Лев Толстой
Война и мир (51)

Лев Толстой
Война и мир (51)

Глава V

Все разошлись, и, кроме Анатоля, который заснул тотчас же, как лег на постель, никто долго не спал эту ночь.

«Неужели он мой муж, именно этот чужой, красивый, добрый мужчина; главное — добрый», — думала княжна Марья, и страх, который почти никогда не приходил к ней, нашел на нее. Она боялась оглянуться; ей чудилось, что кто-то стоит тут за ширмами, в темном углу. И этот кто-то был он — дьявол, и он — этот мужчина с белым лбом, черными бровями и румяным ртом.

Она позвонила горничную и попросила ее лечь в её комнате.

M-lle Bourienne в этот вечер долго ходила по зимнему саду, тщетно ожидая кого-то и то улыбаясь кому-то, то до слез трогаясь воображаемыми словами pauvre mère, упрекающей ее за ее падение.

Маленькая княгиня ворчала на горничную за то, что постель была нехороша. Нельзя было ей лечь ни на бок, ни на грудь. Все было тяжело и неловко. Живот ее мешал ей. Он мешал ей больше, чем когда-нибудь, именно нынче, потому что присутствие Анатоля перенесло ее живее в другое время, когда этого не было и ей было все легко и весело. Она сидела в кофточке и чепце на кресле. Катя, сонная и с спутанною косой, в третий раз перебивала и переворачивала тяжелую перину, что-то приговаривая.

— Я тебе говорила, что все буграми и ямами, — твердила маленькая княгиня, — я бы сама рада была заснуть; стало быть, я не виновата. — И голос ее задрожал, как у собирающегося плакать ребенка.

Старый князь тоже не спал. Тихон сквозь сон слышал, как он сердито шагал и фыркал носом. Старому князю казалось, что он был оскорблен за свою дочь. Оскорбление самое больное, потому что оно относилось не к нему, а к другому, к дочери, которую он любит больше себя. Он сказал себе, что он передумает все это дело и найдет то, что справедливо и должно сделать, но вместо того он только больше раздражал себя.

«Первый встречный показался — и отец и все забыто, и бежит, кверху чешется и хвостом винтит, и сама на себя не похожа! Рада бросить отца! И знала, что я замечу… Фр… фр… фр… И разве я не вижу, что этот дурень смотрит только на Бурьенку (надо ее прогнать) ! И как гордости настолько нет, чтоб понять это! Хотя не для себя, коли нет гордости, так для меня, по крайней мере. Надо ей показать, что этот болван о ней и не думает, а только смотрит на Bourienne. Нет у ней гордости, но я покажу ей это…»

Сказав дочери, что она заблуждается, что Анатоль намерен ухаживать за Bourienne, старый князь знал, что он раздражит самолюбие княжны Марьи, и его дело (желание не разлучаться с дочерью) будет выиграно, и потому успокоился на этом. Он кликнул Тихона и стал раздеваться.

«И черт их принес! — думал он в то время, как Тихон накрывал ночной рубашкой его сухое, старческое тело, обросшее на груди седыми волосами. — Я их не звал. Приехали расстраивать мою жизнь. И немного ее осталось».

— К черту! — проговорил он в то время, как голова его еще была покрыта рубашкой.

Тихон знал привычку князя иногда вслух выражать свои мысли, а потому с неизменным лицом встретил вопросительно-сердитый взгляд лица, появившегося из-под рубашки.

— Легли? — спросил князь.

Тихон, как и все хорошие лакеи, знал чутьем направление мыслей барина. Он угадал, что спрашивали о князе Василье с сыном.

— Изволили лечь и огонь потушили, ваше сиятельство.

— Не за чем, не за чем… — быстро проговорил князь и, всунув ноги в туфли и руки в халат, пошел к дивану, на котором он спал.

Несмотря на то, что между Анатолем и m-lle Bourienne ничего не было сказано, они совершенно поняли друг друга в отношении первой части романа, до появления pauvre mère, поняли, что им нужно много сказать друг другу тайно, и потому с утра оба искали случая увидаться наедине. В то время как княжна прошла в обычный час к отцу, m-lle Bourienne сошлась с Анатолем в зимнем саду.

