Лев Толстой
Война и мир (44)

Лев Толстой
Война и мир (44)

Глава XIX

Атака 6-го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.

Жерков, бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.

Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.

Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время, как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей — в коннице, собиранием дров — в пехоте.

— Есть он, однако, старше моего в чином, — говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, — то оставляли его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!

Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.

— Опять-таки, полковник, — говорил генерал, — не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу, я вас прошу, — повторил он, — занять позицию и приготовиться к атаке.

— А вас прошу, не мешивайться не свое дело, — отвечал, горячась, полковник. — Коли бы вы был кавалерист…

— Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…

— Очень известно, ваше превосходительство, — вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно-багровым. — Не угодно ли пожаловать в цепи, и мы будете посмотрейть, что этот позиция никуда не годный. Я не хочу истребляйть своя полка для ваше удовольствий.

— Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.

Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто все их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из-под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.

Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они эту черту, волновал их.

Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что-то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое-то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.

«Поскорее, поскорее бы», — думал Ростов, чувствуя, что наконец-то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей-гусаров.

— С богом, г’ебята, — прозвучал голос Денисова, — г’ысью, маг’ш.

В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.

Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.

— Прибавь рыси! — послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.

Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но все веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», — думал Ростов, сжимая в руке эфес сабли.

— Ур-p-a-a-a!! —загудели голоса.

«Ну, попадись теперь кто бы ни был», — думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что-то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.

«Что же это? я не подвигаюсь? — Я упал, я убит…» — в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы — он не знал. Никого не было кругом.

Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» — спрашивал он себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что-нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» — спросил он сам себя, вставая; и в это время почувствовал, что что-то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, — подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. — Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что-то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.

«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди? — все думал Ростов, не веря своим глазам. — Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может — и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная, чуждая физиономия этого человека, который со штыком наперевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», — подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту, как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что-то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что-нибудь не так, — подумал он, — не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешена к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетели, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.

XIX

Атаката на 6-и егерски полк осигури отстъплението на десния фланг. В центъра действието на забравената батарея на Тушин, който бе успял да запали Шьонграбен, спираше движението на французите. Французите гасяха пожара, разпространяван от вятъра, и с това даваха време за отстъпление. Отстъплението на центъра през дола ставаше набързо и шумно, ала отстъпвайки войските не объркваха командите. Но левият фланг, който беше едновременно атакуван и обхождан от по-големи френски сили под началството на Лан и който се състоеше от пехотните Азовски и Подолски полкове и от Павлоградския хусарски, беше разстроен. Багратион изпрати Жерков при генерала на левия фланг със заповед незабавно да отстъпи.

Без да сваля ръка от фуражката си, Жерков пъргаво подкара коня и препусна. Но щом се отдалечи от Багратион, силите му измениха. Обхвана го непобедим страх и той не можеше да върви нататък, дето беше опасно.

Когато се приближи до войските на левия фланг, не тръгна напред, дето имаше стрелба, а почна да търси генерала и началниците там, дето те не можеха да бъдат, и затова не предаде заповедта.

По старшинство командуването на левия фланг принадлежеше на командира на същия оня полк, който бе представен на Кутузов при Браунау и в който служеше като войник Долохов. А командуването на крайния ляв фланг бе отредено за командира на Павлоградския полк, дето служеше Ростов, поради което стана недоразумение. Двамата началници бяха много раздразнени един от друг и тъкмо когато на десния фланг отдавна вече се водеше бой и французите бяха почнали настъпление, двамата началници бяха заети с преговори, целта на които беше да се оскърбят един друг. А полковете, както кавалерийският, така и пехотният, бяха съвсем слабо подготвени за предстоящото сражение. Хората от полковете, от войник до генерал, не очакваха сражение и спокойно се занимаваха с мирни работи: в конницата хранеха конете, в пехотата събираха дърва.

— Ако обаче той старши от мой по чин — каза зачервен хусарският полковник, немец, на приближилия се адютант, — нека прави, какво ще. Аз не мога да жертвувам свои хусари. Тръбач! Свири отстъпление!

Но работата ставаше припряна. Канонадата и пушечната стрелба, сливайки се, трещяха вдясно и в центъра и френските шинели на стрелците на Лан минаваха вече бента на воденицата и се строяваха на два пушечни изстрела по отсамната страна. Пехотинският началник отиде с треперещ вървеж до коня, яхна го, стана от това много изправен и висок и тръгна към павлоградския командир. Полковите командири се срещнаха с учтиви поклони и със скрита злоба в сърцата.

