Лев Толстой
Война и мир (28)

Лев Толстой
Война и мир (28)

Глава III

Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.

— А… — сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по-французски начатый разговор.

— Я только говорю одно, генерал, — говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. — Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность, для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.

И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно все равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом-то все дело».

Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.

— Напротив, — сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, — напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, — закончил он, видимо, приготовленную фразу.

Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.

— А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, — сказал Кутузов.

Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, все с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.

— Дай-ка сюда это письмо, — сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. — Вот изволите видеть, — и Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по-немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: — «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kräfte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passierte, angreifen und schlagen zu können. Wir können, da wir Meister von Ulm sind, den Vorteil, auch von beiden Ufern der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht, passierte, die Donau übersetzen, uns auf seine Kommunikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassieren um dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allierte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alsbald vereiteln. Wir werden auf solche Weise dem Zeitpunkt, wo die Kaiserlich-Russische Armee ausgerüstet sein wird, mutig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Möglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient»^[1]

Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.

— Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, — сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.

Он недовольно оглянулся на адъютанта.

— Извините, генерал, — перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. — Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, — сказал он, подавая ему несколько бумаг. — И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mémorandum^[2], записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так-то, и представь его превосходительству.

Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.

Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.

Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея.

«Ваш сын, — писал он, — надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим знаниям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».

В штабе Кутузова между товарищами-сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации. Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем-то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.

Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу, дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.

— Ну, что, князь? — спросил Козловский.

— Приказано составить записку, почему нейдем вперед.

— А почему?

Князь Андрей пожал плечами.

— Нет известия от Мака? — спросил Козловский.

— Нет.

— Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.

— Вероятно, — сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головою и с орденом Марии-Терезии на шее. Князь Андрей остановился.

— Генерал-аншеф Кутузов? — быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.

— Генерал-аншеф занят, — сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. — Как прикажете доложить?

Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.

— Генерал-аншеф занят, — спокойно повторил Козловский.

Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что-то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что-то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.

— Vous voyez le malheureux Mack^[3], — проговорил он сорвавшимся голосом.

Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.

Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.

Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней. Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова. Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.

Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему-то смеялись.

— Что ты так мрачен? — спросил Несвицкий, заметив бледное, с блестящими глазами лицо князя Андрея.

— Веселиться нечему, — отвечал Болконский.

В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:

— Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста, дорогу!

Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.

— Ваше превосходительство, — сказал он по-немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. — Имею честь поздравить.

Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцевать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногою.

Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; но, заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.

— Имею честь поздравить, генерал Мак приехал, совсем здоров, только немного тут зашибся, — прибавил он, сияя улыбкой и указывая на свою голову.

Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.

— Gott, wie naiv!^[4] — сказал он сердито, отойдя несколько шагов.

Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известив об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашли себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.

— Если вы, милостивый государь, — заговорил он пронзительно, с легким дрожанием нижней челюсти, — хотите быть шутом, то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.

Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.

— Что ж, я поздравил только, — сказал Жерков.

— Я не шучу с вами, извольте молчать! — крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не нашедшегося, что ответить.

— Ну, что ты, братец, — успокоивая, сказал Несвицкий.

— Как что? — заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. — Да ты пойми, что мы — или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacrés et l’armée de nos alliés détruite, et vous trouvez là le mot pour rire, — сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. — C’est bien pour un garçon de rien comme cet individu dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous^[5]. Мальчишкам только можно так забавляться, — прибавил князь Андрей по-русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.

Он подождал, не ответит ли что-нибудь корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.

III

Когато се върна след прегледа, Кутузов, придружен от австрийския генерал, отиде в кабинета си, извика адютанта, като му заповяда да донесе някои книжа за състоянието на пристигащите войски и писмата, получени от ерцхерцог Фердинанд, който командуваше челната армия. Княз Андрей Болконски влезе с исканите книжа в кабинета на главнокомандуващия. Пред разтворения на масата план бяха седнали Кутузов и австрийският член на хофкригсрата.

— А… — рече Кутузов, като погледна към Болконски, сякаш искаше да каже с това на адютанта да почака, и продължи на френски почнатия разговор.