Княжна Марья подходила в тот день с особенным трепетом к двери кабинета. Ей казалось, что не только все знают, что нынче совершится решение ее судьбы, но что и знают то, что она об этом думает. Она читала это выражение и в лице Тихона, и в лице камердинера князя Василья, который с горячей водой встретился в коридоре и низко поклонился ей.

Старый князь в это утро был чрезвычайно ласков и старателен в своем обращении с дочерью. Это выражение старательности хорошо знала у отца княжна Марья. Это было то выражение, которое бывало на его лице в те минуты, когда сухие руки его сжимались в кулак от досады за то, что княжна Марья не понимала арифметической задачи, и он, вставая, отходил от нее и тихим голосом повторял несколько раз одни и те же слова.

Он тотчас же приступил к делу и начал разговор, говоря «вы».

— Мне сделали пропозицию насчет вас, — сказал он, неестественно улыбаясь. — Вы, я думаю, догадались, — продолжал он, — что князь Василий приехал сюда и привез с собой своего воспитанника (почему-то князь Николай Андреич называл Анатоля воспитанником) не для моих прекрасных глаз. Мне вчера сделали пропозицию насчет вас. А так как вы знаете мои правила, я отнесся к вам.

— Как мне вас понимать, mon père? — проговорила княжна, бледнея и краснея.

— Как понимать! — сердито крикнул отец. — Князь Василий находит тебя по своему вкусу для невестки и делает тебе пропозицию за своего воспитанника. Вот как понимать. Как понимать?! А я у тебя спрашиваю.

— Я не знаю, как вы, mon père, — шепотом проговорила княжна.

— Я? я? что ж я-то? меня-то оставьте в стороне. Не я пойду замуж. Что вы? вот это желательно знать.

Княжна видела, что отец недоброжелательно смотрел на это дело, но ей в ту же минуту пришла мысль, что теперь или никогда решится судьба ее жизни. Она опустила глаза, чтобы не видеть взгляда, под влиянием которого она чувствовала, что не могла думать, а могла по привычке только повиноваться, и сказала:

— Я желаю только одного — исполнить вашу волю, — сказала она, — но ежели бы мое желание нужно было выразить…

Она не успела договорить. Князь перебил ее.

— И прекрасно! — закричал он. — Он тебя возьмет с приданым да кстати захватит mademoiselle Bourienne. Та будет женой, а ты…

Князь остановился. Он заметил впечатление, произведенное этими словами на дочь. Она опустила голову и собиралась плакать.

— Ну, ну, шучу, шучу, — сказал он. — Помни одно, княжна: я держусь тех правил, что девица имеет полное право выбирать. И даю тебе свободу. Помни одно: от твоего решения зависит счастье жизни твоей. Обо мне нечего говорить.

— Да я не знаю… mon père.

— Нечего говорить! Ему велят, он не только на тебе, на ком хочешь женится; а ты свободна выбирать… Поди к себе, обдумай и через час приди ко мне и при нем скажи: да или нет. Я знаю, ты станешь молиться. Ну, пожалуй, молись. Только лучше подумай. Ступай.

— Да или нет, да или нет, да или нет! — кричал он еще в то время, как княжна, как в тумане, шатаясь, уже вышла из кабинета.

Судьба ее решилась, и решилась счастливо. Но что отец сказал о m-lle Bourienne, — этот намек был ужасен. Неправда, положим, но все-таки это было ужасно, она не могла не думать об этом. Она шла прямо перед собой через зимний сад, ничего не видя и не слыша, как вдруг знакомый шепот m-lle Bourienne разбудил ее. Она подняла глаза и в двух шагах от себя увидала Анатоля, который обнимал француженку и что-то шептал ей. Анатоль с страшным выражением на красивом лице оглянулся на княжну Марью и не выпустил в первую секунду талии m-lle Bourienne, которая не видала ее.

«Кто тут? Зачем? Подождите!» — как будто говорило лицо Анатоля. Княжна Марья молча глядела на них. Она не могла понять этого. Наконец m-lle Bourienne вскрикнула и убежала. Анатоль с веселой улыбкой поклонился княжне Марье, как будто приглашая ее посмеяться над этим странным случаем, и, пожав плечами, прошел в дверь, ведшую на его половину.

