Лев Толстой
Война и мир (149)

Лев Толстой
Война и мир (149)

Глава VIII

В этот вечер Ростовы поехали в оперу, на которую Марья Дмитриевна достала билет.

Наташе не хотелось ехать, но нельзя было отказаться от ласковости Марьи Дмитриевны, исключительно для нее предназначенной. Когда она, одетая, вышла в залу, дожидаясь отца и поглядевшись в большое зеркало, увидала, что она хороша, очень хороша, ей еще более стало грустно; но грустно сладостно и любовно.

«Боже мой, ежели бы он был тут; тогда бы я не так как прежде, с какой-то глупой робостью перед чем-то, а по новому, просто, обняла бы его, прижалась бы к нему, заставила бы его смотреть на меня теми искательными, любопытными глазами, которыми он так часто смотрел на меня и потом заставила бы его смеяться, как он смеялся тогда, и глаза его — как я вижу эти глаза! думала Наташа. — И что мне за дело до его отца и сестры: я люблю его одного, его, его, с этим лицом и глазами, с его улыбкой, мужской и вместе детской… Нет, лучше не думать о нем, не думать, забыть, совсем забыть на это время. Я не вынесу этого ожидания, я сейчас зарыдаю», — и она отошла от зеркала, делая над собой усилия, чтоб не заплакать. — «И как может Соня так ровно, так спокойно любить Николиньку, и ждать так долго и терпеливо»! подумала она, глядя на входившую, тоже одетую, с веером в руках Соню.

«Нет, она совсем другая. Я не могу»!

Наташа чувствовала себя в эту минуту такой размягченной и разнеженной, что ей мало было любить и знать, что она любима: ей нужно теперь, сейчас нужно было обнять любимого человека и говорить и слышать от него слова любви, которыми было полно ее сердце. Пока она ехала в карете, сидя рядом с отцом, и задумчиво глядела на мелькавшие в мерзлом окне огни фонарей, она чувствовала себя еще влюбленнее и грустнее и забыла с кем и куда она едет. Попав в вереницу карет, медленно визжа колесами по снегу карета Ростовых подъехала к театру. Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое пошли в коридор бенуара. Из-за притворенных дверей уже слышались звуки музыки.

— Nathalie, vos cheveux,^[1] — прошептала Соня. Капельдинер учтиво и поспешно проскользнул перед дамами и отворил дверь ложи. Музыка ярче стала слышна в дверь, блеснули освещенные ряды лож с обнаженными плечами и руками дам, и шумящий и блестящий мундирами партер. Дама, входившая в соседний бенуар, оглянула Наташу женским, завистливым взглядом. Занавесь еще не поднималась и играли увертюру. Наташа, оправляя платье, прошла вместе с Соней и села, оглядывая освещенные ряды противуположных лож. Давно не испытанное ею ощущение того, что сотни глаз смотрят на ее обнаженные руки и шею, вдруг и приятно и неприятно охватило ее, вызывая целый рой соответствующих этому ощущению воспоминаний, желаний и волнений.

Две замечательно хорошенькие девушки, Наташа и Соня, с графом Ильей Андреичем, которого давно не видно было в Москве, обратили на себя общее внимание. Кроме того все знали смутно про сговор Наташи с князем Андреем, знали, что с тех пор Ростовы жили в деревне, и с любопытством смотрели на невесту одного из лучших женихов России.

Наташа похорошела в деревне, как все ей говорили, а в этот вечер, благодаря своему взволнованному состоянию, была особенно хороша. Она поражала полнотой жизни и красоты, в соединении с равнодушием ко всему окружающему. Ее черные глаза смотрели на толпу, никого не отыскивая, а тонкая, обнаженная выше локтя рука, облокоченная на бархатную рампу, очевидно бессознательно, в такт увертюры, сжималась и разжималась, комкая афишу.

— Посмотри, вот Аленина — говорила Соня, — с матерью кажется!

— Батюшки! Михаил Кирилыч-то еще потолстел, — говорил старый граф.

— Смотрите! Анна Михайловна наша в токе какой!

— Карагины, Жюли и Борис с ними. Сейчас видно жениха с невестой.