— Аз казвам само едно, генерале — рече Кутузов с приятна елегантност на изразите и на интонацията, които караха човека да се вслушва във всяка бавно изречена дума. Личеше, че и Кутузов с удоволствие се слуша. — Само едно нещо казвам, генерале, че ако зависеше от личното мое желание, волята на негово величество император Франц отдавна би била изпълнена. Аз отдавна бих се присъединил към ерцхерцога. И вярвайте на честната ми дума, за мене лично да предам висшето командуване на армията на един по-вещ и по-изкусен генерал, с каквито Австрия разполага в изобилие, и да снема от себе си цялата тая тежка отговорност, лично за мене това би било радост. Но обстоятелствата са понякога по-силни от нас, генерале.

И Кутузов се усмихна с такъв израз, сякаш казваше: „Имате пълно право да не ми вярвате и на мене дори ми е съвсем все едно дали ми вярвате, или не, но нямате повод да ми го кажете. И тъкмо там е цялата работа.“

Австрийският генерал имаше недоволен вид, но не можеше да не отговори на Кутузов в същия тон.

— Напротив — рече той със свадлив и сърдит тон, който толкова противоречеше на ласкателния смисъл на казваните от него думи, — напротив, участието на ваше превъзходителство в общата борба се цени високо от негово величество; но ние смятаме, че сегашното забавяне лишава славната руска войска и нейните главнокомандуващи от ония лаври, които те са свикнали да жънат в битките — довърши той своята очевидно приготвена фраза.

Кутузов се поклони, като продължаваше да се усмихва.

— Аз пък съм убеден в това и като се основавам на последното писмо, с което ме удостои негово височество ерцхерцог Фердинанд, предполагам, че австрийската войска под командата на такъв изкусен помощник, какъвто е генерал Мак, вече е спечелила решителна победа и повече не се нуждае от нашата помощ — каза Кутузов.

Генералът се навъси. Макар да нямаше положителни известия за поражението на австрийците, имаше премного обстоятелства, които потвърждаваха общите неблагоприятни слухове; и затова предположението на Кутузов за победата на австрийците доста приличаше на подигравка. Но, Кутузов се усмихваше кротко все със същото изражение, което показваше, че той има право да предполага това. Наистина последното писмо, което бе получил от армията на Мак, му съобщаваше за победа и за най-изгодно стратегическо положение, на армията.

— Я ми дай писмото — рече Кутузов, като се обърна към княз Андрей. — Ето, вижте, моля ви се. — И с насмешлива усмивка в ъгъла на устните Кутузов прочете на немски на австрийския генерал следното място от писмото на ерцхерцог Фердинанд:

— „Wir haben vollkommen zusammengehaltene Kräfte, nahe an 70,000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passierte, angreifen und schlagen zu können. Wir können, da wir Meister von Ulm sind, den Vorteil, auch von beiden Ufern der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passierte, die Donau übersetzen, uns auf seine Kommunikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassieren um dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allierte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alsbald vereiteln. Wir werden auf solche Weise dem Zeitpunkt, wo die Kaiserlich-Russische Armee ausgerüstet sein wird, mutig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Möglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient.“^[1]

Когато свърши тоя период, Кутузов въздъхна тежко и погледна внимателно и любезно члена на хофкригсрата.

— Но нали знаете, ваше превъзходителство, мъдрото правило, което казва да предполагаме най-лошото — отвърна австрийският генерал, който явно желаеше да свърши с шегите и да пристъпи към работата.

Той погледна недоволно към адютанта.

— Извинете, генерале — пресече го Кутузов и също се обърна към княз Андрей. — Виж какво, драги, вземи от Козловски всичките донесения на нашите разузнавачи. Ето двете писма от граф Ноетиц, ето писмото от негово височество ерцхерцог Фердинанд, ето и други — каза той, като му подаде няколко книжа. — И състави от всичко това чистичко на френски един memorandum^[2], записчица, за да се видят ясно всички съобщения, които имахме за действията на австрийската армия. Та така и я представи на неговото превъзходителство.

Княз Андрей наведе глава, за да покаже, че още от първите думи бе разбрал не само това, което бе казано, но и онова, което Кутузов би искал да му каже. Той събра книжата, направи общ поклон и вървейки с тихи стъпки по килима, отиде в приемната.

Макар че не беше минало много време, откак княз Андрей напусна Русия, той се бе променил много през това време. В изражението на лицето му, в движенията, във вървежа му почти не се забелязваше предишната престореност, умора и леност; той приличаше на човек, който няма време да мисли какво впечатление прави на другите и е зает с приятна и интересна работа. Лицето му изразяваше по-голямо задоволство от себе си и от околните; усмивката и погледът му бяха по-весели и по-привлекателни.