Через час Тихон пришел звать княжну Марью. Он звал ее к князю и прибавил, что и князь Василий Сергеич там. Княжна, в то время как пришел Тихон, сидела на диване в своей комнате и держала в своих объятиях плачущую m-lle Bourienne. Княжна Марья тихо гладила ее по голове. Прекрасные глаза княжны, со всем своим прежним спокойствием и лучистостью, смотрели с нежной любовью и сожалением на хорошенькое личико m-lle Bourienne.

— Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre cœur^[1], — говорила m-lle Bourienne.

— Pourquoi? Je vous aime plus que jamais, — говорила княжна Марья, — et je tâcherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur^[2].

— Mais vous me méprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet égarement de la passion. Ah, ce n’est que ma pauvre mère…^[3]

— Je comprends tout^[4], — отвечала княжна Марья, грустно улыбаясь. — Успокойтесь, мой друг. Я пойду к отцу, — сказала она и вышла.

Князь Василий, загнув высоко ногу, с табакеркой в руках и как бы расчувствованный донельзя, как бы сам сожалея и смеясь над своею чувствительностью, сидел с улыбкой умиления на лице. Когда вошла княжна Марья, он поспешно поднес щепоть табаку к носу.

— Ah, ma bonne, ma bonne^[5], — сказал он, встав и взяв ее за обе руки. Он вздохнул и прибавил: — Le sort de mon fils est en vos mains. Décidez, ma bonne, ma chère, ma douce Marie, qui j’ai toujours aimée, comme ma fille^[6].

Он отошел. Действительная слеза показалась на его глазах.

— Фр… фр… — фыркал князь Николай Андреич.

— Князь от имени своего воспитанника… сына, тебе делает пропозицию. Хочешь ты или нет быть женою князя Анатоля Курагина? Ты говори: да или нет! — закричал он, — а потом я удерживаю за собой право сказать и свое мнение. Да, мое мнение и только свое мнение, — прибавил князь Николай Андреич, обращаясь к князю Василью и отвечая на его умоляющее выражение. — Да или нет? Ну?

— Мое желание, mon père, никогда не покидать вас, никогда не разделять своей жизни с вашею. Я не хочу выходить замуж, — сказала она решительно, взглянув своими прекрасными глазами на князя Василья и на отца.

— Вздор, глупости! Вздор, вздор, вздор! — нахмурившись, закричал князь Николай Андреич, взял дочь за руку, пригнул к себе и не поцеловал, но только, пригнув свой лоб к ее лбу, дотронулся до нее и так сжал руку, которую он держал, что она поморщилась и вскрикнула.

Князь Василий встал.

— Ma chère, je vous dirai que c’est un moment que je n’oublierai jamais, jamais; mais, ma bonne, est-ce que vous ne nous donnerez pas un peu d’espérance de toucher ce coeur si bon, si généreux. Dites que peut-être… L’avenir est si grand. Dites: peut-être^[7].

— Князь, то, что я сказала, есть все, что есть в моем сердце. Я благодарю за честь, но никогда не буду женой вашего сына.

— Ну, и кончено, мой милый. Очень рад тебя видеть, очень рад тебя видеть. Поди к себе, княжна, поди, — говорил старый князь. — Очень, очень рад тебя видеть, — повторял он, обнимая князя Василья.

«Мое призвание другое, — думала про себя княжна Марья, — мое призвание — быть счастливой другим счастием, счастьем любви и самопожертвования. И чего бы мне это ни стоило, я сделаю счастие бедной Amélie. Она так страстно его любит. Она так страстно раскаивается. Я все сделаю, чтобы устроить ее брак с ним. Ежели он не богат, я дам ей средства, я попрошу отца, попрошу Андрея. Я так буду счастлива, когда она будет его женою. Она так несчастлива, чужая, одинокая, без помощи! И боже мой, как страстно она его любит, ежели она так могла забыть себя. Может быть, и я сделала бы то же!…» — думала княжна Марья.

V

Всички се разотидоха, но освен Анатол, който заспа веднага щом си легна, през тая нощ никой дълго не заспиваше.