— Друбецкой сделал предложение! Как же, нынче узнал, — сказал Шиншин, входивший в ложу Ростовых.

Наташа посмотрела по тому направлению, по которому смотрел отец, и увидала Жюли, которая с жемчугами на толстой красной шее (Наташа знала, обсыпанной пудрой) сидела с счастливым видом, рядом с матерью.

Позади их с улыбкой, наклоненная ухом ко рту Жюли, виднелась гладко причесанная, красивая голова Бориса. Он исподлобья смотрел на Ростовых и улыбаясь говорил что-то своей невесте.

«Они говорят про нас, про меня с ним!» подумала Наташа. «И он верно успокоивает ревность ко мне своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они знали, как мне ни до кого из них нет дела».

Сзади сидела в зеленой токе, с преданным воле Божией и счастливым, праздничным лицом, Анна Михайловна. В ложе их стояла та атмосфера — жениха с невестой, которую так знала и любила Наташа. Она отвернулась и вдруг всё, что было унизительного в ее утреннем посещении, вспомнилось ей.

«Какое право он имеет не хотеть принять меня в свое родство? Ах лучше не думать об этом, не думать до его приезда!» сказала она себе и стала оглядывать знакомые и незнакомые лица в партере. Впереди партера, в самой середине, облокотившись спиной к рампе, стоял Долохов с огромной, кверху зачесанной копной курчавых волос, в персидском костюме. Он стоял на самом виду театра, зная, что он обращает на себя внимание всей залы, так же свободно, как будто он стоял в своей комнате. Около него столпившись стояла самая блестящая молодежь Москвы, и он видимо первенствовал между ними.

Граф Илья Андреич, смеясь, подтолкнул краснеющую Соню, указывая ей на прежнего обожателя.

— Узнала? — спросил он. — И откуда он взялся, — обратился граф к Шиншину, — ведь он пропадал куда-то?

— Пропадал, — отвечал Шиншин. — На Кавказе был, а там бежал, и, говорят, у какого-то владетельного князя был министром в Персии, убил там брата шахова: ну с ума все и сходят московские барыни! Dolochoff le Persan,^[2] да и кончено. У нас теперь нет слова без Долохова: им клянутся, на него зовут как на стерлядь, — говорил Шиншин. — Долохов, да Курагин Анатоль — всех у нас барынь с ума свели.

В соседний бенуар вошла высокая, красивая дама с огромной косой и очень оголенными, белыми, полными плечами и шеей, на которой была двойная нитка больших жемчугов, и долго усаживалась, шумя своим толстым шелковым платьем.

Наташа невольно вглядывалась в эту шею, плечи, жемчуги, прическу и любовалась красотой плеч и жемчугов. В то время как Наташа уже второй раз вглядывалась в нее, дама оглянулась и, встретившись глазами с графом Ильей Андреичем, кивнула ему головой и улыбнулась. Это была графиня Безухова, жена Пьера. Илья Андреич, знавший всех на свете, перегнувшись, заговорил с ней.

— Давно пожаловали, графиня? — заговорил он. — Приду, приду, ручку поцелую. А я вот приехал по делам и девочек своих с собой привез. Бесподобно, говорят, Семенова играет, — говорил Илья Андреич. — Граф Петр Кириллович нас никогда не забывал. Он здесь?

— Да, он хотел зайти, — сказала Элен и внимательно посмотрела на Наташу.

Граф Илья Андреич опять сел на свое место.

— Ведь хороша? — шопотом сказал он Наташе.

— Чудо! — сказала Наташа, — вот влюбиться можно! В это время зазвучали последние аккорды увертюры и застучала палочка капельмейстера. В партере прошли на места запоздавшие мужчины и поднялась занавесь.

Как только поднялась занавесь, в ложах и партере всё замолкло, и все мужчины, старые и молодые, в мундирах и фраках, все женщины в драгоценных каменьях на голом теле, с жадным любопытством устремили всё внимание на сцену. Наташа тоже стала смотреть.

VIII

Тая вечер Ростови отидоха на опера, за която Маря Дмитриевна бе взела билети.