Кутузов, когото той настигна още в Полша, го прие много сърдечно, обеща му, че няма да го забрави, проявяваше към него по-голямо внимание, отколкото към другите адютанти, взе го със себе си във Виена и му даваше по-сериозни поръчения. От Виена Кутузов писа на своя стар другар, бащата на княз Андрей.

„Вашият син — писа той — по своите знания, твърдост и изпълнителност обещава да стане един изключителен офицер. Аз се смятам щастлив, че имам на разположение такъв подчинен.“

В щаба на Кутузов, между другарите си, заедно с които служеше, и изобщо в армията княз Андрей също както в петербургското общество имаше две съвсем противоположни репутации. Едни, по-малко на брой, смятаха княз Андрей за по-особен от тях и от всички други хора, очакваха от него големи успехи, слушаха го, възхищаваха се от него и му подражаваха; и с тия хора княз Андрей се държеше просто и приятно. Другите, мнозинството, не обичаха княз Андрей, смятаха го за надут, студен и неприятен човек. Но пред тия хора княз Андрей умееше да се постави тъй, че те го уважаваха и дори се страхуваха от него.

Когато излезе от кабинета на Кутузов и отиде в приемната, княз Андрей се приближи с книжата до другаря си, дежурния адютант Козловски, който бе седнал до прозореца с книга в ръка.

— Какво има, княже? — попита Козловски.

— Заповядано ми е да съставя записка защо не вървиш напред.

— Е защо?

Княз Андрей сви рамене.

— Няма ли известия от Мак? — попита Козловски.

— Няма.

— Ако беше вярно, че е разбит, щеше да дойде съобщение.

— Навярно — рече княз Андрей и тръгна към изходната врата, но тъкмо в това време насреща му бързо влезе в приемната и затръшна вратата един висок, очевидно току-що пристигнал австрийски генерал в сюртук, с глава — превързана с черна кърпа, и с орден „Мария-Терезия“ на шия. Княз Андрей се спря.

— Генерал ан шеф Кутузов? — бързо изрече с рязък немски изговор новопристигналият генерал, озърна се на двете страни и без да се спира, тръгна към вратата на кабинета.

— Генерал ан шеф е зает — рече Козловски, като се приближи веднага до неизвестния генерал и му прегради пътя към вратата. — За кого ще заповядате да доложа?

Неизвестният генерал изгледа презрително от глава до нозе ниския на ръст Козловски, сякаш се чудеше, че е възможно да не го познават.

— Генерал ан шеф е зает — повтори спокойно Козловски.

Лицето на генерала се смръщи, устните му мръднаха и почнаха да треперят. Той извади бележник, надраска бързо нещо с молив, откъсна листчето, даде го, отиде с бързи крачки до прозореца, стовари тялото си на стола и изгледа намиращите се в стаята, като че ги питаше: защо го гледат? След това генералът дигна глава, източи шия, сякаш щеше да каже нещо, но тутакси, сякаш почвайки небрежно да си тананика нещо, издаде някакъв странен звук, който веднага се пресече. Вратата на кабинета се отвори и на прага се появи Кутузов. Генералът с вързаната глава се наведе, като че за да избегне някаква опасност, и с големи бързи крачки на тънките си крака се приближи до Кутузов.

— Vous voyez le malheureux Mack^[3] — промълви той с отпаднал глас.

Лицето на Кутузов, който се бе изправил при вратата на кабинета, остана за няколко мига съвсем неподвижно. След това по лицето му мина като вълна една бръчка, челото му се опъна; той почтително склони глава, затвори очи, пусна мълчаливо Мак да мине край него и сам затвори след себе си вратата.

Пръснатият по-рано слух за разбиването на австрийците и предаването на цялата армия при Улм излезе верен. Само след половин час бяха изпратени в разни посоки адютанти със заповеди, показващи, че скоро и руската войска, която досега бездействуваше, ще трябва да се срещне с неприятеля.