„Нима той е моят съпруг, именно тоя чужд, красив, добър мъж; главното — добър“ — мислеше княжна Маря и я обзе страх, какъвто почти никога не бе изпитвала. Тя се страхуваше да погледне наоколо си; струваше й се, че там, в тъмния ъгъл, зад паравана, стои някой. И тоя някой беше той — дяволът, и той бе тоя мъж с бяло чело, черни вежди и румена уста.

Тя позвъни на горничната и я помоли да дойде да спи в нейната стая.

Тая вечер m-lle Bourienne дълго се разхожда из зимната градина, като напразно очакваше някого и ту се усмихваше някому, ту до сълзи се трогваше от въображаемите думи на pauvre mère^[1], която я укоряваше за нейното падение.

Малката княгиня мърмореше на горничната, че леглото й било неудобно. Не можеше да легне нито на една страна, нито по очи. Все й беше тежко и неудобно. Пречеше й коремът. Тъкмо днес той й пречеше повече от всеки друг път, защото присъствието на Анатол я бе пренесло по-живо в друго време, когато това го нямаше и когато постоянно й биваше леко и весело. Тя седеше в креслото по нощна блузка и шапчица. Катя, сънлива и с разрошена плитка, за трети път отупваше и обръщаше тежката пухена постеля, като мърмореше.

— Нали ти казах, че е само буци и дупки — повтаряше малката княгиня, — и самата аз искам да заспя; значи, не съм виновна. — И гласът й затрепери като на дете, което е готово да заплаче.

Старият княз също не спеше. В съня си Тихон чуваше как той ядосано се разхождаше и сумтеше недоволно. На стария княз му се струваше, че бе оскърбен заради дъщеря си. Най-болезнено оскърбление, защото се отнасяше не за него, а за другиго, за дъщеря му, която той обичаше повече от себе си. Той си бе казал, че отново ще обмисли цялата тая работа и ще реши онова, което е справедливо и което трябва да направи, но вместо туй само повече се раздразваше.

„Яви се първият срещнат човек — и забрави и баща, и всичко и тича, сресва се нагоре и върти опашка, и не прилича на себе си! На драго сърце ще зареже баща си! А знаеше, че ще забележа това. Фр… фр… фр… Та нима не виждам, че тоя глупец гледа само Буриенката (трябва да я изпъдя)! И как няма ей толкова гордост, че да разбере това! Ако няма гордост за себе си, поне заради мене. Трябва да й се покаже, че тоя дръвник и не помисля за нея, а само гледа Bourienne. Тя няма гордост, но аз ще й покажа това…“

Ако кажеше на дъщеря си, че тя се мами, че Анатол има намерение да ухажва Bourienne, старият княз знаеше, че ще раздразни самолюбието на княжна Маря и онова, което желаеше (да не се разделя с дъщеря си), ще бъде спечелено и затуй се успокои засега. Той викна Тихон и почна да се съблича.

„Кой дявол ги домъкна! — мислеше той, когато Тихон обличаше с нощница неговото мършаво старческо тяло, обрасло по гърдите с побелели косми. — Не съм ги канил. Дойдоха да разстроят моя живот. А малко ми остава още.“

— По дяволите! — измърмори той, когато главата му бе още покрита с нощницата.

Тихон знаеше навика на княза да изказва понякога мислите си гласно и затуй с непроменено лице посрещна въпросително-сърдития поглед на лицето, което се показа изпод нощницата.

— Легнаха ли? — попита князът.

Както всички добри лакеи, Тихон по усет разбираше накъде са насочени мислите на господаря му. Той се досети, че го попитаха за княз Василий й сина му.

— Благоволиха да легнат и угасиха, ваше сиятелство.

— Няма за какво, няма за какво… — избърбори бързо князът, пъхна нозе в пантофите и ръце в ръкавите на халата и тръгна към дивана, на който спеше.

Макар че Анатол и m-lle Bourienne не си бяха казали нищо, те напълно се разбраха по първата част на романа преди появата на pauvre mère, разбраха, че трябва да си кажат скритом много неща и затова от заранта търсеха случай да се видят насаме. Тъкмо когато княжната бе отишла в установения час при баща си, m-lle Bourienne се срещна с Анатол в зимната градина.

В тоя ден княжна Маря се приближаваше до вратата на кабинета с особен трепет. Струваше й се, че не само всички знаят, че днес ще се реши съдбата й, но че знаят и какво мисли тя за това. Тя видя това изражение по лицето на Тихон и по лицето на камердинера на княз Василий, когото срещна с гореща вода по коридора и който дълбоко й се поклони.