На Наташа не й се ходеше, но не можеше да откаже на Маря Дмитриевна поради любезността й, която бе предназначена изключително за нея. Когато отиде, облечена, в залата, за да почака баща си, и се погледна в голямото огледало и видя, че е хубава, много хубава, стана й още по-тъжно; но тъжно-сладостно и любовно.

„Боже мой, ако той беше сега тук, аз, не както по-рано, с някаква глупава — кой знае от какво, боязливост, а, поновому, просто, бих го прегърнала, бих се притиснала до него, бих го накарала да ме гледа с тия търсещи, любопитни очи, с които толкова често ме гледаше, и след това бих го накарала да се смее, както се смееше той тогава, и очите му — как виждам тия очи! — мислеше Наташа. — И какво ме интересуват баща му и сестра му: аз обичам само него, него, него, с това лице и очи, с неговата усмивка, мъжка — и в същото време детска… Не, по-добре да не мисля за него, да не мисля, да го забравя, съвсем да го забравя през това време. Аз не мога да изтърпя това очакване, ей сега ще се разридая. — И тя се дръпна от огледалото, като правеше усилия да не се разплаче. — Как може Соня тъй равно, тъй спокойно да обича Николенка и да чака толкова дълго и търпеливо! — помисли тя, като погледна влязлата, също облечена и с ветрило в ръка Соня. — Не, тя е съвсем друга. Аз не мога!“

В тоя миг Наташа се чувствуваше тъй размекната и разнежена, че не й стигаше да обича и да знае, че е обичана: трябваше й сега, беше й необходимо веднага да прегърне любимия си човек, да говори и да чува от него любовни думи, с които бе пълно сърцето й. Докато се возеше в каретата, седнала до баща си, и замислено гледаше мяркащите се през замръзналото стъкло на прозореца светлини на фенерите, тя се усещаше още по-влюбена и по-тъжна и забрави с кого и де отива. Като влезе в редицата карети, каретата на Ростови, заскърцала бавно с колелата си по снега, се приближи бавно до театъра. Наташа и Соня изскочиха бързо, като подигаха роклите си; излезе графът, подкрепян от лакеите, и тримата тръгнаха по коридора на партерните ложи между влизащите дами и мъже в продавачите на програми. Иззад притворените врати се чуваха вече звуци на музика.

— Nathalie, vos cheveux^[1] — прошепна Соня. Разпоредителят учтиво и бързо се плъзна странишком край дамите и отвори вратата на ложата. През вратата музиката почна да се чува по-силно, блеснаха осветените редове на ложите с оголени плещи и ръце на дамите, както и шумящият и блеснал от мундири партер. Дамата, която влезе в съседната ложа, изгледа Наташа със завистлив женски поглед. Още не бяха дигнали завесата и свиреха увертюрата. Наташа, оправяйки роклята си, мина заедно със Соня и седна, като изгледа осветените редици насрещни ложи. Отдавна неизпитваното усещане, че стотици очи гледат голите й ръце и шия, я овладя изведнъж — и приятно, и неприятно, — предизвиквайки цял рой съответни на това усещане спомени, желания и вълнения.

Двете забележително хубавички девойки, Наташа и Соня, с граф Иля Андреич, когото отдавна не бяха виждали в Москва, обърнаха върху си общото внимание. Освен това всички смътно знаеха за годежа на Наташа, с княз Андрей, знаеха, че оттогава Ростовн живеят на село и гледаха с любопитство годеницата на един от най-добрите кандидати за женене в Русия.

Наташа, както всички й казваха, се бе разхубавила на село, а тая вечер, поради развълнуваното си състояние, беше особено хубава. Тя смайваше с преливащия в нея живот и красота, съчетани с равнодушие към всичко около нея. Черните й очи гледаха множеството, без да търсят никого, а тънката, гола до над лакътя ръка, облегната на кадифената ограда, очевидно несъзнателно се свиваше и отпускаше в такт с увертюрата, като мачкаше програмата.

— Погледни, ето Аленина — каза Соня, — като че ли с майка си.

— Божичко! Михаил Кирилич още повече надебелял! — рече старият граф.

— Гледайте! Нашата Ана Михайловна с каква шапчица е!

— Карагини, Жули — и Борис е с тях. Веднага личи — годеник и годеница.

