушно, искрено и оживено лекомислие. — Но нали виждате… до следващия път!

Мисълта за тая близост до висшата власт, близост, в която той се чувствуваше сега, вълнуваше Борис. Той се усещаше тук в досег с пружините, ръководещи всички ония грамадни движения на масите, от които чувствуваше, че той в своя полк е мъничка, покорна и нищожна част. Те излязоха в коридора след княз Долгоруков и срещнаха един човек, който излезе (от вратата за стаята на царя, в която влезе Долгоруков), невисок, в цивилно облекло, с умно лице и с рязко издадена напред челюст, която, без да го загрозява, му придаваше особена живост и хитрост на изражението. Тоя невисок човек кимна на Долгоруков като на близък и запътен право срещу княз Андрей, вгледа се с втренчено-студен поглед в него, като явно очакваше княз Андрей да му се поклони или да му стори път. Княз Андрей не направи нито едното, нито другото; по лицето му се изписа злоба и младият човек се извърна и мина встрани по коридора.

— Кой е този? — попита Борис.

— Един от най-забележителните, но и най-неприятните за мене хора. Това е министърът на външните работи, княз Адам Чарторижки. Ей тия хора — каза Болконски на излизане от двореца с въздишка, която не можа да сдържи, — ей тия хора на, решават съдбините на народите!

На следния ден войските потеглиха на поход и чак до Аустерлицкото сражение Борис не успя да отиде нито у Болконски, нито у Долгоруков и остана още за известно време в Измаиловския полк.