Княз Андрей беше един от малцината щабни офицери, които бяха свързали най-важните си интереси с общия ход на военните действия. Когато видя Мак и чу подробностите на неговата гибел, той разбра, че половината от кампанията е загубена, разбра колко трудно е положението на руските войски и си представи живо какво очаква армията, както и ролята, която той трябваше да играе в нея. Неволно изпитваше вълнуващо-радостно чувство от мисълта за опозоряването на самонадеяната Австрия и от това, че може би след една седмица лично ще трябва да види и участвува в сблъскването — за пръв път след Суворов — на русите с французите. Но той се страхуваше от гения на Бонапарт, който можеше да излезе по-силен от всичката храброст на руските войски, и в същото време не можеше да допусне опозоряването на своя герой.

Развълнуван и раздразнен от тия мисли, княз Андрей отиде в стаята си, за да пише на баща си, комуто пишеше всеки ден. В коридора той се намери с другаря си по стая Несвицки и с шегаджията Жерков; както винаги те се смееха за нещо.

— Защо си тъй мрачен? — попита Несвицки, забелязвайки бледото, с блестящи очи лице на княз Андрей.

— Няма на какво да се радвам — отговори Болконски.

Когато княз Андрей се срещна с Несвицки и Жерков, от другия край на коридора се зададоха към тях австрийският генерал Щраух, аташиран към щаба на Кутузов, за да наблюдава продоволствуването на руската армия, и един член на хофкригсрата, които бяха пристигнали предния ден. Коридорът беше достатъчно широк, за да могат генералите да се разминат свободно с тримата офицери; но Жерков блъсна с ръка Несвицки и рече задъхано:

— Идат!… Идат!… Дръпнете се, сторете път! Моля ви се, дайте път!

Генералите вървяха с явното желание да се избавят от затрудняващите ги почести. По лицето на смешника Жерков изведнъж се изписа глупава радостна усмивка, която той сякаш не можеше да сдържи.

— Ваше превъзходителство — каза той на немски, като излезе напред и се обърна към австрийския генерал. — Имам чест да ви честитя.

Той приведе глава и неумело, както децата, които се учат да танцуват, почна с широки движения да прави реверанси, като провлачваше ту единия, ту другия си крак.

Генералът, член на хофкригсрата, го изгледа строго, но като видя сериозността на глупавата усмивка, не можа да го отмине без минутно внимание. Той примижа, като показа, че го слуша.

— Имам чест да ви честитя. Генерал Мак пристигна съвсем здрав, само мъничко се е чукнал тук — добави той и светнал от усмивка, посочи главата си.

Генералът се намръщи, извърна се и се отдалечи.

— Gott, wie naiv!^[4] — каза той ядосано, като отмина няколко крачки.

Несвицки се разсмя високо и прегърна княз Андрей, но Болконски побледня още повече и със злобен израз на лицето го отблъсна, като се обърна към Жерков. Нервното раздразнение, което го бе обзело от вида на Мак, от известието за неговото поражение и от мисълта какво очаква руската армия, се изля в озлобление от неуместната шега на Жерков.

— Ако вие, уважаеми господине — каза той пронизително, с леко потреперване на долната челюст, — искате да бъдете шут, аз не мога да ви попреча, но заявявам ви, че ако друг път посмеете да се правите на палячо в мое присъствие, ще ви науча как да се държите.

Несвицки и Жерков бяха толкова смаяни от тая неочаквана постъпка, че гледаха Болконски мълком, с широко отворени очи.

— Че какво, аз само им честитих — рече Жерков.

— Аз не се шегувам с вас, млъкнете, моля ви! — извика Болконски, хвана Несвицки за ръка и се отдалечи от Жерков, който не знаеше какво да отговори.

— Какво ти стана, братко — каза Несвицки, за да го успокои.

— Как тъй какво? — рече княз Андрей и се спря, от вълнение. — Но разбери, че ние сме или офицери, които служим на своя цар и отечество и се радваме на общия успех, а скърбим за общата несполука, или лакеи, които не се интересуват от господарските работи. Quarante mille hommes massacrés et l’armée de nos alliés détruite, et vous trouvez là le mot pour rire — рече той, сякаш с тая френска фраза затвърдяваше мисълта си. — C’est bien pour un garçon de rien comme eet individu dont vous avez fait un ami, mais pas pour yous, mais pas pour vous.^[5] Само хлапаци могат да се забавляват така — добави княз Андрей на руски, като изговори тая дума с френски акцент, защото забеляза, че Жерков може още да го чуе.

Той почака да види дали корнетът ще отговори нещо. Но корнетът се обърна и излезе от коридора.