Тая сутрин старият княз бе извънредно ласкав и внимателен към дъщеря си. Княжна Маря добре знаеше това изражение на внимание. То беше същото изражение, което се явяваше по лицето му, когато слабите му ръце се свиваха в юмрук от раздразнение затова, че княжна Маря не разбира някоя аритметическа задача и той ставаше, отдалечаваше се от нея и с тих глас повтаряше няколко пъти едни и същи думи.

Той тутакси пристъпи към работата и почна разговора, като й говореше на „вие“.

— Направиха ми предложение относно вас — каза той, като се усмихваше неестествено. — Вие, мисля, сте се досетили — продължи той, — че княз Василий пристигна тук, като доведе възпитаника си (кой знае защо, княз Николай Андреич наричаше Анатол възпитаник) не за моите черни очи. Вчера ми направиха предложение относно вас. А тъй като вие знаете моите правила, аз се отнасям към вас.

— Как трябва да ви разбирам, mon père? — промълви княжната, която ту пребледняваше, ту се изчервяваше.

— Как да ме разбираш! — извика сърдит бащата. — Княз Василий те харесва за снаха и ти прави предложение за възпитаника си. Ето как трябва да ме разбираш, как да ме разбираш?! А пък аз питам тебе.

— Не знам какво мислите вие, mon père — промълви шепнешком княжната.

— Аз? Аз? Че какво аз? Мене не ме бъркайте, няма аз да се омъжвам. Какво вие мислите? Ей това е желателно да се знае.

Княжната виждаше, че баща й не гледа с добро око на тая работа, но в същия миг й хрумна, че сега или никога ще се реши съдбата й. Тя наведе очи, за да не вижда погледа, под влиянието на който чувствуваше, че не може да мисли, а може по навик само да се подчинява, и каза:

— Аз желая само едно — да изпълня вашата воля — рече тя, — но ако трябва да кажа желанието си…

Тя не можа да довърши. Князът я прекъсна.

— Прекрасно! — викна той. — Той ще те вземе със зестрата, но ще вземе и mademoiselle Bourienne. Тя ще бъде съпругата, а ти…

Князът се спря. Той видя впечатлението, което направиха на дъщеря му тия думи. Тя бе навела глава и щеше да заплаче.

— Недей, недей, аз се шегувам, шегувам се — каза той. — Не забравяй, княжна, едно нещо: аз държа за принципа, че момата има пълно право да избира. И ти давам свобода. Не забравяй едно нещо: от твоето решение зависи щастието на твоя живот. За мене няма защо да се приказва.

— Но аз не знам… mon père.

— Няма какво да се приказва! На него му заповядат, той ще се жени не само за тебе, но и за която й да е, а ти си свободна да избираш… Иди в стаята си, обмисли и след един час ела при мене и кажи пред него: да или не. Знам, че ще почнеш да се молиш. Ех, щом искаш, моли се. Само че по-добре ще е да помислиш. Върви си.

— Да или не, да или не, да или не! — още викаше той, когато княжната, олюлявайки се като в мъгла, бе излязла вече от кабинета.

Нейната съдба се бе решила — и то се бе решила щастливо. Но онова, което баща й бе казал за m-lle Bourienne, това загатване беше ужасно. Може и да не беше истина, ала все пак беше ужасно и тя не можеше да не мисли за това. Тя вървеше през зимната градина право пред себе си, без да вижда и чува каквото и да е, когато изведнъж познатото шепнене на m-lle Bourienne я сепна. Тя дигна глава и видя на две крачки от себе си Анатол, който прегръщаше французойката и й шепнеше нещо. Със страшно изражение по красивото си лице Анатол погледна към княжна Маря и в първия миг не дръпна ръка от кръста на m-lle Bourienne, която не я виждаше.

„Кой е? Защо? Почакайте!“ — сякаш казваше лицето на Анатол. Княжна Маря ги гледаше мълчаливо. Тя не можеше да разбере това. Най-сетне m-lle Bourienne извика и избяга. Анатол с весела усмивка се поклони на княжна Маря, като че я канеше да се посмее на тая чудновата случка, сви рамене и мина през вратата за стаята си.