— Друбецкой направил предложение! Да, да, днес го научих — каза Шиншин, влизайки в ложата на Ростови.

Наташа погледна в посоката, дето гледаше баща й, и видя Жули, която с бисери на дебелата си червена шия (Наташа знаеше — обсипана с пудра) седеше с щастлив вид до майка си. Зад тях, усмихната и наклонена с ухо до устата й, се виждаше гладко причесаната хубава глава на Борис. Той гледаше изпод вежди Ростови й усмихвайки се, казваше нещо на годеницата си.

„Те приказват за нас, за мене и за него! — помисли Наташа. — И той сигурно успокоява ревността на годеницата си към мене. Напразно се безпокоят! Да знаеха как никой от тях не ме интересува.“

Отзад, със зелена шапчица, с отдадено на Божията воля щастливо, празнично лице, седеше Ана Михайловна. В тяхната ложа цареше атмосферата на годеник и годеница, която Наташа много добре познаваше й обичаше. Тя се извърна и изведнъж си спомни всички унизителни за нея неща при сутрешното й посещение.

„Какво право има той да не ме иска да бъда негова роднина? Ах, по-добре да не мисля за това, да не мисля до неговото пристигане!“ — каза си тя и почна да разглежда познатите и непознати лица в партера. Най-отпред в партера, точно в средата, облегнат гърбом към рампата, стоеше Долохов с грамадна, причесана нагоре купчина къдрави коси и в персийски костюм. Той бе застанал на най-лично място в театъра, знаейки, че обръща вниманието на цялата зала, и тъй свободно, като че беше в стаята си. Около него се бе струпала най-бляскавата московска младеж и личеше, че той бе най-главният между всички.

Граф Иля Андреич, смеейки се, побутна с лакът Соня, която се червеше, и посочи предишния й обожател.

— Позна ли го? — попита той. — И отде се е взел? — обърна се графът към Шиншин. — Нали беше изчезнал някъде?

— Изчезнал — отговори Шиншин. — Бил в Кавказ, но избягал оттам и разправят, че бил министър при някой си властвуващ в Персия княз и убил брата на шаха; но всички московски госпожи са си загубили ума! Dolochoff le Persan^[2] — и толкоз! Тук сега не може да се каже дума, без да се спомене Долохов: в него се кълнат, канят на Долохов като на чига — рече Шиншин. — Долохов и Курагин Анатол подлудиха тук всички госпожи.

В съседната ложа влезе висока хубава дама с грамадна плитка и твърде оголени бели пълни рамене й шия, на която имаше двоен наниз едри бисери, и дълго се нагласяваше да седне, като шумолеше с плътната си копринена рокля.

Без да ще, Наташа се загледа в тази шия, рамене, бисери и прическа и се любуваше на красотата на раменете и на бисерите. Тъкмо когато Наташа втори път вече се заглеждаше в нея, дамата се извърна, срещна погледа на граф Иля Андреич, кимна му с глава и се усмихна. Тя беше графиня Безухова, жената на Пиер. Иля Андреич, който познаваше всички на тоя свят, се наведе през преградата и заприказва с нея. — Отдавна ли пристигнахте, графиньо? — каза той. — Ще дойда, ще дойда да ви целуна ръка. А пък аз пристигнах по работа и доведох със себе си моите момичета. Казват, че Семьонова играе несравнимо — рече Иля Андреич. — Граф Пьотр Кирилович никога не ни е забравял. Той тук ли е?

— Да, той искаше да намине — каза Елен и погледна внимателно Наташа.

Граф Иля Андреич седна отново на мястото си.

— Хубава, нали? — каза той шепнешком на Наташа.

— Чудо! — рече Наташа. — Да се влюби човек! — В тоя миг прозвучаха последните акорди на увертюрата и пръчицата на капелмайстора почука. В партера закъснели мъже минаха по местата си и завесата се дигна.

Щом се дигна завесата, всичко в ложите и партера млъкна и всички мъже, стари и млади, в мундири и фракове, и всички жени, със скъпоценни камъни по голите си тела, устремиха с жадно любопитство всичкото си внимание към сцената. Наташа също се загледа.