— Все пак, полковник — каза генералът, — аз не мога да оставя половината от хората си в гората. Аз ви моля, аз ви моля — повтори той — да заемете позицията и да се приготвите за атака.

— А аз моля, не бъркайте в чужди работи — отговори разпалено полковникът. — Да бяхте кавалерист…

— Аз не съм кавалерист, полковник, но съм руски генерал, и ако това не ви е известно…

— Много известно, ваше превъзходителство — извика неочаквано полковникът, подкара коня и стана тъмночервен. — Не обичате ли да отидем във веригата и ще гледате, че тоз позиция съвсем негоден. Аз не искам да унищожи свой полк за ваш удоволствие.

— Вие се забравяте, полковник. Аз не си гледам удоволствието и няма да позволя да се приказва така.

Приемайки поканата на полковника за турнир на храброст, генералът изпъчи гърди, намръщи се и подкара коня заедно с полковника по посока на веригата, като че цялото им разногласие щеше да се реши там, във веригата, под куршумите. Отидоха във веригата, няколко куршума прелетяха над тях и те спряха мълком. Нямаше нищо за гледане във веригата, тъй като и от мястото, дето бяха по-рано, беше ясно, че кавалерията не може да действува из храстите и долчините и че французите обхождат лявото крило. Генералът и полковникът се гледаха един друг строго и многозначително като два петела, готвещи се за бой, и напразно очакваха, че единият ще прояви страхливост. И двамата издържаха изпита. Тъй като нямаше какво да говорят и нито единият, нито другият не искаше да даде повод да се каже, че пръв се е отдалечил от куршумите, те щяха да стоят там дълго, изпитвайки взаимно храбростта си, ако в това време почти зад тях, в гората, не се чу трясък на пушечна стрелба и неясен, сливащ се вик. Французите нападаха войниците, които бяха в гората за дърва. Хусарите не можеха вече да отстъпват заедно с пехотата. Пътят им за отстъпление вляво беше отрязан от френската верига. Колкото и неудобна да беше местността, сега трябваше да атакуват, за да си пробият път.

Ескадронът, в който служеше Ростов, току-що бе успял да яхне конете и беше спрян с лице към неприятеля. Пак, както и на Енския мост, между ескадрона и неприятеля нямаше никого и между тях, разделяйки ги, беше същата страшна черта на неизвестност и страх, сякаш чертата, която отделя живите от мъртвите. Всички чувствуваха тая черта и въпросът ще преминат ли, или не и как ще преминат тая черта ги вълнуваше.

Полковникът се доближи на кон до фронтовата линия, ядосано отговори нещо на въпросите на офицерите и като човек, който отчаяно настоява на своето, даде някаква заповед. Никой не каза нищо определено, но по ескадрона пропълзя мълва за атака. Чу се команда за строяване, след това изскриптяха сабите, извадени от ножниците. Но все още никой не мърдаше. Войските от левия фланг, и пехота, и хусари, чувствуваха, че самото началство не знае какво да прави и нерешителността на началниците се предаваше на войските.

„По-скоро, по-скоро да става“ — мислеше Ростов, чувствувайки, че най-сетне е настъпило времето да вкуси насладата от атака, за която толкова бе чувал от другарите си хусари.

— С Бога нап’гед, момчета — чу се гласът на Денисов, — в т’гъс, ма’гш!

В първия ред задниците на конете се заклатиха. Грачик дръпна поводите и сам тръгна.

Вдясно Ростов виждаше първите редици на своите хусари, а още по-далеч пред него се мяркаше тъмна ивица, която той не можеше да види добре, но смяташе, че е неприятелят. Чуваха се изстрели, но в далечината.

— Ускори тръса! — чу се команда и Ростов почувствува, че задницата на неговия Грачик подскача нагоре и че конят минава в галоп.

Той предварително отгатваше неговите движения и му ставаше все по-весело. Съзря напреде едно самотно дърво. Отначало това дърво беше напреде, повредата на оная черта, която изглеждаше толкова страшна. А ето че преминаха тая черта и не само нямаше нищо страшно, но ставаше все по-весело и оживено. „Ох, как ще го фрасна“ — помисли Ростов, като стисна в ръка дръжката на сабята.

— У-р-р-ра!… — протътнаха гласове.