След един час Тихон дойде да повика княжна Маря. Той я повика при княза и добави, че и княз Василий Сергеич е там. Когато Тихон дойде, княжната седеше на дивана в стаята си и държеше в прегръдките си плачещата m-lle Bourienne. Княжна Маря я милваше мълчаливо по главата. Прекрасните очи на княжната с всичкото свое предишно спокойствие и лъчезарност гледаха с нежна обич и съжаление хубавичкото личице на m-lle Bourienne.

— Non, princesse, je suis perdue pour toujours dans votre coeur^[2] — думаше m-lle Bourienne.

— Pourquoi? Je vous aime plus, que jamais — каза княжна Маря — et je tâcherai de faire tout ce qui est en mon pouvoir pour votre bonheur.^[3]

— Mais vous me méprisez, vous si pure, vous ne comprendrez jamais cet égarement de la passion. Ah, ce n est que ma pauvre mère.^[4]

— Je comprends tout^[5] — отговори княжна Маря, усмихната тъжно. — Успокойте се, мила. Аз отивам при баща си — рече тя и излезе.

Когато княжна Маря влезе, княз Василий, метнал високо крак върху крак, с табакерка в ръце, беше като че разчувствуван до немай-къде, но в същото време като че сам съжаляваше и се смееше на своята чувствителност и седеше с усмивка на умиление. Той бързо поднесе към носа си щипка емфие.

— Ah, ma bonne, ma bonne^[6] — каза той, като ставаше, и хвана двете й ръце. Въздъхна и добави: — Le sort de mon fils est en vos mains. Décides, ma bonne, ma chère, ma douce Marie, que j’ai toujours aimée, comme ma fille.^[7]

Той се отдръпна. Истинска сълза се появи в очите му.

— Фр… фр… — сумтеше недоволно княз Николай Андреевич. — От името на своя възпитаник… своя син, князът ти прави предложение. Искаш ли, или не искаш да станеш жена на княз Анатол Курагин? Кажи: да или не! — изкрещя той. — А след това аз си запазвам правото да кажа своето мнение. Да, моето мнение и само моето мнение — добави княз Николай Андреевич, като се обръщаше към княз Василий и отговаряше на неговото умолително изражение. — Да или не?

— Моето желание, mon père, е да не ви оставя никога, да не отделям никога моя живот от вашия. Не искам да се омъжвам — каза тя решително и погледна с прекрасните си очи княз Василий и баща си.

— Глупости, празна работа! Глупости, глупости, глупости! — каза княз Николай Андреич, като се намръщи, хвана дъщеря си за ръката, наведе я до себе си и не я целуна, но само склони чело до нейното, досегна я и тъй стисна ръката й, която държеше, че княжната се смръщи и извика.

Княз Василий стана.

— Ma chère, je vous dirai que c’est un moment que je n’oublierai jamais, jamais; mais, ma bonne, est-ce que vous ne nous donnerez pas un peu d’espérance de toucher ce coeur si bon, si généreux. Dites, que peut-être… L’avenir est si grand. Dites: peut-être.^[8]

— Княже, това, което казах, е всичко, каквото има в сърцето ми. Благодаря за честта, но никога няма да бъда жена на вашия син.

— Е, свършено, мили мой. Много ми е драго, че те видях, много ми е драго, че те видях. Иди си в стаята, княжна, иди си — каза старият княз. — Много, много ми е драго, че те видях — повтори той, прегръщайки княз Василий.

„Моето призвание е друго — мислеше си княжна Маря, — моето призвание е да бъда щастлива с друго щастие, щастието на обичта и на самопожертвуванието. И каквото и да ми струва, ще създам щастие на клетата Амелия. Тя тъй страстно го обича. Тъй страстно се разкайва. Всичко ще сторя, за да уредя брака й с него. Ако той не е богат, аз ще й дам средства, ще помоля баща си, ще помоля Андрей. Когато тя стане негова жена, ще бъда тъй щастлива. Тя е толкова нещастна, чужда, самотна, без помощ! И, Боже мой, колко страстно го обича, щом можа толкова да се забрави. Може би и аз бих направила същото!…“ — мислеше княжна Маря.