„Ех, да ми се падне сега който и да е“ — помисли Ростов, като заби шпори в Грачик, изпревари другите и го пусна в пълен кариер. Напреде се виждаше вече неприятелят. Изведнъж нещо като широка метла шибна ескадрона. Ростов дигна сабя, приготви се да сече, но в тоя миг препускащият напреде войник Никитенко се отдели от него и Ростов почувствува като насън, че продължава да, препуска с неестествена бързина напред, но в същото време остава на мястото си. Познатият му хусар Бандарчук го блъсна с коня си отзаде и погледна ядосано. Конят на Бандарчук отскочи встрани и той препусна, като го заобиколи.

„Какво е това? Не се ли движа?… Паднах, убит съм…“ — в един миг се попита и отговори Ростов. Той беше вече сам сред полето. Вместо движещи се коне и хусарски гърбове виждаше наоколо си неподвижна земя и пожънати нивя. Под него имаше топла кръв. „Не, аз съм ранен, а конят ми е убит.“ Грачик се опита да се дигне на предните си нозе, но падна и затисна крака на ездача. От главата на коня течеше кръв. Конят се мяташе в спазми и не можеше да се изправи. Ростов поиска да стане и също падна: чантата му се бе закачила за седлото. Де са нашите, де са французите, той не знаеше. Наоколо нямаше никого.

След като освободи крака си, той се изправи.

„Де, на коя страна беше сега чертата, която тъй рязко отделяше двете войски?“ — питаше се той и не можеше да си отговори. „Дали не ми се е случило нещо лошо? Има ли такива случаи и какво трябва да се прави в такива случаи?“ — питаше се той, като ставаше; и в тоя миг усети, че на лявата му изтръпнала ръка виси нещо излишно. Китката на ръката му беше като чужда. Той огледа ръката си, но напразно търсеше кръв по нея. „Ха, ето и хора — помисли той радостно, когато видя няколко души, които тичаха към него. — Те ще ми помогнат!“ Начело на тия хора тичаше един с чудноват кивер и в син шинел, черен, загорял, с гърбав нос. След него още двамина и още много други тичаха отзад. Един от тях продума нещо странно, не руско. Между задните, също такива хора, със също такива кивери, имаше един руски хусар. Държаха го за ръцете; зад него държаха коня му.

„Навярно пленник от нашите… Да. Нима и мене ще заловят? Какви са тия хора? — мислеше непрекъснато Ростов, без да вярва на очите си. — Нима са французи?“ Той гледаше приближаващите се французи и макар че преди миг препускаше само за да настигне тия французи и да ги насече, тяхната близост му се стори сега толкова ужасна, че не вярваше на очите си, „Кои са те? Защо тичат? Нима към мене? Нима тичат към мене? И защо? Да ме убият ли? Мене, когото всички толкова обичат?“ Спомни си колко го обича майка му, семейството, приятелите и намерението на неприятелите да го убият му се стори невъзможно. „А може и да ме убият!“ Той остана повече от десет секунди, без да мърда от мястото си и без да разбира положението си. Предният французин, с гърбавия нос, дотича толкова наблизо, че вече се виждаше изразът на лицето му. И разгорещената чужда физиономия на тоя човек, който с насочен напред щик и сдържан дъх леко притичваше към него, уплаши Ростов. Той грабна пистолета си, но вместо да стреля с него, хвърли го към французина и изтича с все сила към храсталаците. Тичаше не с онова чувство на съмнение и борба, с което вървеше към Енския мост, а с чувство на заек, който бяга от кучета. Само неделимо чувство на страх за своя млад, щастлив живот бе завладяло цялото му същество. Прескачайки бързо синорите, със същия устрем, с който тичаше, когато играеше на гоненица, той хвърчеше из нивята, като обръщаше от време на време своето бледо, добро, младежко лице, и мраз от ужас пропълзяваше по гърба му. „Не, по-добре да не гледам“ — помисли той, но когато изтича до храсталаците, още веднъж се обърна. Французите бяха останали назад и дори в оня миг, когато той се озърна, първият току-що бе минал от тръс на ходом, обърна се и силно извика нещо на другаря си отзаде. Ростов се спря. „Нещо не е както трябва — помисли той, — не може да бъде да искат да ме убият.“ А през това време лявата му ръка беше тъй тежка, сякаш гира от два пуда беше закачена за нея. Той не можеше повече да бяга. Французинът също спря и се прицели. Ростов прижумя и се наведе. Един и втори куршум прелетяха край него с бръмчене. Той събра последните си сили, хвана лявата си ръка с дясната и изтича до храсталаците. В храсталаците имаше руски стрелци.